Платон. Открытие мира

Киренаики

Киники

Основателем кинической школы был Антисфен (ок. 444 — 368 гг. до н. э.). Он сначала учился у Горгия, потом у Сократа. Киников за их образ жизни называли «собаками». В этом отношении на все времена прославился знаменитый Диоген из Синопы, ученик Антисфена. Глубокий и оригинальный мыслитель, Диоген стремился в буквальном смысле слова «жить по-собачьи», по образу животной жизни.

Для киников, в отличие от мегарцев, действительным существованием обладает только единичное. Никаких общих родов или видов они не признавали. Так, Антисфен, возражая Платону, утверждал: я вижу человека, а не человечество, лошадь, а не лошадность. Соответственно и общие понятия, в которых Сократ видел средоточие объективного знания, для киников утрачивают свое познавательное значение.

Как и софисты, киники являются сенсуалистами, сторонниками примата чувственности в познании. Они считают, что от существующих единичных вещей мы получаем единичные восприятия, которые не поддаются обобщению и осмыслению посредством наших понятий. Так, согласно Антисфену, каждое понятие объясняет, чем вещь бывает или что она есть такое. Но все вещи индивидуальны, следовательно, и понятия о них должны быть индивидуальными. Каждая вещь должна определяться своим собственным понятием, а потому любое общее определение единичного предмета может быть только ложным. Нельзя, доказывает Антисфен, соединять общее с единичным, ибо невозможно, чтобы многое было единым, а единое многим. Нельзя, например, говорить, что человек добр, ибо в этом случае мы приписываем логическому субъекту (единичному человеческому индивиду) отличный от него предикат (доброту). О вещах можно высказывать лишь тавтологические суждения: человек есть человек, добро есть добро. В таких суждениях не может быть ничего противоречивого и ложного. Все они одинаково истинны. Поэтому по отношению к тому, кто противоречит, нужно не противоречить в ответ, а научить его правильно мыслить. Безумствующего не излечивают тем, что сами начинают безумствовать. Противоречие есть безумие, так как тот, кто противоречит, делает нечто такое, что по природе вещей невозможно.

Но без общих определений не может быть и знания, ибо «индивидуальное понятие есть лишь название вещи, а не ее определение. Название, «наименование вещей еще не составляет знания, ибо последнее состоит в том, что одно (логический субъект) объясняется посредством другого (логического предиката). Поэтому теория познания киников в действительности является учением о невозможности познания. Аристотель, критикуя ее, замечает, что «Антисфен был чрезмерно простодушен, когда полагал, что об одном может быть высказано только одно, а именно единственно лишь его собственное наименование»[175].

В понимании блага, добродетели и других вопросов морали киники также исходят из принципа индивидуальности. Для них благо не отвлеченная идея мегарцев, умопостигаемое Единое, а реальное достояние индивида. Оно индивидуально, как и сам единичный субъект, ведь если нет ничего общего, то нет и общего блага.

Благо не может быть и отчуждаемым. Киники не признают благом то, чего человек может лишиться. Поэтому, с их точки зрения, не может быть истинным благом богатство, здоровье и даже сама человеческая жизнь, так как всего этого можно лишиться. У человека невозможно отнять только разум, его внутреннюю свободу. «Разумение, — утверждал Антисфен, — незыблемая твердыня: ее не сокрушить силой и не одолеть изменой»[176].

Римский философ-стоик раб Эпиктет в своих «Беседах» рассказывает о том влиянии, которое оказала на него эта киническая идея. «С того времени, — говорит он, — как Антисфен меня освободил, я перестал быть рабом». — «Как он это сделал?» — «Послушай, что он говорит: он научил меня тому, что является моим и что мне не принадлежит. Богатства не мои, родственники, близкие, друзья, слава, привычные ценности, общение с людьми — все это чуждое». — «Что же принадлежит тебе?» — «Мои представления. Они, учил он, никому не подвластны, зависят только от меня, и никто не может им помешать, никто не заставит пользоваться ими иначе, чем хочу я»[177]. Поэтому тот же Антисфен полагал, что для счастья достаточно одной добродетели, а последняя нуждается лишь в «силе Сократа». Сократовский этический интеллектуализм у киников, как видим, уходит на второй план. Главным для достижения добродетели становится не теоретическая мудрость, познание, ибо оно фактически невозможно, а сила воли, энергия духа, которыми действительно отличалась личность Сократа. Добродетель, учил Антисфен, не нуждается в «обилии знаний», ибо она проявляется не в знании и словах, а в поступках. Следовательно, для приобретения добродетелей требуется не столько знание, как думал Сократ, сколько труд, воспитание, упражнение воли. Этой стороне добродетели придавал потом большое значение Аристотель.

