Архетип и ческие защиты личностного духа 4 страница

открыли, в переносе, бессознательное чувство стыда па­циентки — уровень потребностей и желаний, до этого не­доступный для анализа. Она испытала в первый момент глу­бокое чувство стыда из-за того, что «расстроила» меня, проявив свои «плохие» (в силу того, что они были связаны с истинными потребностями) печальные переживания. Глу­бокое чувство стыда, которое испытала пациентка, оказа­лось ассоциативно связано с переживаниями из сновиде­ния об осьминоге, где она чувствовала неловкость (из-за того, что может быть кем-то услышана) и вину (из-за того, что могла побеспокоить кого-то своими криками). Однако интенсивность чувства стыда пациентки несколько снизи­лась ввиду моего непроизвольного проявления чувств (сле­зы), ей стало легче переносить ее собственное «плохое» со­стояние уязвимости и незащищенности.

Тем не менее, это не прошло ей даром, и здесь снови­дения предоставляют нам более полную картину ее внут­реннего психического состояния. По-видимому, некой очень важной внутренней фигуре, связанной с ее стыдом, не по­нравилось то, что чувство уязвимости оказалось на поверх­ности, возможно, она ошибочно интерпретировала это как признак постоянно повторяющейся травматизации. Други­ми словами, можно предположить, что чувства и желания, связанные с переживаниями уязвимости и незащищеннос­ти, обычно предшествовали травматическим эпизодам, слу­чавшимся в детстве пациентки; и вот теперь, пятьдесят пять лет спустя, эти переживания служат своего рода предуп­реждением для стража с ружьем: «Внимание! Травмати­ческая ситуация может повториться!».

Итак, принимая во внимание, что «убийство» в этих сно­видениях означает уничтожение осознания или тотальную диссоциацию, мы видим, что психика травмированных лю­дей не в состоянии вынести риска повторной травматизации той части «я», которая репрезентирует чувства уязвимости и незащищенности. По-видимому, такое «убийство» и про­изошло в первоначальной травматической ситуации, и теперь при риске возникновения ситуации, подобной исходной, пси­хике любой ценой необходимо избежать унизительного чув­ства стыда. Однако цена, которая должна быть уплачена, слишком высока — это уход от реальности, от ее потенци­ально «благотворного» влияния. В этой ситуации поведение системы самосохранения кажется безумием.

Функционируя подобно иммунной системе организма, система самосохранения активно атакует объекты,кото-

рые опознаются как «чужеродные» или «опасные».Части переживания, содержащие чувства уязвимости и незащи­щенности, рассматриваются как «опасные» элементы и, соответственно, подвергаются атаке. Эти атаки предназна­чены для того, чтобы разрушить надежды на установление реальных объектных отношений и погрузить пациента еще глубже в мир фантазий. Точно так же, как иммунная систе­ма может ошибочно атаковать тот самый организм, кото­рый она призвана защищать (аутоиммунное расстройство), так и система самосохранения может превратиться в «сис­тему саморазрушения», ввергнуть внутренний мир в кош­мар преследования и аутоагрессии.

Как сновидение о выстреле из ружья, так и ассоциа­тивно связанное с ним сновидение об осьминоге, служат ярким выражением страданий пациентки от губительной аутоагрессии каждый раз, когда она предпринимает попыт­ку установить отношения с объектом из реального мира в надежде удовлетворить свои истинные потребности. Види­мо, многие аналитики интерпретировали бы некоторые об­разы этих сновидений как «интроекцию агрессора» (хотя в нашем случае агрессоров было несколько) или даже как интроекцию материнского садизма или «негативного ани-муса». Однако более правильно было бы утверждать, что фигуры этих злобных убийц, скорее всего, представляют мифологический уровень переживания пациенткой чув­ства стыда. Полученный в итоге образ является архети-пическим внутренним объектом — аспектом внутреннего мира, который может быть понят адекватно только с точки зрения концепции архетипов.

