Архетип и ческие защиты личностного духа 7 страница

Итак, мы видим, что одной из целей, которые пресле­дуют архетипические силы психики и ее центральный орга­низующий архетип, который мы называем «Самостью», яв­ляется поддержание жизни в зарождающемся эго, поддержка личностного духа, когда другие жизненные силы покинули его. В нашем случае поддержка жизненных сил осуществлялась через рассказывание эго историй — историй, которые создавали некое — пусть магическое — «место», где мог обитать дух, а следовательно, и надежда. Мы могли бы добавить к этому, в скобках, что архетипи-ческая психика не может справляться с этой задачей сколь угодно долго без помощи из реального мира. Индивид дол­жен заплатить высокую цену дезадаптации в реальном мире для того, чтобы внутренний мир мог прийти на выручку осажденному эго и оказать помощь тем способом, о кото­ром мы говорили выше. Шандор Ференци прекрасно опи­сал этот процесс в связи с клиническим случаем, схожим со случаем Густава.

Неожиданный уход от ставших невыносимыми объек­тных отношений в нарциссизм, по-видимому, является удивительной, но, в общем, достоверной чертой этого процесса внутреннего разделения. Человек, отвергну­тый всеми богами, полностью уходит от реальности и создает другой мир для себя одного, в котором он, сво­бодный от земного притяжения, может достигнуть все­го, чего бы он ни пожелал. Он был нелюбим и даже подвергнут истязаниям, теперь он отделил от самого

себя некую часть, которая по-матерински любит, уха­живает и заботится о другой, страдающей части его «я». Заботящаяся часть опекает его, принимает за него решения, она делает все это с глубочайшей мудростью и тонким чувством такта. Она представляет собой саму доброту и ум, можно сказать, ангела-хранителя. Этот ангел-хранитель, видя страдания ребенка или угрозу его жизни, облетает всю Вселенную в поисках помощи, изобретает фантазии для ребенка, который не может быть спасен каким-то другим способом, и т. п. Однако в ситуации очень сильных повторяющихся травмати­ческих переживаний даже ангел-хранитель должен признать свое бессилие и бесполезность обмана из благих побуждений для истязаемого ребенка. Тогда не остается другого выхода, кроме самоубийства, если только не произойдут какие-то благоприятные изме­нения во внешних обстоятельствах. Таким благопри­ятным изменением могло бы стать чье-то присутствие, факт того, что теперь ребенок не один в этой неравной борьбе,— это могло бы стать противовесом суицидаль­ному импульсу.

(Ferenczi, 1933: 237)

Кроме того, мы хотели бы отметить, рассматривая этот материал с юнгианской точки зрения, что в фантазиях ма­ленького мальчика звучит всеобщий мотив — архетипичес-кий образ, который мы находим у культур примитивных народов, общий для них мотив «двойных родителей», не­бесных и земных. Идея о том, что за фигурами реальных родителей стоят их духовные эквиваленты, является об­щераспространенной и в наши дни, эта идея живет в инсти­туте «крестных» отца и матери, присутствующих при кре­щении ребенка и наблюдающих за его духовной жизнью. В этом обычае отражен тот психологический факт, что об­раз реального отца у ребенка нагружен чертами архетипа «Отца», т. е. Самости со всеми ее смыслами и образами, рас­пространенными в культурах всего мира.

В этом случае мы имеем пример того, как травмирован­ное эго в отсутствии доступных человеческих отношений с реальным отцом, необходимых для нормального роста, на­ходит поддержку у воображаемого объекта из коллектив­ной психики, который, в каком-то смысле, «появляется на сцене» и уводит эго в фантастический мир (система само­сохранения). В данном случае нельзя сказать, что мотив, который подвиг Густава на «создание» своих небесных ро­дителей, заключается только в исполнении желания, что

соответствовало бы классической фрейдовской точке зре­ния. Больше похоже на правду предположение, что эго, сорвавшись в бездну травмы, обнаружило там «нечто» и было «захвачено» им — архетипической психикой — уров­нем структурированного «бытия» психики, который не яв­ляется продуктом деятельности эго.

