Филогенетические основы 2 страница

Если мы, следуя нашему плану, объединяли двигательные и речевые реакции, предлагая испытуемому назвать соответству­ющее качество сигнала, одновременно либо нажимая на баллон, либо воздерживаясь от нажима, такой регулирующий эффект речевых связей проявлялся с полной отчетливостью. В этом слу­чае можно было видеть, что под влиянием устойчивых и полно­ценных речевых реощий нормализовались и двигательные реак­ции и системы дифференцированных реакций становились пол­ноценными. Укрепление тонкой сенсорной дифференцировки в этих опытах и усиление активного, запаздывающего торможе­ния в опытах с дифференцировк'ой сигналов по длительности могло быть, следовательно, достигнуто путем включения двига­тельных реакций в регулирующую их речевую систему. Изме­нение латентных периодов при таком объединении показывает, что включение речи повышает здесь роль активного торможе­ния и приводит к стабилизации дифференцировочного анализа.

Характерно, что эти результаты могут получаться только в том случае, если речь испытуемого играет деловую анализиру­ющую роль, выделяя нужные сигнальные признаки; если мы в

контрольных опытах лишали речь этой функции и предлагали испытуемому сопровождать каждую двигательную реакцию сло­вом «вижу», влияние речи становилось обратным и приводило к тому, что и в ответ на отрицательные сигналы происходило растормаживание двигательных реакций.

Опыты над детьми с цереброастеническим синдромом по­зволили показать, какую значительную роль может играть речь в укреплении не только экстероцептивных, зрительных или слу­ховых, но и кинесшзических дифференцировок.

Если мы предлагаем такому ребенку в ответ на один (на­пример, красный) сигнал давать сильный, а в ответ на другой (например, зеленый] сигнал — слабый нажим, мы можем увидеть, что такая задача остается доступной ему лишь при относитель­но простых условиях; но стоит усложнить протекание опыта и, например, перейти к коротким и частым сигналам, чтобы ребе­нок переставал справляться с этой задачей; переключение с силь­ных нажимов на слабые наталкивается на недостаточную под­вижность нервныз процессов. Вместо быстрого переключения силы нажимов в записях появляются характерные постепенные переходы от одной силы нажима к другой (так называемые «ле­сенки»), а при увеличении частоты сигналов сила нажимов урав­нивается.

Однако, как показал опыт, достаточно включить в действие речь испытуемого, которая и тут продолжает оставаться сохран­ной, и объединить, двигательные реакции с речевой квалифика­цией требуемых нажимов («сильно» или «слабо»), как положе­ние дела существеяно меняется, концентрированность и подвиж­ность процессов в двигательном ' анализаторе нарастает и двигательные реакции приобретают четкий дифференцирован­ный характер. Участие речи позволяет и здесь оказать суще­ственное регулирующее влияние на нейродинамические процес­сы и значительно нормировать систему дефектных двигатель­ных реакций. -

Включение дефектной нейродинамики в сохранную речевую систему позволяет здесь достигнуть существенных результатов в компенсации дефекта и, видимо, является одним из важных принципов управления дефектными функциями.

Мы описали ту группу патологических состояний мозга, при которой дефекты общей нейродинамики могут быть с успехом компенсированы с помощью включения функции в сохранную речевую систему.

Однако было бы неправильным думать, что все патологи­ческие состояния мозговой деятельности в одинаковой степени

характеризуются такой возможностью. Даже при цереброасте-нических синдромах могут быть такие случаи, когда в связи с тяжестью поражения динамика речевой системы сама оказыва­ется пострадавшей и обращение к ней не дает нужного ком­пенсирующего эффекта.

