Фрагменты сочинений

Печатается по: Антология мировой философии. В 4 т. — М., 1969. Т. 1. Ч. 2. С. 592—605. Перевод С.САверинцева.

[УЧЕНИЕ О ДУШЕ И ПОЗНАНИИ. ВЕРА И РАЗУМ]

Полагаю, что оную истину знает один только Бог и, может быть, узнает душа человека, когда оставит это тело, т.е. эту мрач­ную темницу (Против академиков 1, 3).

Мне кажется, что в пользу своего мнения я имею уже мно­гое, в чем и стараюсь найти для себя опору против учения ака­демиков, хотя между ними и мною пока нет другой разности, кроме следующей. Им показалось вероятным, что истину найти нельзя, а мне кажется вероятным, что найти можно (Против академиков 11, 9).

Академики называют вероятным или истиноподобным то, что может вызывать нас на деятельность без доверия (sine assensione). Говорю «без доверия» в том смысле, что то, что мы делаем, мы за истину не считаем, однако делаем. Например, если бы нас кто-нибудь спросил, взойдет ли после вчерашней светлой и безоблачной ночи ясное солнце, я думаю, что мы ответили бы, что не знаем, но кажется-де так (Против академи­ков II, 11).

Философией называется не самая мудрость, а любовь к муд­рости; если ты к ней обратишься, то хотя и не будешь мудрым, пока живешь (ибо мудрость у Бога, и человеку доступна быть не может), однако если достаточно утвердишь себя в любви к ней

и очистишь себя, то дух твой после этой жизни, т.е. когда пере­станешь быть человеком, несомненно, будет владеть ею (Про­тив академиков III, 9).

Остается диалектика, которую истинно мудрый хорошо знает и которую, не впадая в заблуждение, может знать всякий... Не­ужели ты мог что-нибудь узнать из диалектики? Гораздо более, чем из какой другой части философии. Во-первых, это она ме­ня научила, что все вышеприведенные положения, которыми я пользовался, истинны. Затем через нее я узнал и многое другое истинное. А как его много, сосчитайте, если можете. Если в мире четыре стихии, то их не пять. Если солнце одно, то их не два. Одна и та же душа не может умереть и быть бессмертною. Не может человек в одно и то же время быть и блаженным, и несчастным. В данном месте не может и солнце светить, и быть ночь. Или мы бодрствуем, или спим. То, что, кажется-мне, я вижу, или есть тело, или не есть тело. Все это и многое другое, что было бы слишком долго припоминать, я узнал от нее за истинное и, в каком бы состоянии ни находились чувства на­ши, за истинное само в себе... Научила она меня также, что когда предмет, ради которого слова употребляются, ясен, то о словах спорить не должно. И если кто это делает, то буде делает по неопытности, должен быть вразумляем, а буде с дурным умыс­лом — оставляем (Против академиков III, 13).

Поелику мы все согласны, что человек не может быть ни без тела, ни без души, я всех спрашиваю: ради чего из них мы нуж­даемся в пище? — Ради тела, говорит Лиценций. Остальные же колебались и рассуждали между собой, каким это образом пища может казаться необходимою для тела, когда она требуется для жизни, а жизнь принадлежит только душе. — Кажется ли вам, сказал я тогда, что пища имеет отношение к той части, которая, как мы видим это, от пищи возрастает и делается крепче?..

Не существует ли, спросил я, и для души своей пищи? Пред­ставляется ли вам пищею души знание? — Совершенно так, отвечала мать: я полагаю, что душа питается не иным чем, как разумением вещей и знанием... Где был твой дух в то время, когда не наблюдал за этим при твоей еде, оттуда и такого рода пищею, верь мне, и питается твоя душа, питается т.е. умозре­ниями и размышлениями, если может чрез них познать что-нибудь (О жизни блаженной II).