Подводя итог, мы могли бы представить, будучи вы­нуждены полностью раскопать могилу Тутанхамона, царя-мальчика, что Густав обрел некую археологическую реальность, экстернализовавшую его собственную преж­девременную «смерть», т. е. утрату «духа» в множествен­ных травмах, которые он пережил в своей жизни. В еги­петских захоронениях с их тщательной подготовкой мумифицированного тела, множеством вложенных друг в друга гробов, запасами провизии, оставленной для ушед­ших в иной мир, был детально разработан план устрой­ства Ба и Kα: соответственно, духа и души умершего чело­века. Именно жрецы, «божьи люди», заботились о Самости, подготавливая место для сохранения личност­ного духа. В нижеследующем кратком описании хода те­рапии Густава мы увидим, как неистово «они» (элементы системы самосохранения) сопротивлялись тому, чтобы от­пустить «дух» Густава, когда мы начали работу с его трав­матическими чувствами.

Терапия Густава: восстановление травматических воспоминаний

В течение первых трех недель терапии Густава между нами происходили изощренные словесные поединки, цель которых состояла в проверке меня на надежность как ана­литического контейнера и выработке уверенности Густава в том, что он может мне доверять. По мере того, как он стал «уступать» и принимать поддержку, которую ощущал, ста­ли появляться, подобно вспышкам пламени вокруг фитиля сновидений, прежде надолго захороненные чувства. Здесь я привожу первое представленное им сновидение, в кото­ром открывается чувство невыносимой печали, скрытое в сердцевине его детского «я», а также архетипические фи­гуры, защищающие его раненый дух.

Я нахожусь в большом здании на третьем этаже. В возду­хе витает страх начала Третьей мировой войны. Я иду в ванную комнату. Там я вижу душевые кабинки и окно, из которого открывается вид на окружающую местность. Какой-то 12-летний мальчик прислонился к перегородке,

разделяющей кабинки, его глаза закрыты, его одолевают страх, боль и отчаяние. Его рвет, выворачивает наизнан­ку. Через огромное окно я вижу вдалеке взрывы, через ступни я ощущаю вибрацию пола от этих взрывов. Война началась. Я выбегаю из ванной комнаты и начинаю спус­каться вниз, я хочу добраться до подвала и отыскать бом­боубежище. Внутреннее пространство здания напоми­нает церковь: оно огромно и открыто. На первом этаже стоит много людей — толпа. Над головами этих людей, в воздухе, раздается взрыв. Однако вместо грибовидного облака, которое я ожидал увидеть, на месте взрыва раз­ворачивается многоцветное видение, внушающее ужас: появляется джокер, или клоун-ШУТ, на нем одежда из разноцветных кусочков излучающей люминесцентный свет ткани. Я в ужасе. Я знаю, что это, возможно, дьявол.

Густав был очень обеспокоен этим сновидением. Значит ли это, что его смерть близка? А может быть, он на грани безумия? (На самом деле он уже пережил и «смерть >>, и не­рвный срыв, однако тогда я еще не знал об этом.) Я сказал ему, что образ 12-летнего мальчика, находящегося в отчая­нии (в сочетании с темой начала Третьей мировой войны), вероятно, указывает на то, что ему довелось пережить ка­кое-то катастрофическое событие в этом возрасте,— что-то «уничтожившее его мир». Я спросил его о воспоминаниях, относящихся к этому возрасту, после чего начался медлен­ный, болезненный процесс раскрытия ужасных событий, которые произошли в ту неделю, когда его мать была в боль­нице. На каждом сеансе мы понемногу извлекали травмати­ческий материал, преодолевали вытеснение, слой за слоем снимая саван, укрывающий его мумифицированный дух. На­ряду с переживаниями бездонной боли и печали, каждый шаг в этом направлении сопровождался огромным сопро­тивлением. Перед тем как перейти к описанию этого сопро­тивления и к окончательной реконструкции травматическо­го события, я считаю необходимым добавить несколько слов о фигуре Шута/Дьявола.