Такое положение дела оказывается, однако, особенно типич­ным для тех случаев, когда патологический процесс носит бо­лее грубый характер, приводит к атрофическим изменениям в нейронных структурах коры головного мозга, выводя из работы сложные нейрональные образования верхних слоев коры и ког­да патологические изменения нейродинамики не остаются в пре­делах одних только более элементарных процессов, но распрос­траняются в первую очередь на сложнейшие динамические структуры, лежащие в основе связей второй сигнальной систе­мы, существенно нарушая и протекание речевых процессов. Эти: случаи являются типичными для второй группы патологических: состояний мозга, при которых отношения речи и действия су­щественно изменяются и при которых патологически изменен­ная нейродинамика речевой системы не позволяет обращаться к речи как к регулирующему и компенсирующему фактору. Едва, ли не наиболее типичным и хорошо изученным примером таких: поражений является олигофрения — то глубокое умственное не­доразвитие, которое наступает в результате перенесенного во внутриутробном или раннем возрасте массивного мозгового за­болевания, ведущего к глубокому нарушению всего дальнейше­го психического развития ребенка. Поражение мозга не огра­ничивается в этих случаях расстройством гемо- и ликвородина-мики; оно приводит к глубоким атрофическим изменениям, особенно отчетливо проявляющимся в недоразвитии сложных нейронных структур JI и III слоя коры, максимально выражаю­щимся в наиболее сложных, специфически человеческих фор­мациях коры головного мозга. Именно эти атрофические про­цессы и приводят к глубокому нарушению корковой нейроди-намики, которое на этот раз носит не временный, обратимый, но глубокий, стационарный и необратимый характер.

Уже регистрация электрической активности мозга, как это» показали проведенные у нас исследования Л. А. Цовиковой, ука­зывает на то, что у олигофренов — в отличие от детей разоб­ранной выше группы — имеется глубокое тормозное состояние; коры, которое проявляется не только в наличии достоянных па­тологических медленных волн, но, что особенно важно, и в глу­боких изменениях реактивной электроэнцефалограммы. Как по­казали данные Н. Н Зислиной, у олигофренов нелегко получить»

возникающую под влиянием мерцаний перестройку ритмов на большую частоту (с 10—12 на 20—24 колебания в секунду), но зато легко получить обратный, не встречающийся в норме факт перестройки ритмов на более медленную частоту (с 10—12 на 5—6 колебаний в секунду). Этот факт отчетливо показывает, что кора мозга олигофрена находится в патологическом тормозном состоянии, резко отлигчающем ее от коры нормального испытуемого.

Совершенно естественно, что все эти массивные изменения корковых структур, вызывающие, как следствие, патологическое тормозное состояние юры, неизбежно приводят к глубокому на­рушению высшей нервной деятельности олигофренов и на этот раз носят уже не временный, наступающий только при извест­ных условиях, а постоянный, стационарный характер. Что са­мое важное — они не оставляют относительно сохранными ни того уровня бодрствования коры, которое необходимо для наи­более сложных фори деятельности, ни тех сложных функцио­нальных систем, к которым мы обращались, пытаясь компенси­ровать дефекты ней^юдинамики, возникающие при цереброас-теническом синдроме,

Как показали опиты О. С. Виноградовой, тормозное состоя­ние коры, характеры™ для глубоких олигофренов, проявляется как в значительных нарушениях ориентировочного рефлекса, яв­ляющегося основой всякого активного поведения, так и в гру­бейших нарушениях структуры словесных связей, которые яв­ляются основой сложных интеллектуальных процессов.

Если, как мы указывали выше, всякая деятельность нормаль­ного школьника или взрослого испытуемого протекает на фоне стойких ориентировочных рефлексов (в лабораторных опытах это выявляется в том, что каждый новый раздражитель стойко вы­зывает сужение сосудов руки, кожно-гальваническую реакцию, депрессию альфа-ритма), то у глубокого олигофрена эти реак­ции длятся очень недолго и исчезают уже после предъявления 2—3 раздражителей; это является ярким показателем той пас­сивности, на фоне которой протекают психические процессы на­ших испытуемых.

Если, как это было показано в специальной серии опытов, сосудистые реакции, вызываемые каким-либо словом (например, словом «кошка»), вызывались у нормального школьника близки­ми по смыслу словами «мышка», «собака» и т.д., но не вызыва­лись созвучными словами «крошка», «кружка», «окошко» и т.д., то иррадиация нервнзд процессов, -характерная для находящейся в тормозном состоянии коры головного мозга олигофренов, те­ряла свой избирател-ьный характер. Это отчетливо показывают

опыты О. С. Виноградовой. Если с помощью специальных при­емов и удавалось укрепить сосудистые реакции на слово «кош­ка» у глубоких олигофренов, то подобные же реакции не вызы­вались у них близкими по смыслу словами «мышка», «собака» и т.д., но вызывались созвучными словами «крышка», «круж­ка», «окошко» и т. п. Это говорило о глубокой патологии систе­мы словесных связей у этих детей.