Подчеркивая важность для воспитания нравственной воли, упражнения и труда, киники даже в страданиях и в физическом рабстве видели благо, поскольку они способствовали укреплению добродетели. Поэтому кинические философы прославляли многотрудные подвиги Геракла и видели в нем образец труженика. А поведение Диогена Синопского, который зимой обнимал оледеневшие статуи, а летом ложился в раскаленный солнцем песок, по своей волевой напряженности сопоставимо с подвигами христианских аскетов.

Свободу духа киники понимали как независимость от всех внешних ограничений — социальных установлений, правил человеческого общежития. Разделяя негативное отношение софистов к общепринятым нормам, они отрицали существование нравственного закона, а сложившиеся у людей представления о добродетели и пороке считали пустыми словами. Все общественные регулятивы они считали условными, искусственными и вслед за софистикой противопоставляли им законы природы.

Но свобода ограничивается не только извне. Помимо внешних ограничений существуют еще и внутренние, идущие от наших чувств, привычек и привязанностей. Софисты, освобождая индивида от необходимости подчиняться законам человеческого общежития, не касались его эмпирического характера — привычек, привязанностей, влечений, чувств и т. д. Киники в этом отношении пошли дальше софистов. Свободу духа они понимают как независимость личности и от своей индивидуальной психологии. Поэтому они осуждают также все проявления чувственной природы человека — дружбу, любовь, сострадание, влечение к наслаждениям, ибо все это, по их мнению, ограничивает нашу свободу, ставит нас в зависимость от других вещей. Антисфен прямо заявлял, что сумасшествие он предпочел бы любому наслаждению. Таким образом, в понимании киников внутренняя свобода, следовательно и настоящая добродетель, состоит в подавлении всех чувств и страстей, в невозмутимости духа. Мудрец, говорил Антисфен, сам себе довлеет. Он живет не по законам государства, а по законам добродетели. Вот почему Антисфен утверждал, что добродетель — это оружие, которое нельзя отнять, и что для счастья достаточно одной добродетели. Ведь киники были уверены, что кто достиг этой ступени свободы, тот не только сравнялся с богами, но и стал сильнее самой судьбы. Эти свои убеждения они и пропагандировали словом и делом. Отсюда и их аскетизм, презрение к жизненным благам и, в конце концов, ко всей человеческой цивилизации и культуре; проповедь опрощения, возвращения к природе, к жизни по естественным законам, ибо, полагали они, только такой способ существования совпадает с мудростью и добродетелью.

Отвержение киниками семьи и брака, гражданских обязанностей, духовных ценностей нередко выливалось в эпатажную форму, в безобразие и аморализм, что принесло им во многом заслуженную скандальную славу нигилистов и разрушителей устоев человеческой жизни. Однако кинизм не исчерпывается неприкритым нигилизмом. Киники не были циниками в новоевропейском понимании этого слова. В своей «Истории античной эстетики» Лосев показывает большую культурно-историческую роль кинизма. Представители этого направления, такие как Антисфен и его ученик Диоген Синопский, будучи глубокими мыслителями и широко образованными людьми, авторами многочисленных сочинений, внесли свой вклад в развитие греческого духа, в познание человеком самого себя. Киники продумали и попытались осуществить в своей жизненной практике своё представление о свободе, этой важнейшей способности человека. Сo свойственным всем греческим мыслителям бесстрашием, они, не останавливаясь на половине дороги, старались до конца следовать своим принципам. Коль Диоген считал, что истинная жизнь — это жизнь по законам природы, то он и стремился сделать свою жизнь «собачьей», т. е. максимально асоциальной, «естественной». Практика должна была соответствовать теории. По словам Лосева, «эти грязные, нечесаные, шершавые, грубые юмористы и циники были настоящими подвижниками, аскетами, теоретиками вечного, неустанного "упражнения" и "усилия"»[178].