Из самого источника истины исходит некое увещание, по­буждающее нас памятовать о Боге, искать Его и страстно, без всякой брезгливости жаждать Его. Это озарение нашим внут-

ренним очам исходит от оного таинственного солнца. Все то истинное, что говорим мы, от Него, даже и в том случае, когда мы еще боимся смело пользоваться и смотреть на все своими или нездоровыми, или только открывшимися глазами (О жизни блаженной ГУ).

К изучению наук ведет нас двоякий путь — авторитет и ра­зум. По отношению ко времени первенствует авторитет, а по отношению к существу дела — разум. Ибо первое предпочита­ется, когда нужно располагать, а другое наиболее ценится при достижении. Итак, хотя авторитет людей добрых представляет­ся полезнее для невежественной толпы, а разум приличнее для ученых, однако так как всякий человек делается образованным из необразованного, а всякий необразованный не может знать того, каким он должен явиться пред людьми учащими и по­средством какой жизни может сделаться способным к учению, то для всех желающих учиться великому и сокровенному дверью к этому служит лишь авторитет...

Авторитет же бывает частью божественный, частью челове­ческий; но истинный, прочный и высший авторитет тот, кото­рый называется божественным (О порядке II, 9).

Августин. Вот я помолился Богу. Разум. Так что же ты хо­чешь знать? Августин. Именно то все, о чем молился. Разум. Скажи это кратко. Августин. Я желаю знать Бога и душу. Разум. А более ничего? Августин. Решительно ничего (Монологи I, 2).

Разум. Ты, который желаешь знать себя, знаешь ли ты, что существуешь? Августин. Знаю. Разум. Откуда же знаешь? Авгу­стин. Не знаю. Разум. Простым ли ты себя чувствуешь или слож­ным? Августин. Не знаю. Разум. Знаешь ли ты, что ты дви­жешься? Августин. Не знаю. Разум. Знаешь ли ты, что ты мыслишь? Августин. Знаю. Разум. Итак, то истинно, что ты мыс­лишь? Августин. Истинно (Монологи II, 1).

Когда мы умозаключаем, то это бывает делом души. Ибо это дело лишь того, что мыслит; тело же не мыслит; да и душа мыслит без помощи тела, потому что, когда мыслит, отвлекает­ся от тела. Притом то, что мыслится, есть таково всегда; телес­ное же ничто не бывает таковым же всегда; поэтому тело не может помогать душе в ее стремлении к пониманию, так как для него довольно, если оно не мешает (О бессмертии души, 1).

Тело человеческое подлежит изменениям, а разум неизме­нен. Ибо изменчиво все, что не существует всегда одинаковым образом. А два, и четыре, и шесть существуют всегда одинако­вым образом (О бессмертии души, 2).

Разум есть взор души, которым она сама собою, без посред­ства тела, созерцает истинное; или он есть то самое созерцание истинного без посредства тела, или он есть то самое истинное, которое созерцается... Все, что мы созерцаем, мы схватываем мыслью или чувством и разумением. Но то, что мы схватываем чувством, мы чувствуем существующим вне нас и заключенным в пространстве, из которого оно не может быть изъято...

Пока душа нераздельна от разума и тесно соединена с ним, она неизбежно должна оставаться жить. Но какая же сила мо­жет отделить ее? Уж не телесная ли, которая и могуществом слабее, и происхождением ниже, и по свойству своему весьма отлична? Никоим образом. Следовательно, одушевленная? Но и это каким образом?..

Но если сила разума в силу единения своего известным об­разом действует на душу — а не действовать она не может, — то, без всякого сомнения, действует в том смысле, что дает ей продолжать существование. В силу того он и есть именно ра­зум, что в нем предполагается высшая неизменность... Итак, душа угаснуть не может, если не будет отделена от разума. От­делиться же, как мы доказали выше, она не может. Следова­тельно, она не может и умереть (О бессмертии души, 6).