Могли ли мы рассчитывать на то, чтобы при этих условиях получить у детей-олигофренов то же соотношение непосредствен­ной и словесной системы, какое мы видели у детей с цереброа-стеническим синдромом? Могли ли мы рассчитывать, что нахо­дящаяся в постоянном тормозном состоянии кора глубоких оли­гофренов позволит нам обратиться к их дефектной речи как к компенсирующему средству?

Опыты, проведенные у нас В. И. Лубовским, А. И. Мещеря­ковым и Е. Н. Марциновской, позволили отрицательно ответить на этот вопрос.

Как показали эти опыты, процесс образования новых вре­менных связей у детей с глубокой олигофренией характеризу­ется вовсе не только слабостью, неуравновешенностью и осо­бенно инертностью нервных процессов, которые нередко состав­ляют типичную особенность высшей нервной деятельности этих: испытуемых. Его специфической особенностью является тот факт, что словесная система вовсе не включается у них так активно в образование новых связей, как это имеет место у их нор­мальных сверстников.

Если при выработке наиболее простых систем реакций (на­пример, положительных двигательных реакций в ответ на крас­ные и тормозных реакций в ответ на зеленые сигналы) эти ис­пытуемые еще могут формулировать нужные обобщения и при опросе дают правильный отчет о том, что они делают, то стоит несколько усложнить задачу и начать вырабатывать у них та­кие реакции, которые требуют предварительного отвлечения сиг­нальных признаков, как положение дела существенно меняется. В этих случаях, например при попытке выработать систему, со­стоящую из положительных реакций на длительный сигнал и тормозной реакции на короткий сигнал того же цвета или же систему из положительной реакции на каждый третий из оди­наковых сигналов, система речевых связей испытуемого, чрез­вычайно неустойчивая и несовершенная, оказывается не в со­стоянии произвести работу по выделению нужного сигнального признака; система связей начинает вырабатываться лишь мед­ленно, неосознанно, путем постепенной концентрации сначала

диффузного возбуждения. Она требует постоянного подкрепле­ния, исчезает с его устранением и после длительного процесса приводит к выработке двигательного стереотипа, который толь­ко внешне напоминает полноценную систему реакций и под­линную природу которого можно легко обнаружить, несколько изменив условия опыта. Мы можем наблюдать случаи, когда не­большое замедление подачи раздражителей превращает выра­ботанную ранее систему реакций на каждый второй сигнал в-реакции на каждый третий сигнал, если три сигнала занимают то же время, которое занимали два сигнала. Это убедительно показывает, что перед нами на самом деле не реакции на от­влеченный порядковый номер сигнала, а элементарный рефлекс на время, лишь симулирующий эту сложную систему реакций. Полная невозможность сформулировать в речевом отчете прин­цип своей деятельности, типичная для олигофренов, подтверж­дает, что в этих случаях системы речевых связей действительно не участвуют в образовании двигательных реакций.

Недостаточное участие словесной системы в образовании новых связей у детей-олигофренов объясняется, однако, не только их качественной дефектностью, но и нейродинамическими дефек­тами связей словесной системы, которые, как показал В. И. Лу-бовский, являются гораздо более инертными, чем связи, выра­ботанные непосредственно в двигательной сфере. Это выража­ется, например, в том, что даже после того, как глубокий олигофрен практически давно переделал одну систему двига­тельных реакций на другую и начинает давать положительную реакцию на короткий и тормозную реакцию на дд^инныи сиг­нал, он еще долго продолжает в своем отчете сохранять старую связь и уверяет, что он нажимает при появлении длинного и воздерживается от нажима при появлении короткого сигнала. Иногда эта инертность выработанного речевого штампа выра­жается еще ярче, и мы много раз могли наблюдать детей, кото­рые, перейдя от этой системы реакций к новой и уже вырабо­тав систему нажимов на каждый второй сигнал, продолжали инертно повторять, что они «нажимают на длинный сигнал и не нажимают на короткий», хотя никакой разницы в продолжи­тельности сигналов уже давно не было.