Здесь мы встретились с образом, который не вызвал ассоциаций личного содержания, что является довольно обычным для архетипических образов. Если мы хотим по­нять, в чем состояло намерение психики, создавшей этот образ, необходимо проделать процедуру амплификации образа, т. е. отыскать значения, которыми коллективная пси­хика наделяла этот образ на протяжении жизни многих по­колений. Итак, заглянув в словари символов в поиске толко-ваний слова «шут» (fool), мы обнаружим примерно

следующее. Шут часто играет терапевтическую роль в обще­стве, являясь неким мостиком к бессознательному и безу­мию. Вызывая смех и освобождая подавленные тревоги, он переворачивает обычный порядок вещей с ног на голову, кор­ректируя, таким образом, ригидность сознательной жизни. Отсюда его частые появления при средневековом дворе, где он, облаченный в рубище или разноцветные одежды, фиг­лярствуя, подшучивал над королем и его правлением. Обыч­но он — искусный акробат, иногда — волшебник. В чудес­ных театральных представлениях и на карнавалах эпохи Средневековья его клоунада часто заканчивалась символи­ческой смертью и воскрешением. Часто он появлялся, как дьявол, в сопровождении языков пламени, клубов дыма и зловония серы. Если вам выпадает во время гадания на Таро карта, изображающая шута, то это означает, что вам пред­стоит незамедлительное погружение в бессознательное (как раз то состояние, в котором находился Густав, хотя, конеч­но, это не была в буквальном смысле смерть, как он того опасался).

Шут персонифицирует, пользуясь языком Юнга, ар­хетип Трикстера — иллюзиониста и дон кихота, фигуру, нарушающую все границы, даже ту, что отделяет богов от людей. Один такой Трикстер, обретший популярность бла­годаря Юнгу, изображался в одежде «omnes colores» — всех цветов. Это — Гермес/Меркурий, великий посланник и посредник, бог алхимии. Только ему было позволено пе­ресекать границу между обителью богов и людьми. Его «все цвета» подчеркивают роль Меркурия в алхимическом про­цессе превращения «черноты»— первой стадии алхимичес­кого делания. Юнг так сказал об алхимии:

Opus magnum" преследует две цели: спасение челове­ческой души (ее интеграция) и спасение Вселенной (cosmos)... Эта работа трудна и сопряжена с преодоле­нием многих препятствий. В самом начале своего пути вы встречаете «дракона», хтонического духа, «дьявола», или, выражаясь языком алхимии, «черноту», нигредо, и эта встреча приводит к страданию. Алхимия учит, что страдание будет продолжаться до тех пор, пока не взой­дет «заря» (aurora), предвестником которой является «хвост павлина» (cauda pavonis), и не наступит новый день.

(Jung, 1977: 228f)

* Главное делание (лат.)

Итак, мы видим, что образ Шута/Дьявола сочетает в себе противоположности, он внезапно появляется из ядер­ного пламени в тот самый момент, когда Густав начинает свое нисхождение к травматическому прошлому, все еще укрытому в бессознательном. Очевидно, что здесь мы име­ем превосходный пример проявления системы самосохра­нения, т. е. первичной амбивалентной Самости в двух ее ас­пектах — Защитника и Преследователя. Мы могли бы ожидать, что этот неистовый смотритель будет источни­ком всего сопротивления, которое проявится впоследствии.

Три недели спустя Густав рассказал о своем следую­щем сне:

12-летний мальчик похищен, и его увозят на автобусе. Я боюсь, что никогда больше не увижу его. У меня в руке пистолет, я начинаю стрелять в водителя автобуса, дол­жно быть, я попал в него несколько раз, но он продол­жает вести автобус. Когда автобус проезжает мимо меня, я вижу двух охранников, сидящих на задних сиденьях. Их ружья гораздо мощнее моего пистолета, и я должен прекратить свою стрельбу, иначе они наверняка убьют меня. Я испытываю ужасные муки от осознания суще­ствования зла. Как жизнь может быть такой? Существу­ет ли Бог? Почему никто не остановит это? Я просыпа­юсь в страхе.