Иное дело, когда мы верим авторитету, и иное — когда разу­му. Вера в авторитет весьма сокращает дело и не требует ника­кого труда. Если она тебе нравится, ты можешь прочитать много такого, что об этих предметах написали, как бы из снисхожде­ния, великие и божественные мужи, находя это необходимым для пользы простейших, и в чем они требовали веры к себе со стороны тех, для чьих душ, более тупоумных или более занятых житейскими делами, другого средства к спасению быть не могло. Такие люди, которых всегда громаднейшее большинство, если желают постигать истину разумом, весьма легко одурачиваются подобием разумных выводов и впадают в такой смутный и вред­ный образ мыслей, что отрезвиться и освободиться от него не могут никогда или могут только самым бедственным для них путем. Таким полезнее всего верить превосходнейшему автори­тету и соответственно ему вести жизнь. Если ты считаешь это безопаснее, я не только не возражаю против этого, а даже весьма одобряю. Но если ты не можешь обуздать в себе того страстно­го желания, под влиянием которого решился дойти до истины путем разума, ты должен терпеливо выносить многие и длин­ные околичные пути, чтобы вел тебя тот разум, который один только должен быть называем разумом, т. е. разум истинный, и

не только истинный, но и точный и чуждый всякого подобия ложности (если только возможно для человека каким-либо об­разом достигнуть этого), так чтобы тебя не могли отвлечь от него никакие рассуждения, ложные или истиноподобные (О ко­личестве души VII).

Душа же человеческая посредством разума и знания, о кото­рых у нас речь и которые несравненно превосходнее чувств, возвышается, насколько может, над телом и охотнее наслажда­ется тем удовольствием, которое внутри ее; а чем более вдается в чувства, тем более делает человека похожим на скота (О коли­честве души XXVIII).

Августин. Ты, быть может, не убедился еще, что иное дело чувствовать, иное знать? Еводий. Даже очень убедился. Авгу­стин. Итак, иное чувствовать, иное знать? Еводий. Точно так. Августин. Но мы чувствуем не разумом, а зрением, или слухом, или обонянием, или вкусом, или осязанием. Еводий. Согласен. Августин. Все же, что мы знаем, знаем разумом; поэтому ника­кое чувство не есть знание (О количестве души XXIX).

Итак, что я разумею, тому и верю; но не все, чему я верю, то и разумею. Все, что я разумею, то я знаю; но не все то знаю, чему верю. Я знаю, как полезно верить многому и такому, чего не знаю (Об учителе XI).

Но я и не этих творений, а тебя самой, тебя, истина вечная, в которой нет изменения и ни тени перемены (Иак. 1, 17), алкал и жаждал (Исповедь III, 6).

Когда я стал размышлять, как много принимал я на веру такого, чего вовсе не видал, опираясь только на свидетельство других, например, сколь многому верил в истории народов, мест и городов, сколько доверял друзьям, врачам, как вообще считал обязанностью верить людям, ибо без этой веры не могло бы существовать и самое человеческое общество, как непоколебимо верил в свое происхождение от известных родителей, чего не мог бы, конечно, знать, не поверив по слуху (Исповедь VI, 5).

Когда я доискивался, на чем основываются одобрительные отзывы мои о красоте тел, небесных или земных, и что вообще руководит меня давать решительные приговоры о подлежащих изменениям предметах, например это должно быть так, а то не так, когда я старался разъяснить себе самое основание, почему так сужу, то дошел до того, что над своим умом, тоже подвер­женным изменению, находил неизменную и вечную истину. И доходил я до того постепенно: я восходил от тел к душе чув­ственной, которая посредством телесных чувств ощущает внеш-