Все это показывает, какие значительные нарушения отмеча­ются в динамике высших корковых процессов у олигофрена и на­сколько глубоко эти нарушения затрагивают и связи словесной системы. Можем ли мы после этого ожидать, что попытки включить эту дефектную по своему строению и инертную по своей динами­ке речь в качестве регулирующего механизма могут привести

здесь к сколько-нибудь заметному эффекту? Опыты, проведен­ные для этой цели, показывают скорее как раз обратное. Они убеждают нас в том, что при глубоких формах олигофрении соб­ственная речь ребенка вовсе не может служить тем «следящим устройством», укрепление которого могло так успешно компенси­ровать общие дефекты нейродинамики у ребенка с цереброасте-ническим синдромом. Не занимающая прочного места в форми­ровании его временных связей, проявляющая особенно резкие нейродинамические дефекты, отличающаяся особенно выражен­ной инертностью, собственная речь такого ребенка обычно ие несет нужной регулирующей роли: обнаруживая иногда особенно заметные дефекты, она даже может мешать протеканию выра­ботанных у ребенка двигательных реакций. Мы можем показать это на нескольких простых фактах.

Если (как это делал В. И. Лубовский), после того как у ре­бенка с глубокой умственной отсталостью была выработана проч­ная система дифференцированных двигательных реакций (на­пример, реакция нажима в ответ на красные и торможения дви­жения в ответ на зеленые сигналы), экспериментатор заменял наглядный сигнал соответствующим словом (говоря испытуемо­му «красный» или «зеленый»), сформировавшаяся уже ранее дифференцировка исчезала и испытуемый начинал реагировать на все сигналы подряд, явно отвечая на звук слова и не связывая его содержание с ранее выработанной системой. Если при та­ких же условиях (как это наблюдала Е. Н. Марциновская) после хорошо упроченной системы двигательных реакций (например, нажимов в ответ на короткие сигналы и торможения двигатель­ных реакций в ответ на длительные сигналы) экспериментатор предлагал ребенку отвечать на те же сигналы' соответствующи­ми словами (говоря «надо!» в ответ на одни и «не надо!» в от­вет на другие), то оказывалось, что испытуемый не переносил выработанного ранее навыка на словесные ответы и начинал стереотипно повторять одно и то же слово" или так же стерео­типно чередовать свои ответы, отвечая «надо», «не надо», «надои, «не надо» совершенно независимо от характера предъявляемо­го сигнала. Иногда инертность речевой системы оказывается настолько велика, что испытуемый начинает давать в речевых реакциях еще худшие результаты, постепенно наращивая пер­северации одного из звеньев речевого ответа.

Такие дефекты речевой системы заставляют думать, что сла­бо связанная с основной двигательной реакцией инертная и легко теряющая свою первоначальную функцию речевая реакция оли­гофрена не может быть таким механизмом саморегуляции и ком-

пенсации дефекта, каким она была в рассмотренной ранее группе патологических состояний.

Однако эффективному влиянию речи на протекание двига­тельных реакций препятствуют еще два фактора.

Первым из них является та трудность образования сложных функциональных систем, которая отличает патологическую кору головного мозга олигофрена. Именно вследствие этого условия объединение речевыми двигательных реакций при глубокой оли­гофрении оказывается трудным; обе реакции с трудом стано­вятся синхронными, речевые ответы начинают протекать отдель­но ох двигательных реакций, то опережая их, то запаздывая, и очень скоро можно заметить, что оба изолированных ряда реак­ций, не образующих единой функциональной системы, начина­ют в силу отрицательной индукции тормозить друг друга, в ре­зультате чего начинает выпадать менее упроченная (речевая или двигательная) реакция. Естественно, что этот факт делает не­возможным всякое регулирующее влияние речи.

Второй и последний фактор, мешающий тому, чтобы речевая реакция ребенка выступила здеСь в качестве регулирующего агента, связан с дефектным строением самого слова у олигофрена.

Выше мы уже говорили, что слово всегда является комплек­сным раздражителей, включающим в свой состав как неспеци­фические (побуждающие или тормозящие), так и специфичес­кие для него (избирательные, смысловые) компоненты; мы ви­дели, как в эволюции первые постепенно отступают на задний план и уступают ведущее, доминирующее место вторым.