В сновидении со стрелком из ружья сюжет долгож­данного воссоединения двух женщин, символизировавший возрождение надежды на установление контакта, повод к чему возник в контексте отношений переноса, я склонен интерпретировать как комплиментарные аспекты ее женс­кой самоидентичности. Зеленый цвет — цвет растительно­го мира, красный — цвет крови, и тот и другой являются символами жизненной энергии. Сновидение говорит нам, что они принадлежат друг другу, но прежде были разлуче­ны (ранняя сепарация от матери во младенчестве?). Это вос­соединение, согласно сюжету сновидения, должно состо­яться в пространстве, организация которого напоминает матку, материнское лоно (два лестничных марша и балкон), что, предположительно, указывает на установление мате­ринского контенирующего аспекта в отношениях перено-

са. Реакция со стороны бессознательного на долгожданное восстановление этой связи шокирует — «убийство» фигу­ры, символизирующей незащищенную часть, которая ищет контакта (женщина в зеленом).

Эта тема уже звучит в ассоциациях о Рождестве по поводу зеленого и красного цветов из ее сновидения (убие­ние младенцев царем Иродом): едва народившаяся новая жизнь уничтожена тираническим маскулинным «правящим принципом», который не может допустить угрозы своему всемогущему контролю со стороны чудесного Дитя Света. Аналогично, в сновидении про осьминога (также приснив­шегося в преддверии новых, обнадеживающих отношений) существо из мусорного бака, символизирующее беззащит­ную, архаичную, «отвратительную»часть «я» пациентки, играя, как котенок, ищет контакта. И опять это является отчетливым сигналом для садистической мужской фигу­ры, образ которой не заставляет себя долго ждать и появ­ляется в кульминационный момент, неся с собой смерть и «травматически» завершая процесс поиска контакта. Ин­тересно, что он делает это при помощи стекла разбитых «поляризующих» линз — остатков очковых стекол, кото­рые позволяли ему смотреть «вовне», но никому не позво­ляли заглянуть «внутрь». Имея в виду то, что сознание бук­вально означает «совместное знание, знание вместе с другими», наш убийца осьминогов, видимо, представляет некий аспект психики, направленный против сознания. Сно­видица отворачивается от этой сцены, т. е. отделяет себя, диссоциирует от этого внутреннего процесса насилия. Она не может «смотреть на» это.

Травма и навязчивое повторение

Нет ничего удивительного в том, что для миссис Y, психика которой скрывала такую ужасающую садисти­ческую фигуру, было довольно трудно продолжать отно­шения со своим новым другом после романтического ве­чера, который они провели вдвоем, несмотря на его интерес к ней. Она обнаружила в себе очень сильное сопротивле­ние, которое не могла объяснить рационально. Как пока­зало наше совместное исследование, это было сопротив­ление тому, чтобы вновь испытать сокрушительное чувство стыда, берущее свое начало в ее «забытой» детской трав­матической ситуации. Было похоже на то, что ее психика припомнила некое похожее немыслимое событие из дале­кого прошлого.

Читатель отметит, что тревога относительно опасно­стей, которыми чреваты надежды на новую жизнь или от­ношения, по-видимому, является той же установкой, в со­ответствии с которой действует внутренняя фигура «терминатора» во внутреннем мире пациентки. Другими словами, убивая свою собственную надежду, пациентка находится во власти паттерна «идентификации с агрессо­ром» — она как будто «одержима» им. Таким образом, преследующий, охваченный тревогой внутренний мир травмы воспроизводит себя в событиях внешней жизни, и человек, страдающий от последствий травмы, «приго­ворен» к повторению паттернов саморазрушительного поведения.

Такова опустошающая природа цикла, по которому водит травма, и сопротивления, которое травма привносит в психотерапию. По мере того как миссис Y и я работали над ее «травматическим комплексом», мы вновь и вновь про­ходили весь цикл сменяющих друг друга надежды, уязви­мости, страха, стыда и аутоагрессии, которые всегда при­водили к предсказуемым, повторяющимся приступам депрессии. Каждый раз, когда она переживала моменты ин­тимности или личной вовлеченности, ее демон нашептывал ей, что все это будет отнято у нее, что она не заслужила этого, что она воровка и мошенница и вскоре будет подвер­гнута наказанию и унижена. К счастью, мы смогли прора­ботать этот повторяющийся паттерн в рамках наших отно­шений переноса/контрпереноса. Анализируя перемены настроения во время сеанса, мы смогли «застигнуть» этого демона за его проделками.