ний чувственный мир, а отсюда к ее внутренней силе, которой внешние ощущения приносят весть о внешнем мире, насколь­ко может вместить это душа животных; затем еще выше и выше возносился к мыслящей и разумной силе, которая уже судит о полученных ею впечатлениях. Наконец, мой разум, также из­меняющийся, сознавая, что все неизменное лучше изменяюще­гося, отрешался в мышлении своем от привычных образов и призраков и стремился найти истинный свет, чтобы с помощью его познать самое бытие неизменяющееся; иначе если бы он не в состоянии был сколько-нибудь познать его, то никоим обра­зом не мог бы с полною уверенностью предпочитать его всем изменяющемуся. Так я разумною силою души своей достигал и достиг этого бытия верховного в минуты трепетного воззрения. И тогда-то я уразумел, как Твое невидимое существо становит­ся видимым в творении Твоем. Но слабый взор мой все еще не мог выдерживать величия Твоего света, так что я, ниспадая с этой высоты в обычное состояние свое, ничего не выносил с собою, кроме приятного воспоминания, при котором как бы желал насладиться хотя запахом той пищи, которой не мог вку­шать (Исповедь VII, 17).

Он, говоривший, насколько считал достаточным, сначала чрез пророков, потом Сам лично, после же чрез апостолов, произ­вел также и Писание, называемое каноническим и обладающее превосходнейшим авторитетом. Этому Писанию мы доверяем в тех вещах, незнание которых вредно, но и знания которых мы не в состоянии достигнуть сами... В отношении того, что удале­но от наших чувств, поколику мы не можем знать его при по­мощи собственного свидетельства, мы непременно требуем постороннего свидетельства и верим тем, относительно кото­рых не сомневаемся, что оно не удалено или не было удалено от их чувств. Итак, как относительно предметов видимых, ко­торых мы не видим сами, мы доверяем видевшим их, и также точно поступаем и в отношении остальных вещей, подлежащих тому или иному телесному чувству, — так и в отношении того, что чувствуется душою или умом... т.е. в отношении тех неви­димых вещей, которые удалены от нашего внутреннего чувства, мы должны верить тем, которые познали поставленное в оном бестелесном свете и созерцают в нем пребывающее (О граде Божием XI, 3).

То, из чего Бог создал все, не имеет никакого вида и никакой формы, есть не что иное, как ничто. Ибо то, что по сравнению с совершенным называется бесформенным, если только оно име-

ет сколько-нибудь формы, хотя бы самую малость, хотя бы в зачаточном состоянии, не есть уже ничто; а по тому самому и оно, насколько существует, существует не иначе как от Бога.

Поэтому если даже мир создан из какой-нибудь бесформен­ной материи, то сама эта материя создана совершенно из ниче­го; ибо и то, что еще не получило формы, однако так или иначе находится в зачатке, чтоб могло оформиться, — и оно способ­ным к форме делается по благости Божией. «Ибо получить форму есть благо». Итак, восприимчивость к форме есть некоторое благо; а потому Творец всяческих благ, давший форму, Сам дал и возможность существования в форме. Таким образом, все, что существует, насколько оно существует, и все, что еще не существует насколько оно может существовать, форму имеет Бога. Иначе сказать, все получившее форму, насколько оно мо­жет получить ее, форму имеет от Бога (Об истинной религии XVIII).

Самое врачевание души, совершаемое божественным про­мыслом и неизреченным милосердием, по своей постепенно­сти и раздельности в высшей степени прекрасно. Оно распада­ется на авторитет и разум. Авторитет требует веры и подготов­ляет человека к разуму. Разум в свою очередь приводит его к пониманию и знанию. Хотя и разум не оставляет совершенно авторитета, как скоро заходит речь о том, чему должно верить, само собою понятно, что познанная и уясненная истина слу­жит высшим авторитетом (Об истинной религии XXIV).

Старайся дознать, что такое высшее согласие: вне себя не выходи, а сосредоточься в самом себе, ибо истина живет во внутреннем человеке; найдешь свою природу изменчивою — стань выше самого себя. Но, становясь выше себя самого, помни, что размышляющая душа выше и тебя. Поэтому стремись туда, откуда возжигается самый свет разума...