Особенность того нарушения функциональных систем, ко­торое характеризует олигофрению, заключается как раз в том, что это преобладание избирательных (отвлекающих и обобщаю­щих) связей слова складывается здесь в далеко не достаточной степени и примитивные неспецифические функции слова легко начинают доминировать. Эти особенности речевых процессов умственно отсталого ребенка были хорошо показаны в исследо­вании О. С. Виноградовой, которая, образовав условную ориен­тировочную реакцию сосудов у олигофрена на слово «кошка», получала вслед за этим такую же реакцию на созвучные слова «кротнка», «крышка», «кружка», «окошко». Этот же факт был по­казан и в исследовании А. И. Мещерякова, наглядно иллюстри­рующем, насколько активную роль у умственно отсталого ре­бенка играет генерализация связей по звуковому, а не по смыс­ловому признаку.

Естественно поэтому, что мы не имеем основания ожидать, что у умственно отсталых детей мы сможем надежно опираться

на систему избирательных словесных связей, которые играли бы нужную регулирующую роль, и, наоборот, можем предполо­жить, что ведущую роль у них будет играть элементарная, вне­шняя (звуковая) сторона речи.

Именно поэтому, если мы путем длительного упражнение даже добьемся в описанных выше опытах с объединением ре­чевых и двигательных реакций правильных речевых ответов, этс еще не будет означать, что мы получим от них нужное регули­рующее действие. Часто в силу дефектного строения речсевыз реакций, отвечая на тормозной сигнал правильной речевой ре­акцией «не надо!», умственно отсталый будет не тормозить, а, подчиняясь неспецифическому возбуждающему влиянию рече-вого ответа, растормаживать свою ранее задержанную двига­тельную реакцию. Лишь приведя речевые и двигательные ре­акции в полное иннервационное соответствие, т. е. заставляя ис­пытуемого говорить «надо!», нажимая в ответ на положительны» сигнал, и молчать, воздерживаясь от нажима в ответ на тормоз­ной сигнал, мы можем достигнуть у умственно отсталого ребен­ка нужного регулирующего эффекта речевой деятельности.

Факт, который мы только что описали, приводит нас к вы -воду, выходящему за пределы узких вопросов нейродинамигш и имеющему на этот раз большое общепсихологическое значение.

Патологические изменения в работе коры головного мозга, характерные для олигофрении, резко нарушают общее психи -ческое развитие ребенка и приводят к тому, что в этом случае не происходит нужного формирования полноценной речевой дея­тельности, развития регулирующей функции речи, которое те -ет место в норме. При этом слово, лишенное той богатой и под­вижной системы избирательных связей, которые в норме уж к 6-летнему возрасту начинают становиться доминирующими, оказы­вается не в состоянии стать «высшим регулятором челоцечес-кого поведения» и превратить человека в ту «систему, высочай­шую по саморегулированию», о которой говорили. П.Павлов.

Именно это положение толкает нас в этих случаях на дру­гой путь компенсации, путь, который был излишним в опытах сг нормальными испытуемыми. Отказываясь от попытки получить нужный эффект от речи (внешней или внутренней} ребенкэ, мы можем обратиться к опытам, воспроизводящим более раннюю, но еще не пройденную здесь ступень развития, когда функция, ставшая впоследствии произвольной, была еще «разделена между двумя людьми», и построить наш опыт в форме «диалога», в котором значение каждого сигнала подкреплялось бы вопросом экспериментатора («а сейчас что надо?»), а реакция испытуемого

вытекала бы из его ответа на этот вопрос. Как показывают фак­ты, составившие предмет специальных исследований, проведен­ных рядом наших сотрудников (М. С. Певзнер, А. И. Мещеряков, Е.Д. Хомская и др.). такая организация опыта может поднять то­нус корковой деятельности, сделать реакции более направлен­ными и стойкими и привести к некоторой (иногда хотя бы крат­ковременной и частичной) компенсации дефекта даже при наи­более глубоких формах олигофрении.

Мы закончили изложение фактов, полученных нами в ряде исследований.

Внимательное изучение той роли речи в организации чело­веческого поведения, которая служила предметом нашего иссле­дования, показало, какие большие возможности в понимании ме­ханизмов психических процессов и управлении человеческим поведением скрыты в том, что И. П. Павловым было названо «вто­рой ситнальной системой» и что составляет существенную чер­ту высшей нервной деятельности человека.