Без участия сознания в процессе проработки травма­тического опыта внутренний мир травмы, его архетипичес-кие защитные процессы отображаются в событиях «внеш­ней» жизни пациента в виде навязчивого повторения. Фрейд справедливо назвал этот паттерн демоническим. Исполь­зуя терминологию Юнга, мы могли бы сказать, что так как в исходной травматической ситуации само существование личности поставлено под угрозу, то в памяти индивида она сохраняется не в формах личностного опыта, а в демони­ческой архетипической форме. Этот коллективный или ма­гический уровень бессознательного не может быть ассими­лирован эго, прежде чем не будет вовлечен, воплощен (incarnated) в межличностном взаимодействии.

Формы, в которых существует этот архетипический динамизм, эго интерпретирует не иначе как повторную

травматизацию. Другими словами, для того, чтобы внут­ренняя система была «разблокирована», непрерывно про­должающееся бессознательное повторение травматизации во внутреннем мире должно стать реальным опытом с объектом из внешнего мира.

Именно по этой причине тщательная проработка ди­намики отношений переноса/контрпереноса представляет­ся такой важной в работе с тяжелой травмой. Пациент стре­мится к установлению контакта с аналитиком, он хочет положиться на него, изменить свою ситуацию к лучшему, отказавшись от «услуг» системы самосохранения. Однако эта система сама по себе является гораздо более мощной, по крайней мере, на первых этапах анализа, чем эго, поэто­му пациент непреднамеренно сопротивляется тому самому процессу восстановления спонтанности и чувства жизнен­ности, к которому он вроде бы так стремится. Было бы се­рьезной ошибкой со стороны терапевта возложить всю тя­жесть ответственности за это сопротивление на пациента — не только технически, но и с точки зрения структуры пси­ходинамики. Пациент уже чувствует себя осужденным за некую не поддающуюся определению «плохость», нахо­дящуюся внутри него. Поэтому интерпретации, делающие акцент на «отреагировании» (acting out) пациента или на избегании им ответственности, всего лишь возвращают па­циента к переживанию неудачи. Во многих отношениях со­противление терапевтическому процессу происходит не на уровне функционирования эго, и сопротивляются, соб­ственно, не пациенты. Более правильно было бы предста­вить себе психику пациентов как поле битвы, на котором разыгрывается сражение между титаническими силами дис­социации и интеграции за обладание травмированным ду­хом индивида. Конечно, пациент должен стать более от­ветственным и сознательным по отношению к своим тираничным защитам, но его осознание должно заключать в себе и смиренное понимание того, что архетипические за­щиты являются куда как более мощными, чем эго.

Именно доминирование архетипической системы за­щитных механизмов объясняет тот факт, что «негативная терапевтическая» реакция так часто встречается в нашей работе с этими пациентами. Мы должны помнить, что в отличие от обычных аналитических пациентов для инди­вида, отягощенного диссоциированным травматическим опытом, интеграция или «целостность» воспринимается сначала как самое худшее, что только можно вообразить.

Когда подавленный аффект или травматогенное пережи­вание впервые становятся осознанными, у этих пациентов не происходит увеличения энергетического потенциала или улучшения функционирования. Напротив, они погружа­ются в оцепенение, отреагируют, их внутренний мир рас­щепляется, они дают соматические реакции, злоупотреб­ляют психоактивными веществами. Само их существование в качестве связных «я» зависит от примитивных диссоци­ативных маневров, которые сопротивляются интеграции травмы и ассоциированных с ней аффектов, вплоть до того, что эго пациента может подвергнуться разделению на фрагментарные личности. Следовательно, в аналитической работе с этими пациентами должны быть использованы более «мягкие» техники, чем обычные интерпретации и реконструкции, которые мы привычно рассматриваем как ведущие к изменениям. Много внимания должно быть уделено как созданию безопасного физического простран­ства, так и безопасной межличностной атмосферы, в ко­торых материал сновидений и фантазий может проявить­ся и быть проработан в более открытой и игровой манере, чем это позволяют обычные аналитические интерпрета­ции. Все формы так называемой «арттерапии» оказыва­ются чрезвычайно эффективными, поскольку позволяют вскрыть травматический аффект быстрее, чем одно толь­ко вербальное исследование.

