Биография

Религиозный нигилизм

От лат. Nihil – ничто. Нигилизм – «отрицание или непризнание абсолютных (объективных) ценностей», обесценивание всех тех ценностей, которые лежат в основе любой культуры и любого общества. Ницше: «Что такое нигилизм? – То, что высшие ценности обесцениваются. Не существует цели; не существует ответа на вопрос «зачем?». По сути – это бунт индивидуалиста против Бога, религии и основополагающих ценностей (духовных, интеллектуальных, нравственных). Нигилист – человек «сам в себе и для себя»: кроме собственной персоны, для него не существует ничего святого: «Εgo mihi Deus» — «Я сам себе Бог».

Эти слова принадлежат Максу Штирнеру (1806 – 1856, наст. имя Каспар Шмидт, основной труд – «Единственный и его собственность» (1845)), который считается первым в истории западноевропейского свободомыслия, признавшим единственной достойной внимания реальностью только свое «Я», а даже не человека как род (Фейербах). Поэтому для Штирнера человек («Я») и есть «Единственный», а весь мир – его собственность.

Для нас важно не просто осудить нигилизм как историческое и философское явление, а постараться понять предпосылки его возникновения и то, что действительно волновало мыслителей в проблеме нигилизма, на что они пытались найти достойный ответ.

«Бог умер. Это мы убили Его» — в этих словах Ницше выражена вся внутренняя диалектика нигилизма, и Ницше как никто другой смог раскрыть эту диалектику и своей жизнью, и своими трудами.

Фридрих Ницше (1844 – 1900)

«Есть два типа атеиста — атеист страдающий и атеист злобный... Ницше был страдающим атеистом… Страдающий атеизм есть форма религиозного опыта и даже благочестия». (Н.Бердяев)

Фридрих Вильгельм Ницше был первым сыном протестантского пастора Карла Людвига Ницше и Франциски Ницше (дочери священника). Фридрих родился 15 октября 1844 года в немецкой деревне Реккен на границе Пруссии и Саксонии. По линии отца он принадлежал к польскому роду графов Ницких, и для Ницше его славянские корни всегда были значимы в его неприятии многих германских явлений. В детстве его отличала необычайная сила воли, дисциплина и исключительная, требовательная совестливость: он собирался стать пастором. Когда ему было 6 лет, умер отец, оставив мать с двумя детьми.

В 12 лет Ницше был освобожден от занятий в кафедральной гимназии из-за головных болей и болезни глаз, однако он продолжает занятия дома с такой же ревностью. В юности Фридрих показывает себя чрезвычайно одаренным и углубленным юношей. Он великолепно осваивает музыку, иностранные языки.

В 1864 г. Ницше в течение двух семестров изучает теологию и филологию в Боннском университете, но уже в следующем году бросает теологию и уходит в Лейпцигский университет к известному филологу проф. Ричлю. В это же время он знакомится с «Жизнью Иисуса» Д. Штрауса, окончательно пошатнувшей остатки детской веры.

В 21 год Ницше попадается в руки книга Шопенгауэра «Мир как воля и представление», и теперь место религии в его душе прочно занимает Шопенгауэр, его мысли о порыве, воле к жизни как глубинной сущности мира (а не логосе) и схожим во многом с буддизмом понимание страданий и спасения как преодоления воли, этики самоотречения и сострадания. Вскоре происходит его знакомство, быстро переросшую в дружбу, с Рихардом Вагнером (1813-1883), известным немецким композитором, дирижером, драматургом, публицистом, и его молодой женой, Козимой Вагнер. К Козиме Ницше испытывал чувства, более чем дружеские, однако никогда в этом ей не признавался и не подавал поводов, будучи человеком очень скромным, самоуглубленным и сдержанным.

После окончания образования решением университетской комиссии 24-летний Ницше был утвержден в должности экстраординарного профессора классической филологии Базельского университета, хотя Ницше тогда не имел ни докторской, ни даже кандидатской диссертации. Однако уровень бывшего студента был настолько высок, что даже знаменитый филолог профессор Ричль, наставник Ницше, о нем говорил: «В Германии днём с огнём не сыщешь такого...». В этом же году на основании статей, без зашиты университет присуждает профессору Ницше докторскую степень.