А если ты не понимаешь, что я говорю, и сомневаешься, верно ли все это, обрати внимание по крайней мере на то, не сомневаешься ли ты в самом этом сомнении своем, и, если верно, что сомневаешься, разбери, отчего оно верно; в этом случае тебе навстречу идет свет, конечно не солнца, а свет ис­тинный, просвещающий всякого человека, грядущего в сей мир (Ин. I, 9). Этот свет невозможно видеть телесными глазами; нельзя видеть его даже и теми очами, которыми измышляются вторгающиеся в душу при помощи телесных глаз призраки... Всякий, кто сознает себя сомневающимся, сознает нечто ис­тинное и уверен в том, что в данном случае сознает, следова-

тельно, уверен в истинном. Отсюда всякий, кто сомневается в существовании истины, в самом себе имеет нечто истинное, на основании чего он не должен сомневаться, ибо все истинное бывает истинным не иначе как от истины. Итак, тот не должен сомневаться относительно истины, кто почему бы то ни было мог сомневаться. В ком видим мы такое [сомнение], там дейст­вует свет, не ограничивающийся пространством и временем и свободный от всякого призрака этих условий (Об истинной ре­лигии XXXIX).

[ЭТИКА]

Это она, [философия], учит, и учит справедливо, не почи­тать решительно ничего, а презирать все, что только ни зрится очами смертных, чего только ни касается какое-либо чувство. Это она обещает показать с ясностью Бога истиннейшего и та-инственнейшего, и вот — вот как бы обрисовывает уже Его в светлом тумане (Против академиков I, 1).

Мудрость... по моему мнению, есть не одно знание, но и тщательное исследование вещей человеческих и божественных, относящихся к жизни блаженной. Если захочешь разделить это определение на части, то часть первая, которая говорит о зна­нии, относится к Богу, а та, которая довольствуется исследова­нием, — к человеку (Против академиков I, 8).

Разум. Пока живем мы в этом теле, мы решительно должны избегать этого чувственного и всячески остерегаться, чтобы лип­костью его не склеились наши крылья, которым нужно быть вполне свободными и совершенными, чтобы мы могли воспа­рить к оному свету из этой тьмы, ибо свет тот не удостоит и показаться заключенным в эту клетку, если они не будут таки­ми, чтобы могли, разбив и разломив ее, улететь в свои воздуш­ные области. Поэтому, как скоро ты станешь таким, что ничто земное не будет доставлять тебе решительно никакого удоволь­ствия, поверь мне, в ту же самую минуту, в тот же самый мо­мент ты увидишь что желаешь (Монологи I, 14).

Разум. Нужно ли после этого снова трактовать о науке рас­суждения? Покоятся ли фигуры геометрические на истине, или в них самих заключается истина, никто не усомнится, что они содержатся в нашей душе, т.е. в нашем уме; а отсюда необходи­мо следует, что и истина существует в нашей душе... Следова­тельно, душа бессмертна. Поверь же наконец своим выводам, поверь истине: она провозглашает, что обитает в тебе, что бес-

смертна она и что никакая смерть тела не может вытащить из-под ней ее седалища. Отвернись от своей тени, возвратись в себя самого; для тебя нет другой погибели, кроме забвения, что ты погибнуть не можешь (Монологи II, 19).

Не тем человек сделался похожим на дьявола, что имеет плоть, которой дьявол не имеет, а тем, что живет сам по себе, т.е. по человеку. Ибо и дьявол захотел жить сам по себе, когда не усто­ял во истине; так что стал говорить ложь от своих, а не от Бо-жиих — стал не только лживым, но и'отцом лжи (Ин. VIII, 44). Он первый солгал. От него начался грех, от него же началась и ложь (О граде Божием XIV, 3).

Итак, когда человек живет по человеку, а не по Богу, он подобен дьяволу (О граде Божием XIV, 4).