Это сновидение говорит нам о том,что некая часть психики Густава восприняла ситуацию начала исследова­ния его истории как несущую для него угрозу и предпри­няла попытку инкапсуляции опасного материала в метал­лическом контейнере (автобус) и удалении его навсегда (гарантированной диссоциации от сознания). В этот раз, однако, Густава и этого мальчика, по-видимому, связыва­ли какие-то отношения. Он боялся, что «никогда больше не увидит его», он чувствовал ужасные муки в связи с по­хищением этого мальчика и пытался освободить его, стре­ляя в похитителей.

По мере того как терапия продолжалась и Густав под­ходил ближе к невыносимому аффекту травматического переживания, в его снах он сам стал этим 12-летним маль­чиком. Приведем пример такого сновидения:

Мне около 12 лет. Сумасшедший доктор вталкивает меня в подвал через дверной проем и бросает мне вслед руч­ную гранату. Позаботившись обо мне таким образом, безо всяких эмоций и волнения он уходит в другую часть

здания, где обычно развлекается. Мне, однако, удалось спрятаться за дверью, ведущей в подвал, я остался цел и пробую выйти наружу. Чуть было не застряв, я проскаль­зываю через узкий проем едва приоткрытой стальной двери. Я бегу на север по дороге, идущей вдоль пляжа. Я понимаю, как легко мог бы доктор, обнаружив мое исчезновение... догнать меня на своей машине, объя­вить меня своим сумасшедшим пациентом, поэтому я должен быть очень осторожным и направлять свой путь туда, где вероятность его появления меньше всего.

Травма

Вскоре после того как Густаву приснился этот сон, мы смогли собрать вместе разрозненные фрагменты его трав­матического переживания. Как я и ожидал, оно было выз­вано физическим насилием со стороны отца, мать также играла в этом определенную роль. И снова ключ к разгадке мы получили в сновидении:

Меня будит мать, которая сообщает мне нечто приводя­щее меня в ужас. Я еще почти сплю, я начинаю кричать на нее, но она просто уходит прочь. Я все еще продол­жаю кричать... Как я смогу кем-то стать, как я буду жить? Последовав за ней, я вхожу в другую комнату, где на кровати лежит какая-то огромная, бесформенная мас­са, чем-то смутно напоминающая мою мамочку.

В то время как он размышлял об этом сновидении, в его голове будто бы вскрылся нарыв, и он вдруг вспомнил, что, когда ему было 12 лет, он случайно увидел в ванной комнате мать, которая пыталась сделать себе аборт. Он вспомнил, что за месяц до этого события она сообщила ему, что ждет ребенка, и он был очень взволнован, воображая себе брата или сестру, чье появление означало бы конец его бездонному одиночеству. И вот он увидел, как она делает нечто ужасное по отношению к самой себе, ее руки были в крови. Она крикнула ему, чтобы он убирался. Смущенный и охваченный стыдом, он умолял ее вынуть спицу из своего тела. Мать же кричала, что не хочет этого ребенка, когда же ее истерический приступ достиг высшей точки и Густав выскочил из ванной, хлопнув дверью, он услышал ее крик, что она сделала бы то же самое и с ним, если бы только смогла.

В эту ночь, после того как мать увезли в больницу, а он рыдал в своей комнате, к нему зашел отец и приказал ему замолчать. Между ними завязалась перепалка. Густав уз-

нал, что его отец тоже не хотел появления этого ребенка, что он вообще ненавидит маленьких детей, что он ненави­дит плачущих детей вроде Густава и что он не желал рож­дения Густава. После этого его лицо налилось, как обычно, кровью от овладевшей им ярости, в его глазах застыла не­нависть, он начал крутить ухо мальчика, раздались крики... и это было все, что запомнил Густав, вплоть до его возвра­щения из психиатрической больницы.