Есть все основания думать, что в речевой системе, форми­рующейся в процессе общения ребенка со взрослыми, мы дей­ствительно имеем мощное средство системной организации на­ших психических процессов, влияние которого может существен­но нарушаться в ряде случаев аномального развития. Есть все основания думать, что именно использование этого средства мо­жет помочь нам в важнейшей задаче — изменения и совершен­ствования высших нервных процессов человека, — а следователь­но, и приблизить нас к познанию научных основ регуляции че­ловеческого поведения.

РАЗВИТИЯ КУЛЬТУРЫ (случай Хелен Кеплер)¹

Параллели и аналогии между филогенетическим и культурным становлением легко могли бы привести к представ­лению, будто речь идет о- двух процессах, способных сменять друг друга, протекающих одновременно, но отдельно друг от дру­га и в причинном смысле никак не связанных между собой. Тем самым еще раз открылся бы путь к ошибочному дизъюнктивно­му построению понятий. На подобном способе рассуждения ос­новывается также широко распространенное мнение, что куль­турное развитие некоторым образом отделено резкой горизон­тальной чертой от результатов предшествовавшей эволюционной истории, которую считают завершившейся с «возникновением человека».

На этом ложном представлении основывается также мнение, что все «высшее» в человеческой жизни, и прелкде всего все бо­лее тонкие структуры социального поведения, обусловлено культу­рой, тогда как все «низшее» происходит от инстинктивных реак­ций. Но в действительности человек превратился в культурное существо, каким он является теперь, в ходе типичного эволю­ционного становления. Перестройка человеческого мозга, про­исшедшая под селекционным давлением кумуляции традицион­ного знания, —это не культурный, а филогенетический процесс. Она совершилась после фульгурации понятийного мышления. Ве­роятно, одновременно с нею произошли полное выпрямление тела и более тонкая дифференциация мускулатуры руки и пальцев.

Нельзя также считать, что эволюционное изменение нашего вида прекратилось. Напротив, быстрое изменение человеческо­го жизненного пространства и предъявляемые им требования приводят к предположению, что Homo sapiens испытывает в наше время быстрое генетическое изменение. Это допущение поддер­живается также наблюдениями, например быстрым увеличени­ем размеров тела и другими признаками, обусловленными до­местикацией человека. Мы должны признать, что в развитии че­ловека происходят процессы двух видов, хотя и весьма различные по своим темпам, но теснейшим образом взаимодействующие между собой: медленное эволюционное развитие и во много раз более быстрое культурное развитие.»

Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. М., 1990, стр.402— 412.

Одна из важнейших задач исследования поведения — раз­личать действия: этих процессов и сводить их к надлежащим причинам. Различение филогенетически программированных норм и норм, обусловленных культурой, имеет величайшую прак­тическую важность прежде всего потому, что при патологичес­ких нарушениях показаны совершенно различные терапевтичес­кие меры в зависимости от того, связаны ли эти нарушения с тем или другим видом элементов поведения. Но, кроме того, фун­даментальная теоретическая задача состоит в том, чтобы уста­новить происхо^ждение приспособительной информации, опре­деляющей значение некоторой формы поведения для сохране­ния вида.

Сравнительный метод доставляет нам различные средства для требуемого анализа. Одно из них — это определение отно­сительной скорости, с которой меняется во времени определен­ный признак или группа признаков. Еще до того, как вместе с фулыурацией понятийного мышления появилось наследование приобретенных признаков, во много раз ускорившее темп их из^: менения, отдельнше строительные элементы и структурные прин­ципы менялись с весьма различными скоростями. Например, структурный принцип клеточного ядра остался одним и тем же, от одноклеточных до человека; еще старше микроструктура ге­нома. Между тем макроскопическое строение различных живых существ принимало за то же время развития все мыслимые фор­мы. Мухомор и омар, дуб и человек столь отличны друг от дру­га, что если бы мы знали лишь эти «кончики ветвей» древа жиз­ни, то было бы нелегко прийти к мысли, что они выросли из одного корня — в чем нет сомнения. Именно это ошеломляющее разнообразие форм приводит к тяжелому заблуждению — к упо­рядочивающим процедурам чистой типологии.