[ОБЩЕСТВО И ИСТОРИЯ]

Для того чтобы род человеческий не только соединить вза­имно сходством природы, но и связать в согласное единство мира в известном смысле узами кровного родства, Богу угодно было произвесть людей от одного человека. Сказали также, что этот род не умирал бы и в отдельных личностях, если бы того не заслужили своим неповиновением первые два человека, из которых один создан из ничего, а другая из первого. Они совер­шили такое великое преступление, что вследствие его измени­лась в худшую самая природа человеческая и передана потом­ству повинная греху и неизбежной смерти. Царство же смерти до такой степени возобладало над людьми, что увлекло бы всех как к заслуженному наказанию, во вторую смерть, которой нет конца, если бы незаслуженная благодать Божия не спасла от ней некоторых. Отсюда вышло, что, хотя такое множество и таких многочисленных народов, живущих по лицу земному каж­дый по особым уставам и обычаям, и различается между собою многочисленным разнообразием языков, оружия, утвари, одежд, тем не менее существовало всегда не более как два рода челове­ческого общения, которые мы, следуя Писаниям своим, спра­ведливо можем называть двумя градами. Один из них составля­ется из людей, желающих жить в мире своего рода по плоти; другой — из желающих жить также по духу. Когда каждый из них достигает своего желания, каждый в мире своего рода и живет (О граде Божием XIV, 1).

Итак, два града созданы двумя родами любви: земной — лю­бовью к себе, доведенною до презрения к Богу, а Небесный —

любовью к себе, доведенною до презрения к самому себе. Пер­вый затем полагает славу свою в самом себе, последний — в Господе. Ибо тот ищет славы от людей, а для этого величайшая слава Бог, свидетель совести. Тот в своей славе возносит главу свою, а этот говорит своему Богу: слава моя, и возносяй главу мою (Пс. III, 4). Над тем господствует похоть господствования, управляющая и правителями его, и подчиненными ему народа­ми; в этом по любви служат взаимно друг другу и предстоятели, руководя, и подчиненные, повинуясь. Тот в своих великих лю­дях любит собственную силу, а этот говорит своему Богу: воз­люблю тя, Господи крепосте моя (Пс. XVII, 2) (О граде Божием XIV, 2).

Думаю... что мы уже достаточно сделали для решения вели­ких и весьма трудных вопросов о начале мира, души и самого человеческого рода. Последний мы разделили на два разряда: один — тех людей, которые живут по человеку, другой — тех, которые живут по Богу. Эти разряды мы символически назвали двумя градами, т.е. двумя обществами людей, из которых одно­му предназначено вечно царствовать Богом, а другому подверг­нуться вечному наказанию с дьяволом (О граде Божием XV, 1).

Мы находим в земном граде два вида: один — представляю­щий самую действительность этого града, а другой — служащий посредством этой действительности для предизображения Не­бесного града. Граждан земного града рождает испорченная грехом природа, а граждан града Небесного рождает благодать, освобождающая природу от греха; почему те называются сосу­дами гнева Божия, а эти — сосудами милосердия (Рим. IX, 22,23) (О граде Божием XV, 2).

Управляют те, которые заботятся, как муж — женою, роди­тели — детьми, господа — рабами. Повинуются же те, о кото­рых заботятся, как жены — мужьям, дети — родителям, рабы — господам (О граде Божием XIX, 14).

Это предписывает естественный порядок, так создал челове­ка Бог. Да обладает, говорит он, рыбами морскими и птицами небесными и всем гады, пресмыкающимися по земле (Быт. 1, 26). Он хотел, чтобы разумное по образу Его творение господство­вало только над неразумным: не человек над человеком, а чело­век над животным. Оттого первые праведники явились больше пастырями животных, чем царями человеческими: Бог и этим внушал, чего требует порядок природы, к чему вынуждают гре­хи. Дается понять, что состояние рабства по праву назначено грешнику. В Писаниях ведь мы не встречаем раба прежде, чем