Густав почувствовал огромное облегчение после того, как он отреагировал глубоко подавленные чувства ярости и печали, ассоциативно связанные с этим диссоциирован­ным воспоминанием. Его депрессия, кажется, исчезла, и он даже подумывал о том, чтобы прекратить терапию. Одна­ко, как только мы начали подводить итоги нашей работы, готовясь почивать на лаврах, в сновидениях Густава нача­лась «проработка» другой, более ранней травмы. Теперь героем его новых сновидений был 6-летний мальчик, как в сновидении, приведенном ниже:

Я еду в машине, которую ведет террорист/похититель. Я сижу на заднем сиденье. Вместе со мной в машине находится мой сын, которому в этом сне 5-6 лет. Терро­рист хочет взять нас в заложники, однако я отказыва­юсь и выпрыгиваю из машины. Мой сын остается внут­ри. Я прошу и умоляю террориста отпустить моего сына, однако тот объезжает вокруг меня на машине пару раз, я вынужден стоять и беспомощно наблюдать за ним.

Здесь мы имеем другой случай саморепрезентации дет­ской части пациента, которая находится под контролем фи­гуры Защитника/Преследователя. (На самом деле к тому моменту сын Густава был уже взрослым человеком, поэтому мы сошлись во мнении, что этот 6-летний «сын из сновиде­ния» является аспектом личности самого Густава). По мере того как мы, постоянно пересматривая его воспоминания, приближались к его раннему переживанию, Густаву стали сниться сны, подобные приведенному ниже, которые как бы заверяли нас в том, что мы находимся на верном пути:

Ребенка примерно 5-6 лет, сына владельца фабрики (об­раз последнего был очень неконкретный, было лишь обозначено его присутствие) находят на улице лежа­щим на земле, покрытым слоем снега, он провел в таком положении много времени. Мы освобождаем его от сне­га и говорим ему, что он, должно быть, сердит, разоча­рован и даже, может быть, в ярости от выпавшей на его долю участи: так долго оставаться забытым на улице.

Мы думаем, что его отец, видимо, не слишком уж сильно печалился о его пропаже и легко отказался от поисков, если он вообще заметил, что мальчика не видно, и пред­принял хотя бы какие-то шаги для того, чтобы разыс­кать его. Однако мальчик слишком слаб и напуган, что­бы испытывать сильные чувства. Он заикается, говорит с большим трудом. Я уверен, что он заикается из-за се­рьезного повреждения мозга, причиной которого стал недостаток кислорода из-за долгого пребывания под слоем снега.

Сон помог нам подойти ближе к детским пережива­ниям Густава, связанным с отвержением со стороны отца (знавшего об отсутствии его матери). Это, в свою очередь, вызвало из забвения чувство любви Густава к своему дяде-мяснику, а также то, что его ужас перед этим человеком был вызван не видом его окровавленного мясницкого фар­тука, а событием, которое произошло вскоре после того, как Густав переехал в этот деревенский дом. Однажды поздно ночью его дядя вошел в его спальню... детали это­го события проступили в финальном сновидении этой серии:

Это сновидение, кажется, начинается с того, что на шее ребенка сомкнулись руки взрослого мужчины. Мне око­ло 6 лет, и я живу в небольшом городке в сельской мес­тности. В мир пришло какое-то облако, которое погло­щает людей. Время от времени это облако, встречая кого-то на своем пути, обычно мужчину, обволакивает его ноги, и человек начинает растворяться в этом неви­димом облаке.