Торе и процесс проработки

Возвращаясь к нашему случаю, было бы интересно отметить, что не диссоциативная реакция (как это имело место в сновидении об осьминоге — поворот спиной), а чув­ство острого горя было главным в сновидении о стрелке из ружья. В этом сновидении женщина в красном (очевидно, фигура, с которой идентифицировала себя сновидица), яв­ляясь свидетелем убийства своей подруги, переживала горе по несостоявшемуся воссоединению. Если мы примем во внимание то, что Масуд Хан (Masud Khan, 1983: 47) обо­значил как «пространственный потенциал сновидения по отношению к самовосприятию», мы можем предположить, что горе, пережитое пациенткой во сне, есть проявление скорби, испытанной в тех детских ситуациях, когда ее по­требности оставались неудовлетворенными или не нахо­дили отклика. Теперь же, когда позитивные чувства в пе­реносе вдохновили ее приоткрыть завесу над этими переживаниями, она смогла «увидеть» их и работать с

ними. Фактически, ее горе объединяло надежду предвос­хищения и отчаянное разочарование от потери. Обе сторо­ны архетипа — «разрыв» и «соединение» — сошлись вмес­те под сводом символического повествования сновидения. Это является важным напоминанием об исцеляющем дей­ствии сновидческого переживания. Неспособность горевать является наиболее красноречивым симптомом, свидетель­ствующим о ранней детской травме пациента. Обычно для того, чтобы горевать, требуется наличие идеализированно­го «я-объекта», с которым маленький ребенок идентифи­цируется и сливается, который является центром первого переживания ребенком чувства всемогущества. Впослед­ствии значимость этой структуры уменьшается благодаря ситуациям, в которых мать демонстрирует, по Кохуту (Kohut, 1971: 64), «переносимые неудачи в эмпатии». Со­гласно Кохуту, в процессе горевания простраивается внут­ренняя психическая структура и происходит очеловечива­ние архетипического мира. Если ребенок никогда не имел опыта переживания этого эмпатически индуцированного объекта или его переживание было неадекватным, то во внут­реннем мире ребенка продолжают доминировать идеализи­рованные и принявшие дьявольскую форму (diabolized) ар­хаичные фигуры, которые мы видели в этой главе. В своем архетипическом виде они заменяют собой эго-структуры, которые при другом ходе развития были бы консолиди­рованы.

В предыдущих двух случаях дьявольская фигура по­являлась как истинный посланец смерти, предпринимая попытку уничтожить сновидческое эго или объект иденти­фикации. В таком виде эта фигура, по-видимому, представ­ляет собой воистину искажающий (perverse) фактор в пси­хической жизни. Труднопреодолимое сопротивление психотерапии, любой форме личностных изменений и рос­та, проявлению витальных сил — все это обусловлено де-зинтегративной активностью зловещей фигуры. Хотя я и не вижу необходимости во введении конструкта «инстинкт смерти», я убежден, что Фрейд и Кляйн имели в виду имен­но этот дьявольский фактор психики, когда они разраба­тывали концепцию интрапсихических сил,направленных против жизни (Танатос), и «навязчивого повторения», дви­жущей силой которого эти силы являются (см. Freud, 1926).

Было бы не совсем верно приписывать юнговской «Тени» архаичные разрушительные энергии этой фигуры — во всяком случае, это не совсем соответствует взглядам

«второе я» (alter-personality) связного эго, отторгнутое в процессе принятия и утверждения индивидом норм мора­ли, а позже интегрированное в интересах «целостности» личности. Несомненно, эта фигура принадлежит к более примитивному уровню развития эго и аналогична «архети-пической Тени» Юнга или «волшебному демону, обладаю­щему непостижимыми силами» (Jung, 1916: para. 153)*. По­жалуй, эта фигура, чьи жестокие убийственные действия приводят к дезинтеграции психики, ближе всего к вопло­щенному в личности злому началу (incarnate evil in personality) — к темной стороне Божества или Самости.

Эта дьявольская фигура достигает своих целей, не столько убивая, сколько инкапсулируя и изолируя некую часть психики. Наш следующий случай иллюстрирует эту роль внутреннего демона. Таким образом обеспечивается защита от повторного насилия над относительно «невин­ной» частью личности, которая укрывается за прочными стенами. Теперь наш демон предстает в обличье Трикстера и, преследуя свои цели, соблазняет эго, вовлекая индивида в аддиктивные паттерны поведения и другие виды девиант-ной неконструктивной деятельности, которые вызывают разнообразные «измененные состояния сознания». Персо­нифицируя регрессивные тенденции психики, наш демон воистину всецело занят «поиском забвения». Он становит­ся внутренним голосом, совращающим эго к обжорству, злоупотреблению психоактивными веществами, в том чис­ле алкоголем, уводит прочь от борьбы во внешнем мире.