Свою первую книгу («Рождение трагедии») Ницше напечатал, когда умер Фейербах – в 1872 г. В этой книге он попытался объединить метафизику Шопенгауэра с теорией музыки Вагнера. Ницше не был почитателем Фейербаха. Однако те, кого он считал своими учителями – Шопенгауэр и Вагнер – были под сильным влиянием фейербаховских идей.

До 1873 г., когда произошло резкое ухудшение здоровья и отчуждение от филологии, Ницше был преподавателем классической филологии в университете, публиковал разные статьи, читал доклады и лекции. Ухудшение зрения было настолько сильным, что он уже сам не мог писать. В это время записывается под диктовку Ницше «Несвоевременное». Постепенно происходит все большее отчуждение от Вагнеров («Рихард Вагнер,с виду такой победоносный, а в действительности, прогнивший и отчаявшийся декадент, внезапно, беспомощный и разбитый, преклонился перед христианским крестом»)– окончательно оформившееся после издания в 1878 книги «Человеческое, слишком человеческое». В этой книге Ницше впервые открыто выступает против христианства.

Всегда один, преследуемый мучительными припадками, он мог только думать и записывать свои мысли в виде коротеньких афоризмов. Вот несколько строк из писем 1879 г.: «Моё состояние внушает страх и тревогу, как никогда ещё. Я не понимаю, как мне удалось пережить последние 4 недели» (Марии Баумгартнер, 28 декабря). «Состояние было ужасно, последний припадок сопровождался трёхдневной рвотой, вчера — подозрительно долгий обморок» (Овербеку, 28 декабря). «На мне лежит тяжкое-тяжкое бремя. За истекший год у меня было 118 тяжёлых приступов» (сестре, 29 декабря). В этом же году, в возрасте 35 лет, Ницше вынужден просить о переводе на пенсию. С этого момента начинается новый период его жизни уже как самостоятельного, не связанного с преподаванием, философа.

В 1881-82 г.г. издаются книги афоризмов «Утренняя заря» и «Веселая наука». Вместе с другом Паульем Ре Ницше приезжает в Рим, где знакомится с Лу фон Саломэ, дочерью петербургского генерала и почитательницей книг Ницше. Ницше безгранично влюбился в молодую русскую даму: «Лу — дочь русского генерала, и ей 20 лет; она проницательна, как орёл, и отважна, как лев, и при всём том, однако, слишком девочка и дитя, которому, должно быть, не суждено долго жить» (Гасту, 13 июля). — (Лу Андреас-Саломэ умерла в возрасте 76 лет.) Ницше и Пауль Рэ, оба влюблённые в Лу, решают втроём изучать естественные науки; неоднократный отказ Лу на предложение Ницше выйти за него замуж. Лу Саломэ выслушивает самые интимные откровения Ницше. Он открывает ей свою философию «имморализма», посвящает в самые тайные аспекты своего мировоззрения... Ему кажется, что его страдания и одиночество скоро закончатся. Великолепная и преданная уму женщина станет его спутницей и тогда, и тогда... Он с новыми силами утвердит свой закон, убедит слепцов и лжецов в наступающей страшной, но чреватой новой Жизнью Истине... Лу называла Ницше «садомазохистом в отношении самого себя». Когда сестра Ницше познакомилась с Лу, ее охватил ужас перед «совершенной аморальностью» подруги брата, в которой она увидела «персонифицированную философию» Ницше. Элизабет Ницше начинает «капать на мозги» своему брату, вести интриги против Лу и Рэ, которые окончательно расшатывают нервы Ницше и даже приводят к мысли о самоубийстве. В итоге вышло: разрыв Ницше с сестрой и матерью, отход его от Рее и, прежде всего, отчуждение между ним и Лу, которая, оставаясь его ученицей и почитательницей, снова отклонила его предложение и вышла замуж за Пауля Рэ.

Из Германии Ницше бежал в Италию, в Рапалло в предгорья Порто-фино: „То была худшая из зим в моей жизни». Но именно здесь, в феврале 1883 г., Ницше, с захватывающей дух быстротой, за десять дней некоего эйфорического вдохновения — он сам говорит даже об „откровении» — написал первую часть „Заратустры»: анти-библию одной анти-религии, «пятое Евангелие», как называл эту книгу сам автор. В такие же краткие сроки были написаны и следующие 3 части.