Я еду в город на поезде. Я рад, что мне удалось убежать из района, в котором это облако охотится на людей, но я беспокоюсь о том, что оно может последовать за мной и начать пожирать людей в городе. Потом я оказываюсь на большой железнодорожной станции, там я вдруг ощущаю холод и покалывания на коже, как будто от мо­роза, я понимаю, что облако рядом и я вот-вот попаду в него. Я пытаюсь отступить, но оно преследует меня. Я двигаюсь по направлению к другим людям в надежде, что оно зацепится за кого-то другого и отступит от меня, но облако не отстает. Жестами я прошу рабочих, чтобы они дотронулись до меня. Один из них подходит и при­касается к моему пенису, вслед за ним другой рабочий делает то же самое, они смеются надо мной. Они про­должают трогать меня. Их прикосновения отгоняют ощущения, вызванные близостью облака, однако неко-

торые из этих ощущений все же остаются. Низ живота и половые органы как будто скованы холодом — будто заколдованы или одержимы духом.

На этом сеансе Густав вспомнил, что его дядя лег на него и стал трогать его пенис. Густав сопротивлялся, но дядя для того, чтобы заглушить его крики, сдавил его гор­ло руками, сильно испугав Густава.

Мы должны прервать изложение истории Густава на этом моменте. Нет ничего удивительного в том, что рас­крытие и отреагирование травмы 6-летнего возраста с со­путствующими ей чувствами деперсонализации и дереа­лизации привело нас к более ранним травматическим ситуациям, произошедшим с ним в 2-х и 3-х-летнем возра­сте. Густав и я были изумлены тем, как по мере разворачи­вания процесса воспоминаний, сновидения неотступно под­водили нас к деталям ситуаций, которые скрывали его диссоциированный аффект,— в том, разумеется, случае, если Густав чувствовал себя достаточно безопасно в пере­носе. Иногда он становился «обидчивым» и раздражался по отношению к нашей работе, временами им овладевало убеждение, что все это копание в прошлом—лишь пустая трата времени! Это было похоже на сопротивление, кото­рое привносила в процесс терапии фигура Хранителя сис­темы самосохранения,— иллюзиониста, Шута/Дьявола, во­дителя автобуса, сумасшедшего доктора, террориста/ похитителя, владельца фабрики, облака. Очень постепен­но, с большими возражениями, эти фигуры ослабляли свой контроль над «ребенком» из сновидений до тех пор, пока аффект, связанный с травмой, не был раскрыт.

Персонифицированное сопротивление, возведенное системой самосохранения, является обычным этапом пси­хотерапии пациентов, испытавших травматические пережи­вания, подрывающие сами основы жизни. Эти люди демон­стрируют, говоря языком теории объектных отношений, глубокую привязанность к своим внутренним преследую­щим «объектам». Фрейд был первым (1923: 4а), кто подме­тил это явление. Он назвал его «негативной реакцией на терапию», поскольку все попытки вселить надежду в этих пациентов только неизменно ухудшали их состояние. Фрейд был убежден, что это ухудшение было результатом атак «садистического суперэго» на «мазохистическоеэго» пациента. Однако Фрейд кое-что упустил. Сопротивление росту и изменениям у пациентов, перенесших психическую травму, только отчасти может быть объяснено нападками

4 Калшед Д

садистического суперэго. Вопрос усложняется тем, что са­дистическое суперэго в то же время является и заботящим­ся суперэго, т. е. «высшей» внутренней фигурой, которая, в сущности, спасает психическую жизнь пациента, что яв­ляется своего рода чудом, за которое пациент бессозна­тельно, может быть очень ему благодарен. С помощью этой внутренней фигуры пациент получает доступ к изменен­ным состояниям сознания (и, как мы можем предположить, к измененным психофизиологическим состояниям), кото­рые оказывают сглаживающий эффект. От этой фигуры не так-то легко отказаться именно потому, что в свое время, в прошлом, она «сработала» на сохранение того, что для па­циента, безусловно, является неоспоримой ценностью, а именно — на сохранение неразрушимого личностного духа.