Мэри и демон обжорства

Юнг однажды сказал, что «навязчивое повторение есть самая большая загадка человеческой жизни» (Jung, 1955: para. 151),— имея в виду силы психики, не подконтрольные воле, формирующие мотивы и варьирующиеся от умерен­ного интереса до одержимости дьявольским духом. Фрейд также находился под глубоким впечатлением от «сверхъе­стественной» силы, которую он назвал «навязчивым повто­рением», силы, представляющей универсальную деструк­тивную тенденцию психики тех пациентов, которые оказывали наибольшее сопротивление терапии (см. Freud,

* В рус. издании: «колдовской демон», производящий по боль­шей части жуткое впечатление» (Юнг К.Г. Психология бессоз­нательного. М.: Канон, 1994, с. 143).

1919:238). В случае Мэри мы займемся исследованием мира компульсивной болезненной зависимости и рассмотрим, как дьявольская фигура, уже появлявшаяся в предыдущих двух случаях, возникает в виде соблазняющего «демона обжор­ства» и в образе дьявольского «доктора», который увлекает эго пациентки в забвение, анестезируя ее чувства.

Мэри, женщина средних лет, католичка, страдающая от избыточного веса, обратилась ко мне за помощью в тот момент, когда неизлечимая болезнь ее матери вступила в финальную стадию. Кроме горя, которое она испытывала в связи с неизбежной потерей, Мэри жаловалась на охваты­вающее ее отчаянное одиночество, усугублявшееся тем, что она называла «безудержным обжорством». Также она была обеспокоена тем фактом, что у нее не было сексуального опыта, и тем, что, на самом деле, она не испытывала сексу­ального желания, по крайней мере, осознанного.

Ее внешность была простой и грубоватой, но без изъя­нов; она обладала острым, хотя и обесценивающим, чув­ством юмора. Я сразу же почувствовал к ней расположе­ние. Мэри была по профессии детской медсестрой, довольно опытной и компетентной, она также была лидером в раз­личных общественных группах. Однако подспудно она чув­ствовала себя подобно слабому птенцу, лишенному опере­ния. Так как она была первым ребенком в большой семье рабочего из Пенсильвании, то на ней лежали заботы о млад­ших братьях и сестрах. Кроме этого, она стала заботливой наперсницей своей матери, страдающей от алкоголизма и фобий, которая проводила все время в постели, рыдая и горько жалуясь на отсутствие денег или на жестокость отца. Таким образом, Мэри не получала утешения, поддержки и «отзеркаливания» своего развивающегося «я», наоборот, она сама была вынуждена «отзеркаливать», заботясь о сво­ей матери.

Это продолжалось до тех пор, пока, по исполнении 16 лет, она не ушла в монастырь. Там она вела аскетичес­кую жизнь послушницы, прислуживая старшим по званию монахиням. Через двадцать лет, когда орден, к которому она принадлежала, покинули большинство его членов, она почувствовала, что не нуждается больше в монастырской жизни, и ушла из монастыря. За десять лет, прошедших после ухода из монастыря к моменту нашей встречи она превратилась в законченного трудоголика. Когда она не работала, она занималась делами своей когда-то многочис­ленной семьи. Ее отец, добрый человек, не принимавший, однако, в ней никакого участия, умер несколько лет назад.

У нас быстро установились позитивные отношения переноса, в которых я сразу же принял на себя роль умер­шей матери пациентки. И вот раз в неделю эта очарователь­ная женщина с замечательным чувством юмора появлялась в установленное время своего сеанса и «заботилась» обо мне. Она услаждала меня чрезвычайно забавными и увле­кательными историями из жизни своей неблагополучной семьи и сюжетами о то и дело случавшихся на ферме про­исшествиях, носивших ярко выраженный инцестуоз-ный характер,— между ее братьями, сестрами, дядьями, тетками, племянниками, племянницами и животными, оби­тающими на ферме, причем каждый из персонажей имел выпукло очерченный характер и эксцентрическую личность. Эти истории перемежались рассказами о группе аноним­ной помощи людям, страдающих от переедания, которую она посещала,— всегда о других людях. Наибольшим при­ближением к ее внутреннему миру были описания ее попы­ток борьбы с избыточным весом.