Основателем киренской школы был Аристипп (ок. 455—350 гг. до н. э.), уроженец г. Кирены. Согласно Аристиппу, человек — пленник своих ощущений. Подобно гражданам осажденного города, он знает только то, что происходит внутри. Он знает, что имеет ощущения, но от него скрыты предметы, которые их вызывают. Он ощущает сладость, белизну, но не знает сладок ли, бел ли тот предмет, который произвел в нем эти ощущения, так как один и тот же предмет нередко производит на различных индивидов разные впечатления, и даже у одного и того же человека в разное время один и тот же предмет вызывает различные ощущения. По Аристиппу, наши ощущения и восприятия суть лишь аффекции, наши субъективные состояния, в содержании которых нет ничего от внешнего предмета. Поэтому мы не заблуждаемся относительно того, что мы имеем аффекции, но мы постоянно «сбиваемся» относительно «внешнего субстрата», т. е. самого источника ощущений. Секст Эмпирик, излагая теорию познания Аристиппа, отмечает, что «только аффекция есть то, что нам является. То же, что вне нас и что способно вызвать аффекцию, может быть, и существует, но не есть то, что нам является»[179]. Но для нашей жизни, полагает Аристипп, вовсе и не важно, что мы не можем точно судить о том, существуют ли материальные предметы и каковы они сами по себе. Главное для жизни — знание блага, а не внешних вещей. А для этого нам достаточно одних наших аффекций. Аффект удовольствия или страдания, испытываемый нами при ощущении, является для нас достаточным критерием определения блага. Следовательно, благо состоит в стремлении к удовольствиям, наслаждению жизнью. В своей собственной жизни Аристипп и старался руководствоваться установленным им критерием. По словам Диогена Лаэртского, он извлекал наслаждения из того, что было в этот миг доступно, и умел применяться ко всякому месту, времени или человеку, играя свою роль в соответствии с обстановкой. Но, преследуя наслаждения, он всегда готов был и отказаться от них. Так легко ему было, говорит Диоген Лаэртский, и принять и пренебречь. Благами жизни, учили киренаики, нужно пользоваться, господствуя над ними и над самим собой, сохраняя свою внутреннюю свободу. Господином наслаждения, учил Аристипп, является не тот, кто от него отказывается, но кто им пользуется, не порабощая себя этому своему наслаждению.

Благо киренаиков, как и кинический принцип жизни, тоже входит в противоречие с законами общечеловеческой жизни. Киренаикам тоже мешают в достижении главной их цели государственные законы, мораль, религия, которые они тоже пытаются игнорировать.

Другим препятствием к достижению блага являются свойства души человека: его чувства и страсти, любовь, вражда, зависть, привязанность к людям, вещам, почестям, богатству. Все это, по мнению киренаиков, не составляет нашего счастья, и оно от них, в сущности, не зависит. Скажем, то же богатство ценно не само по себе, но лишь в качестве средства для счастья и наслаждения, которые недостижимы без них.

Принцип наслаждения неумолимо вел его приверженцев к аморализму и вседозволенности. И здесь кинический мудрец, непримиримый враг всяческих удовольствий, протягивал руку своему антиподу — гедонисту киренаику. Уже младший киренаик Феодор (конец IV — начало III в. до н.э.) «измерял» дозволенное желаемыми последствиями. По Феодору, нет таких поступков, которые запрещала бы нам наша природа. Позволено все: и кража, и святотатство, и прелюбодеяние. Повиноваться законам нужно лишь в той мере, в какой они полезны для нас. А мораль — лишь средство для обуздания толпы. Самый грубый эгоизм становится у Феодора критерием всех чувств и привязанностей. Поэтому мудрый не нуждается ни в друзьях, ни в отечестве.

Принцип наслаждения, выдвинутый Аристиппом, претерпел изменения у его последователей. Аристипп находил благо в преходящем единичном наслаждении. Но если благо сиюминутно, то за наслаждением неизменно следует страдание. Следовательно, чтобы избежать его, нужно найти какое-то более продолжительное наслаждение. Такое непрерывное наслаждение Феодор видит в радостном настроении духа. По Феодору, цель жизни — радость. Она дается мудростью. Печаль — следствие неразумия. Удовольствие и страдание сами по себе не составляют ни счастья, ни несчастья, ни радости, ни скорби. Таким образом, если у Аристиппа удовольствие (наслаждение) считается благом, а страдание — злом, то у Феодора благо — это радость, а зло— это печаль. Как видим, киренаики постепенно суживают круг удовольствий, переносят их из внешнего мира в мир одушевленных процессов: переходят от физического наслаждения внешними вещами к наслаждению психическими состояниями своей души. Посредством мудрости, «рассудительности» Феодор освобождает себя от физических страданий и удовольствий.