Кэй и ее дельфины

Те, кому довелось работать в качестве психотерапевтов с пациентами, перенесшими психическую травму, имеют сча­стливую возможность увидеть на мгновение удивительные жизнеоберегающие силы психики. Точнее, психотерапевты, работающие с такими клиентами, имеют возможность бро­сить краткий взгляд на пути, по которым нуминозная психи­ческая реальность приходит на помощь травмированному эго. Приведенный ниже клинический случай как раз и представ­ляет пример такого «раскрытия на миг (glimpse)».

Женщина, которую мы назовем Кэй, обратилась ко мне за психотерапией после серьезной автомобильной аварии, в результате которой она провела на больничной койке не­сколько недель, а ее руки остались обезображенными и изу­родованными. В то время как она залечивала тяжелые раны, полученные в аварии, ее жених «утратил к ней все свои чув­ства» и разорвал помолвку, а ее друзья, ближе которых у нее никого не было на целом свете, неожиданно скоропос­тижно скончались. Ее положение, к тому же, осложнялось тем, что она была под угрозой потерять работу, так как не могла больше справляться со своими обязанностями из-за искалеченных рук. Для восстановления функционирования ее рук в полном объеме необходимо было провести много болезненных операций, однако состояние ее финансов ста­вило под вопрос возможность проведения этого курса ле­чения. Нет нужды добавлять, что вследствие этой множе­ственной травматизации Кэй впала в депрессию и очень тревожилась о своем будущем.

Постепенно, по мере того как я узнавал ее, я понял, что страхи вследствие психической травмы (traumatic levels of fears) не были чем-то новым для Кэй. В силу того что в детстве она была исключительно чувствительным ребенком, она воспринимала острые грани жизни весьма болезненно. Первые месяцы жизни она провела в инкубаторе, так как у нее были проблемы с дыханием после преждевременных родов. Позже, будучи во всем остальном счастливой и хо­рошо адаптировавшейся девочкой, она страдала от продол­жительных страхов смерти, от кошмарных сновидений о смерти, ее беспокоили все те ужасные вещи, о которых она слышала вокруг себя,— угроза ядерной войны, ужасы не­мецких концентрационных лагерей. Однако больше всего ее волновали вопросы, связанные со смертью. Как это так: ты «есть», а потом тебя «нет»? Как смерть возможна сама по себе? Бывало, она лежала всю ночь напролет без сна, размышляя над подобными вопросами. Когда же она попы­талась задать эти вопросы своим родителям, ей дали по­нять, что она слишком «чувствительная». Тогда она начала думать, что с ней что-то не так.

Когда ей исполнилось три года и ее старший брат, ко­торого она обожала, пошел в школу, она плакала целыми днями — она ведь была такой чувствительной! Когда умер ее щенок и она была в отчаянии, вердикт суда был все тем же — «слишком чувствительная».

Эта чрезмерная эмоциональная чувствительность не очень-то соответствовала семейным устоям, в которых глав­ный упор делался на стоический самоконтроль и религиоз­ную жертвенность. Если вопросы Кэй слишком сильно от­клонялись от «генеральной линии», то мать, бывало, промывала ей рот мылом, а папа, любивший выпить перед тем как отшлепать, изводил ее своими уничижительными замечаниями. Положение вещей усугублялось необучае­мостью («как же ты можешь быть такой глупой!»). Позже, учась в средней школе, она сильно отставала в развитии, у нее был слегка избыточный вес (мама всегда следила за ее весом) и она чувствовала себя не приспособленной к жизни уродиной.

Ее самоосуждение стало принимать коварные фор­мы. Кэй стала винить себя во всех своих трудностях. Одно из ее первых сновидений в анализе открыло преследую­щую сторону ее все усиливающейся системы самосохра­нения: 4*

«Я в концентрационном лагере. Мы наблюдаем за людь­ми, которых уводят на казнь. Женщина хватает меня за руку и уводит прочь из нашей группы. Она говорит мне, что я должна все время держаться спиной к охранникам и не оборачиваться. Она сказала, что я неоспоримый кандидат в крематорий, потому что из-за моих искале­ченных рук я несовершенна, а они сохраняют жизнь толь­ко тем людям, у которых нет изъянов».