Одна из важ:ных задач современной сравнительной истории эволюции — определение скорости потока признаков; при этом признаки, общие большим группам организмов, могут с полным основанием считаться «консервативными». Если, например, кле­точное ядро у всех ядерных организмов («эукариотов») имеет одинаковую форму, то можно с уверенностью заключить, что эта структура очень, стара, а потому имеет величайшую «таксоно­мическую значимость». Чем меньше таксономическая группа, объединяемая определенным признаком, тем моложе, вообще го­воря, соответствующий признак. Между самыми быстрыми и са­мыми медленнызми формами филогенетического изменения при­знаков существуют все мыслимые переходы. Продолжительность быстрейших из них иногда приближается к продолжительности

культур но-исторических процессов. Так, например, многие до­машние животные в течение исторической эпохи столь сильно изменились по сравнению с их дикими предками, что их можно рассматривать как новые виды.

И все же скорость этих быстрейших из всех известных нам филогенетических процессов столь уступает темпу культурно-исторических изменений, что различие в скорости может быть использовано для распознавания этих процессов. Если мы об­наруживаем, что определенные формы движения и определен­ные нормы социального поведения являются общечеловечески­ми, т. е. наблюдаются в совершенно одинаковой форме у всех людей всех культур, то можно заключить с вероятностью, гра­ничащей с достоверностью, что они филогенетически програм­мированы и наследственно закреплены. Иными словами: край­не маловероятно, чтобы нормы поведения, фиксируемые лишь традицией, оставались неизменными в течение столь длитель­ных промежутков времени. Таким доказательством филогенети­ческой программированности форм человеческого поведения ста­ло поразительное совпадение результатов двух направлений ис­следования, на первый взгляд далеких друг от друга.

Первым из них является сравнительное исследование пове­дения, применяемое к человеку. В этой науке можно с полным основанием предполагать, что в эмоциональной сфере, играю­щей столь важную роль в мотивации нашего социального пове­дения, содержится особенно много филогенетически закреплен­ных, унаследованных элементов. Как знал уже Чарлз Дарвин, выражения аффектов содержат особенно много врожденных, присущих человеческому виду форм движения. Исходя из этого предположения, И. Эйбль-Эйбесфельдт сделал выразительные движения человека предметом сравнительного исследования, распространенного на все доступные культуры. Он снимал на кинопленку ряд типичных выразительных движений, 'предска­зуемым образом происходящих в определенных стандартно вос­производимых ситуациях, таких, как приветствие, прощание, спор, влюбленность, радость, страх, испуг и т. д. В камере была встро­енная в объектив призма, так что направление съемки состав­ляло прямой угол с видимой установкой аппарата, и снятые на пленку люди вели себя непринужденно. Результат оказался про­стым и поразительным: формы движений, выражавшие аффек­ты, оказались тождественными, даже при точнелшем анализе путем замедленной съемки, у папуасов центральной части Но­вой Гвинеи, у индейцев вайка верхнего Ориноко, у бушменов Калахари, у отж-химба области Каоко, у австралийских абори-

генов, у высококультурных французов, южноамериканцев и дру­гих представителей нашей западной культуры.

Вторым направлением исследований, совершенно независи­мо приведшим к точно таким же результатам, поразительным образом оказалась лингвистика — сравнительное изучение язы­ка и его логики. Одыажды в дискуссии, посвященной общим про­блемам языкового взаимопонимания, моя жена выразила удив­ление, что вообще возможен перевод с одного языка на другой. Каждый учащийся ^еренно задает вопрос, как будет по-японс­ки или по-венгерски «уже», «хотя» или «впрочем», удивляясь, если в чужом языке в виде исключения отсутствует точно соот­ветствующее слово. В действительности, как мы теперь знаем, всем людям всех кародов и культур присущи определенные врожденные структ-уры мышления, не только лежащие в основе логического строения языка, но попросту определяющие логику мышления. Ноам X омский и Р. Г. Леннеберг вывели это заклю­чение из сравнительного изучения структуры языков; Герхард Гёпп, следовавший.другим путем, пришел к подобным же взгля­дам о единстве языка и мышления и показал в своей книге «Эво­люция языка и разума», «насколько ошибочно разделение пси­хики на внешнюю ^часть — язык и на внутреннюю — мышление, тогда как а действиггельности это две стороны одного и того же явления». Из представителей гуманитарных наук близкие взгляды высказал один тольш австрийский ученый д-р Ф. Деккер, не за­нимающий академической должности.

Дата добавления: 2017-01-14