1885 г.: «С глазами всё хуже и хуже... Вечные приступы, рвота за рвотой; теперь, каждый раз подходя к обеденному столу, я и не знаю, есть ли мне или не есть. Слабость желудка снова кричащим образом дала о себе знать, а в пансионе всё устроено далеко не лучшим способом...» — заканчивает IV-ю часть, снимая комнату в квартире венецианской шлюхи, куда по неведению пристроили его друзья.

В последние три года перед крушением, с 1886 — 1889, Ницше ведет беспрецедентную войну на уничтожение. Всеми доступными средствами стиля и языка, то утонченно, то грубо, Ницше высвечивает, прощупывает, раскапывает и наконец низвергает или отбрасывает все то, что до сих пор для европейского человечества, в том числе и в дохристианский его период, считалось истинным, человечным и добрым. Ни Сократ ни Платон, ни Декарт ни Кант, ни буддизм ни христианство не были пощажены.

С конца августа 1888 г.(и уже до конца) необыкновенный взрыв эйфории: пишет «Сумерки идолов» и почти параллельно «Антихриста». 15 октября (в день своего рождения) начинает работу над «Ecce Homo» и завершает рукопись 4 ноября. Из письма к Г. Брандесу от 20 ноября: «Сейчас, с цинизмом, который станет всемирно-историческим, я рассказываю самого себя. Книга озаглавлена «Ecce Homo» и является бесцеремоннейшим покушением на Распятого; она завершается раскатами грома и молний против всего, что есть христианского или христианско-заразного, — этого не выдержит ни один слух и ни одно зрение. В конце концов я первый психолог христианства и могу, в качестве старого артиллериста, каковым я и являюсь, пустить в ход тяжёлое орудие, о существовании которого едва ли догадывался какой-либо противник христианства».

…Послушайте молитву Ницше, и вы поймёте хоть отчасти, как рождаются убеждения в нашей душе и что значит идти своим путём и иметь свой взгляд на жизнь: «О, пошлите мне безумие, небожители! Безумие, чтоб я, наконец, сам поверил себе. Пошлите мне бред и судороги, внезапный свет и внезапную тьму, бросайте меня в холод и жар, каких не испытал ещё ни один смертный, пугайте меня таинственным шумом и привидениями, заставьте меня выть, визжать, ползать, как животное: только бы мне найти веру в себя. Сомнение пожирает меня, я убил закон, закон страшит меня, как труп страшит живого человека; если я не больше, чем закон, то ведь я отверженнейший из людей. Новый дух, родившийся во мне, — откуда он, если не от вас? Докажите мне, что я ваш, — одно безумие может мне доказать это».

Ганс Кюнг считает, что в те семь лет, которые прошли между отказом Лу и его безумием, Ницше пытался найти кого-нибудь, кто бы мог помочь ему выбраться из того лабиринта, куда он отважился войти. Быть может, — пишет Кюнг, — женщина, о которой он тосковал всю свою жизнь – Ариадна, которая помогла в греческом сказании выйти из лабиринта – могла и ему помочь? «…Ответом на ночную песнь тоски о любви была бы Ариадна, — писал Ницше. – Кто кроме меня знает, что такое Ариадна!… Ни у кого до сих пор не было разрешения всех таких загадок, я вомневаюсь даже, чтобы кто-нибудь видел здесь загадки» Однако эта загадка раскрывается незадолго до окончательного умопомрачения — в письме от б января 1889 года, написанном к Якобу Буркхардту уже в помраченном состоянии рассудка:..Остальное для госпожи Козимы... Арианды». Здесь никакой случайности: уже несколькими годами раньше он говорил о ней как о „самой симпатичной из женщин, которых я встречал в своей жизни»,. А в те же январские дни сама Козима Вагнер получила большую записку на бумаге ручной выделки:,,Ариадна, я люблю тебя. Дионис». Отправителем был Фридрих Ницше.