Кэй все больше и больше уходила в свой внутренний мир по мере того как во время подросткового периода фор­мировалась ее перфекционистская, жестокая, как наци, си­стема самосохранения. Она писала огромное количество грустных стихов, вела дневник, в который записывала свои фантазии и рассказы, она развила в себе способность «бы­строй отключки». В том случае, если дело обретало печаль­ный оборот и она ничего не могла предпринять, она просто «отключалась >>, покидала свое тело и «плавала» над собой. Эта способность «выходить» из своего тела помогала ей в свободной игре с образами, рождаемыми ее воображени­ем. Это было подобно снам наяву, в один из этих снов она даже могла входить более или менее по своей воле. В этом мире она обладала особенной способностью общаться с собой и с таинственным внешним миром природы. Это было подобно плаванию, которое она любила и в котором доби­лась исключительных успехов, поэтому она иногда пред­ставляла свой сокровенный мир свободного плавания как подводный мир. В этом подводном царстве у нее были очень близкие отношения с дельфинами, к которым она питала особые чувства.

Примерно после восьми недель нашей работы Кэй пе­ренесла еще одну травматическую ситуацию. Она оказа­лась кандидатом на сокращение в своем учреждении, что делало проблематичным финансовое обеспечение серии хи­рургических операций, так необходимых ей. Это сокраще­ние было волюнтаристски инициировано администратором учреждения, в котором она работала. Администратор ви­дел в ее случае угрозу компании, которая должна была бы произвести выплаты по страховке. Кэй была вне себя от отчаяния из-за этой ситуации. Она чувствовала себя слиш­ком зависимой от своей работы, дававшей к тому же опре­деленные преимущества по страхованию, поэтому не была способна вступить в конфронтацию в этой ситуации. Чем больше она старалась угодить своему боссу, тем сильнее

ухудшалась ситуация, это происходило до тех пор, пока ее унижение не достигло крайней точки. В этот момент ей при­снился сон, в котором появились дельфины.

Я присутствую на общем собрании персонала. Босс ворчит на меня и поворачивается ко мне спиной. Я огорчена и спрашиваю его, что он имеет в виду. В от­вет он только саркастически вращает глазами. Я сле­дую за ним на улицу. Он оборачивается ко мне и спра­шивает: «В чем твоя проблема?» И опять я не понимаю его. Внезапно его облик меняется, и он становится по­хож на мальчишку из Латинского квартала — задирис­того и грубого. Он оставляет меня на углу улицы, он просит подождать его. Я в отчаянии. Неожиданно я замечаю, как мимо меня начинают проплывать рыбы, я думаю, что я внутри большого, круглого аквариума. Дети останавливались на углу улицы и указывали руками на этих рыб. Затем появились два дельфина с похожими на бутылку носами и, обогнув угол, оказались прямо передо мной. Они внимательно следили за мной, когда проплывали мимо. Я хотела поплыть вместе с ними, но должна была дожидаться своего босса. Дельфины сде­лали еще один круг возле меня. На это раз их было уже девять, и все они смотрели на меня. Они выглядели очень озабоченными, у них был совсем не радостный и не счастливый, как обычно, вид. Возвращается мой босс. Он говорит, что были проведены проверки и что он не может больше сотрудничать со мной. Я спрашиваю его, почему. Я напугана и начинаю дрожать. Он говорит, что я мешаю ему, что я никогда не должна брать слово на собраниях и жаловаться на что бы то ни было. Мимо проплывает дельфин. Я спрашиваю, уволена ли я. Я на­чинаю плакать, но сдерживаю себя. Мой босс говорит мне, что я могу идти. Дельфин возвращается и умень­шает скорость своего движения. В моей голове звучит голос, который повторяет снова и снова: «Дельфины, дельфины!» Я не могу больше сдерживать слезы. Я чув­ствую, что начинаю задыхаться. Я просыпаюсь вся в слезах.

Дата добавления: 2017-01-14