После месяца выслушивания этих семейных сплетен я осторожно начал делиться с Мэри своим впечатлением, что все эти разговоры о других людях — возможно, всего лишь способ избежать более глубоких личных чувств, которые, в первую очередь, и были причиной, заставившей ее обра­титься за помощью к терапевту. Я вспомнил слова Винни-котта о том, что презентация «ложного я» таких пациентов скорее напоминает приход к доктору нянечки или меди­цинской сестры, приведшей больного ребенка для прохож­дения курса лечения. Сестра и доктор бесконечно болтают о том о сем, шутят, но терапия не начинается до тех пор, пока не будет установлен контакт с детской частью паци­ента и ребенок не начнет играть (см. Winnicott, 1960a). Од­нажды я сказал ей, что ее рассказы напоминают мне пти­цу, которая, притворяясь, что у нее сломано крыло, уводит опасного хищника от гнезда со своими птенцами, и что, рассказывая мне свои забавные истории, она как бы «уво­дит, отвлекает» меня от своей собственной внутренней психической боли, от своей незащищенности. Ее реакцией на мои слова было чувство унижения, будто бы я крити­ковал ее — она была растеряна и не понимала, что же от нее хотят.

Чего я хотел? Возможно, в конце концов терапия не помогла бы ей. Однако за ее протестами я разглядел, что Другая, более здоровая ее часть с любопытством выгляну­ла наружу и что этой части мое замечание понравилось.

Постепенно, по мере того как мы прорабатывали в пе­реносе это чувство обиды, Мэри начала осторожный поиск средств выражения, которые позволили бы ей раскрыть весь недифференцированный массив психической боли, которая жила в ее теле. Сначала она даже не могла осоз­нать, что эта психологическая боль находится в ней самой. Единственным «местом», где находилась эта боль, были архаичные идентификации Мэри с эмоционально нарушен­ными и перенесшими насилие детьми, за которыми она уха­живала в больнице. Мы начали говорить об этих детях, о ее глубоких чувствах по отношению к ним. Я стал рассматри­вать истории этих детей так, как будто бы они были снами пациентки о некоторых аспектах ее самой. Другими слова­ми, я стал трактовать их как части внутреннего мира паци­ентки. Я говорил ей примерно такие слова: «Видите ли, ваша эмпатия по отношению к этим детям очень сильна, точна и полна — создается впечатление, будто бы некая часть вас самой в действительности пережила все эти страдания, вы­павшие на долю этих детей». Только таким образом я мог приблизиться к ее боли. Обычно после таких интерпрета­ций она смотрела на меня с выражением рыбы, выброшен­ной на берег, не в состоянии актуализировать воспомина­ния, связанные с этой болью, однако постепенно к ней стало приходить понимание того, что, может быть, в ее жизни было нечто большее, чем то, в чем она отдает себе отчет.

В действительности, у Мэри «не было» воспоминаний о своем детстве до 5-6-летнего возраста — только смутное чувство тревоги, когда она пыталась думать об этом перио­де. Как рассказывала любимая тетушка, у Мэри, когда ей было 2 года, была очень сильная экзема, она разражалась приступами гнева и раздражения, родители били ее и часто в наказание за то, что она была «плохой», запирали в ком­нате на несколько часов. По словам тети, Мэри самостоя­тельно обучилась правилам гигиены в возрасте 12 месяцев. Мэри расспрашивала свою мать перед ее смертью обо всех этих слухах, однако та все отрицала и заявляла, что у Мэри было счастливое детство. Я попросил принести фотогра­фии ее самой и членов ее семьи, и с их помощью мы стали постепенно приближаться к воспоминаниям или протовос-поминаниям о том, как невозможно было для Мэри быть зависимым ребенком, которым она, конечно же, в действи­тельности была; как, страдая от того, что в психологии «я» называют «травмой неразделенной эмоциональности», она

слишком быстро повзрослела, принеся в жертву потребно­сти своего «истинного я», идентифицируя себя с опекаю­щими взрослыми и укрывшись за ложным фасадом неуяз­вимости и «независимости».