Однако и принцип радости сам по себе не может противостоять жизненному потоку. Радость и наслаждение не составляют всей жизни и невозможно превратить их в непрерывное удовольствие, избавиться от бедствий и зол. Следовательно, счастье как полное избавление от страданий невозможно. «Тело наше, — рассуждает киренаик Гегезий, — исполнено многих страданий, а душа разделяет страдания тела и оттого волнуется, случай же часто не дает сбыться надеждам,— потому-то счастье и неосуществимо»[180]. Поэтому жизнь, считает Гегезий, для разумного человека должна быть по крайней мере «безразлична». С точки зрения наслаждения, нет разницы между бедностью и богатством, рабством и свободой, жизнью и смертью. Гегезий обнаруживает уже прямо киническое безразличие к жизни. Предпочтительны, говорит он, как жизнь, так и смерть. Но смерть все-таки более предпочтительна, ибо только она избавляет от всех зол и страданий. Принцип Аристиппа Гегезий доводит до «саморазоблачения» (А. Ф. Лосев) и самоотрицания гедонизма. Последний представитель философии наслаждения становится проповедником смерти, самоубийства. Его проповеди, с которыми он выступал в Александрии, были настолько красноречивы и убедительны, так действовали на слушателей, что Птолемей вынужден был запретить ему это занятие.

Учение киренаиков не следует рассматривать только как философию наслаждения, хотя, конечно, последнее составляет существенную сторону их отношения к миру. Как наследники сократовской философии они тоже исходят из принципа свободы духа. Но если из целостного содержания личности кинические философы выделили абстракцию разума и противопоставили ее чувственной стороне человека, то киренаики поступили наоборот, хотя и столь же односторонне, абстрагировав чувство от разума. Киники подчинили все удовольствия благу (абстрактному интеллекту), киренаики, напротив, благо поставили в зависимость от удовольствий и наслаждений, доказывая, что они-то и есть искомое благо. Но и у киренаиков субъектом наслаждения выступает свободный духом мудрец. Не менее киников киренаики заботились о сохранении внутренней свободы. По этому Аристипп находил удовольствие не только в обладании предметом, но и в отказе от обладания, т. е. в проявлении своей свободы по отношению к нему. «Принцип киренаиков, — отмечает Лосев, — заключался не просто в наслаждении, но в свободе духа, который всегда наполнен наслаждениями»[181].

Свобода духа в том ее смысле, который вкладывают в эту идею и киники и киренаики, не позволяет создать на ее основе такую практическую философию, которая в должной мере соответствовала бы конкретности самой жизни, богатству составляющих ее установлений и форм. Естественно, что, в силу указанной абстрактности своих принципов, сократики становятся на путь нигилистического отвержения и грубого осмеяния не только исторически преходящих и случайных моментов социального бытия, но и тех его сторон, которые составляют фундаментальные основы человеческого существования. Так, киник в своем упорном стремлении к автаркии духа, очищению его от всего «слишком человеческого», всяких чувств, страстей и привязанностей готов замахнуться на всю человеческую культуру, противопоставляя ей «естественную», т.е. по сути животноподобную, жизнь первобытных людей. Таким образом, борьба киников против «эмпиризма» человеческой психологии завершается апологетикой той же самой чувственности, но уже взятой на ее низшем, животном уровне. К аналогичным результатам приходит и киренаик. Его «свободная» погоня за наслаждениями, прокламируемая как естественное проявление самой жизни, оказывается, в конце концов, ее разрушением и уничтожением. Поэтому нельзя не согласиться с мнением Лосева, который говорит, что сократовские школы «с исторической точки зрения могут расцениваться только как деградация и вырождение и софистов и Сократа»[182]. Но декадентский характер сократических школ свидетельствует о полном исчерпании самого антропологического принципа. Антропология началась с утверждения релятивизма и субъективизма, ими же и закончилась, ибо это границы самого принципа. В качестве меры вещей принцип человека не может служить надежной гарантией против релятивизма и субъективизма. Следовательно, дальнейшее развитие греческой философии могло осуществляться только на почве соединения антропологии с космологией, возвращения к космологическому объективизму, но уже с учетом достижений антропологического периода. Таким синтезом космологии и антропологии явилась философская система Платона.

Контрольные задания и вопросы

1. Космологизм и антропологизм. Проследите источники антропологии в космологии; покажите тождество и различие этих двух периодов греческой философии.

2. Проблема меры вещей: Протагор против Гераклита.

3. Понятие истины. Возможно ли множество истин?

4. Теоретические и практические последствия субъективизации истины.

5. Единичное прекрасное и прекрасное как таковое. Открытие Сократа и суть его разногласий с софистами.

6. Сократовские школы в поисках блага. В чем оно заключается: в знании, в чувственном наслаждении или, напротив, в максимальной независимости от всего внешнего?

Дата добавления: 2017-01-14