праведный Ной покарал этим именем грех сына (Быт. IX, 25). Не природа, таким образом, а грех заслужил это имя. Название же рабов (servi) на языке латинском имеет, по-видимому, такое происхождение: когда победители тех, кого по праву войны могли убить, оставляли в живых, последние делались рабами, получая название от сохранения (servi a servando). И в этом даже случае небеспричастен грех. Ведь и в то время, когда ведется справед­ливая война, ради греха подвергает себя опасности противная сторона, и всякая победа, хотя бы склонилась она и на сторону дурных, по суду Божественному уничижает побежденных, или исправляя, или наказывая грехи... Итак, грех — первая причина рабства, по которому человек подчиняется человеку в силу со­стояния своего; и это бывает не иначе как по суду Божию, у которого нет неправды и который умеет распределять различ­ные наказания соответственно винам согрешающих... Лучше быть рабом у человека, чем у похоти; ибо самая похоть господ­ствования, чтобы о других не говорить, со страшною жестоко­стью опустошает души смертных своим господствованием. В порядке же мира, по которому одни люди подчинены другим, как уничижение приносит пользу служащим, так гордость вре­дит господствующим. Но по природе, с которою Бог изначала сотворил человека, нет раба человеку или греху. Впрочем, и присужденное в наказание рабство определяется в силу того же закона, который повелевает сохранять порядок естественный и запрещает его нарушать, потому что, не будь проступка против этого закона, нечего было бы наказывать принуждением к раб­ству. Почему апостол увещевает и рабов подчиняться господам и служить им от души с готовностью (Еф. VI, 6, 7), т.е. чтобы, если не могут получить от господ своих свободы, они сами сде­лали некоторым образом служение свое свободным, служа не из притворного страха, а по искреннему расположению, пока прейдет неправда, упразднится всякое начальствование и власть человеческая, и будет Бог всяческая во всех (О граде Божием XIX, 15).

Итак, этот Небесный град, пока находится в земном стран­ствовании, призывает граждан из всех народов и набирает стран­ствующее общество во всех языках, не придавая значения тому, что есть различного в правах, законах и учреждениях, которы­ми мир земной устанавливается или поддерживается; ничего из последнего не отменяя и не разрушая, а, напротив, сохраняя и соблюдая все, что хотя у разных народов и различно, но на­правляется к одной и той же цели земного мира, если только не

препятствует религии, которая учит почитанию единого высо­чайшего и истинного Бога (О граде Божием XIX, 17).

Весь человеческий род, жизнь которого от Адама до конца настоящего века есть как бы жизнь одного человека, управляет­ся по законам божественного промысла так, что является раз­деленным на два рода. К одному из них принадлежит толпа людей нечестивых, носящих образ земного человека от начала до конца века. К другому — ряд людей, преданных единому Богу, но от Адама до Иоанна Крестителя проводивших жизнь земного человека в некоторой рабской праведности; его исто­рия называется Ветхим заветом, так сказать обещавшим земное царство, и вся она есть не что иное, как образ нового народа и Нового завета, обещающего Царство Небесное. Между тем вре­менная жизнь последнего народа начинается со времени при­шествия Госпрда в уничижении и [продолжается] до самого дня Суда, когда Он явится во славе Своей. После этого дня, с унич­тожением ветхого человека, произойдет та перемена, которая обещает ангельскую жизнь; ибо все мы восстанем, но не все изменимся (I Кор. XV, 51). Народ благочестивый восстанет для того, чтобы остатки своего ветхого человека переменить на но­вого; народ же нечестивый, живший от начала до конца ветхим человеком, восстанет для того, чтобы подвергнуться вторичной смерти. — Что же касается подразделения [того и другого наро­да] на возрасты, то их найдут те, которые вникают [в историю]: такие люди не устрашатся пред судьбою ни плевел, ни соломы. Ибо нечестивый живет ведь для благочестивого и грешник — для праведника, чтобы чрез сравнение с нечестивым и грешни­ком человек благочестивый и праведный мог ревностнее воз­вышаться, пока достигнет конца своего (Об истинной религии XXVII).

«АРЕОПАГИТИКИ»

Дата добавления: 2017-02-01