За этой независимостью скрывался хрупкий мир, в котором Мэри заботилась о себе в фантазии. Она была меланхоличным ребенком и проводила много времени в оди­ночестве, читая книги или подолгу гуляя. Природа была для нее своего рода убежищем, и, по мере того как продви­гался анализ, она стала припоминать содержание своих фантазий, в которые она погружалась в детском саду,— об Иисусе Христе и Деве Марии, которые живут на небесах на облаке и оттуда наблюдают за ней. Только эти идеализи­рованные фигуры поддерживали Мэри изнутри. Ее монас­тырская жизнь в молитве и послушании могла поддержать ее лишь на ограниченный период времени.

Сильная печаль стала сопровождать эти воспомина­ния по мере того, как Мэри осознавала, что она совершен­но не в состоянии быть зависимой от кого бы то ни было в реальном мире, что, получив заботу о своем физическом состоянии, эмоционально она была отвергнута. Во время этой стадии аналитического исследования ей приснился следующий сон:

Я вижу, как маленькая девочка уплывает прочь от кос­мического корабля, с которым ее не связывает кабель жизнеобеспечения; ее руки раскинуты в ужасе, глаза и рот искажены, будто в беззвучном крике, призывающем ее мать.

Когда Мэри позволила себе прочувствовать этот пуга­ющий образ, она испытала интенсивное чувство горя, ее дыхание во время этого сеанса вдруг стало неглубоким и прерывистым, как во время приступов астмы, которым она была подвержена в детстве. Каждый раз, когда мы прибли­жались к ее тревоге и отчаянию, она отсекала свои чувства, произнося какую-нибудь саркастическую фразу или впа­дая в «прострацию».

Дело усложнилось с моим отъездом в отпуск на месяц: Мэри впервые и к своему ужасу, начала понимать что она чувствует себя зависимой от меня и уже скучает по мне! Она считала это неприемлемым и «нездоровым».

Однажды, во время одного из сеансов перед летним перерывом, она пребывала в особенном настроении по от­ношению к своей недавно обнаруженной незащищенности.

Мэри громко выражала свою обеспокоенность тем, что ста­рые защиты опять закуют ее в свой панцирь и сведут на нет всю проделанную нами работу. Она просила меня разре­шить ей связаться со мной во время моего отпуска в том случае, если она почувствует в этом необходимость. Я от­ветил согласием, и впервые ее броня грубоватой иронии рас­плавилась, а глаза наполнились слезами. Потом мы обсуж­дали детали нашего контакта по телефону: она заверила меня, что, конечно же, ни в коей мере не будет злоупотреб­лять возможностью связаться со мной, я сказал, что знаю об этом, и мы расстались в этот день с взаимным чувством глубокой связи, установившейся между нами.

На следующем сеансе она выглядела обрюзгшей, рас­полневшей и подавленной. Сильно смущаясь и опасаясь, что я стану осуждать ее, она рассказала, что, покинув мой офис, сразу же зашла в кондитерскую и купила целый шо­коладный торт и кварту мороженого. Придя домой, как будто в состоянии одержимости (ее сердце сильно колоти­лось) она съела все это в один присест. После пятичасового обморочного сна она, проснувшись, пошла в местный гаст­рономический магазин, купила там еще еды и всю ее съела. Она ела всю ночь. За время, что прошло после наше­го последнего сеанса, она набрала 10 фунтов веса. Она чув­ствовала отвращение и стыд. Во время этого обжорства у нее было настоятельное желание позвонить мне, но она боялась, что не сможет контролировать ситуацию, если позволит проявиться своей слабости и покажет свои ис­тинные потребности.

Это было проявлением сопротивления, и мы, психо­терапевты, обычно испытываем сильные реакции контрпе­реноса в такие моменты нашей работы. По мере того, как я размышлял о моей личной реакции на акт самодеструкции Мэри, я стал осознавать чувство раздражения и даже гне­ва: ведь она разрушила то, что с очевидностью было важ­ным прорывом в нашей совместной работе. Это заинтере­совало меня. Я никогда раньше не испытывал подобных чувств по отношению к этой пациентке. Было очевидно, что послание «проведу (screw) тебя», которое прочитывалось в ее действиях, исходило совсем от другой части, нежели та, что демонстрировала заискивающее поведение. Я также стал осознавать, что за моим раздражением скрывается ра­зочарование,— в некоторой степени я чувствовал себя пре­данным, как будто она вела себя нечестно по отношению ко мне и «путалась с кем-то еще». Так я размышлял над

Дата добавления: 2017-01-14