3 января 1889 года разразилась окончательная катастрофа. Ницше — сейчас ему было 45 лет — только что вышел из своей квартиры в Турине, когда на площади Карла Альберта он увидел кучера, избивающего лошадь. С рыданиями он кинулся на шею животному; сбежались люди, и на счастье случившийся среди них хозяин квартиры с трудом водворил своего постояльца домой. Через несколько дней друзья Ницше получают от него письма и открытки, которые явно говорили о душевной болезни: в них Ницше, одержимый чувством своей „принесенности в жертву», отождествлял себя не только с Дионисом, но и с распятым, с самим Богом. От имени „Распятого» он написал письма итальянскому королю, кардиналу Мариани и различным друзьям. Философа помещают в психиатрическую клинику. Вот несколько высказываний Ницше из записей врача: «В последний раз я был Фридрихом-Вильгельмом IV». 28 февраля. Улыбаясь, просит у врача: «Дайте мне немножко здоровья». 27 марта. «Это моя жена, Козима Вагнер, привела меня сюда». 27 апреля. Частые приступы гнева. 18 мая. Довольно часто испускает нечленораздельные крики. 14 июня. Принимает привратника за Бисмарка. 4 июля. Разбивает стакан, «чтобы забаррикадировать вход в комнату осколками стекла». 9 июля. Прыгает по-козлиному, гримасничает и выпячивает левое плечо. 4 сентября. Очень ясно воспринимает происходящее вокруг. Время от времени ясное осознание своей болезни. 7 сентября. Почти всегда спит на полу у постели».

Обострения болезни чередовались с просветлениями, однако в полный разум Ницше так и не пришел. В 1890 году мать, поселившаяся в Иене, смогла его взять к себе. В это время его тщеславная сестра уже занялась „организацией» архива Ницше. В 1895 г. сестра Ницше оформляет опекунство и приобретает в собственность сочинения и наследие брата.

Он скончался в возрасте пятидесяти шести лет, 25 августа 1900 года, около полудня. Он погребен в том же местечке Реккен, где и родился, подле своего отца, пастора Карла Людвига Ницше.

Посмертный труд – «Воля к власти. Переоценка всех ценностей.» (1911) –признается наполовину искусственно собранным его сестрой из разных отрывков его записей и т.д.

Весь жизненный путь и все творчество Ницше проходило в глубоком раздвоении между «больше не могу верить» и «все-таки хочу верить»:

«Вновь возвожу я взоры

И простираю руки

К Тебе, к кому стремлюсь,

Кому воздвиг алтарь

В глубинах сердца.

На алтаре затейливой резьбою

Начертано: Неведомому Богу.

Я весь его — но вкруг меня ловушки,

И как бы я хотел, их избежав,

Верно служить ему

Хочу тебя познать, о. Неизвестный,

Глубоко поразивший мою душу

Чрез жизнь мою пронесшийся как буря,

Непостижимый и меж тем — родной мне!

Хочу тебя познать, тебе служить».

Поэтому важно при рассмотрении нигилизма Ницше четко разделять, что им двигало, против чего он выступал в христианстве – и к чему приходил, какие альтернативы были им предложены взамен христианства.

Смерть Бога

Силясь скрыть избранность Божью,

Корчишь чёртову ты рожу

И кощунствуешь с лихвой.

Дьявол вылитый! И всё же

Из-под век глядит святой!

«Смерть Бога» впервые была возвещена Ницше в «Веселой науке», в притче о безумце, вышедшем в светлое утро с зажженным фонарем на поиски Бога и провозгласившего, что Бог умер: «Где же божество? – кричал безумеч и пронизывал их своим взглядом: Я скажу вам это! Мы убили его – вы и я! Мы все его убийцы! Но как мы это сделали?».

«Как же нам теперь быть? Ведь мы же и моря не увидим теперь. Кто бы нам дал какую-нибудь губку, чтобы прочистить горизонт? Как быть, когда мы порвали цепь, которой эта земля крепилась к солнцу? Не станем ли мы все время падать? Вперед, назад, в стороны? Да есть ли еще верх и низ? Не блуждаем ли мы в некотором беспредельном небытии? Разве не ощущаем мы дыхания бездны на своих лицах? Ведь нас уже бьет озноб, не правда ли? А что впереди? — разве только ночи? ночь, ночь, ночь и опять ночь?» («Веселая наука»)

Смерть Бога означает величайшую катастрофу: безнадежная пустота, жизненное пространство без перспективы, беспочвенное ничто, полная потеря ориентации для человека, беспросветный ужас совершившегося преступления: «Бог мертв! И мы его убийцы! Чем же мы утешаемся, убийцы из убийц? Самое святое и великое, чем только обладал мир, погибло под нашими ножами, — кто саоет с нас эту кровь? Какая вода сможет очистить нас? Какое раскаяние, какие священные игры мы можем придумать?».

В лице Ницше происходят мучительные роды того, кого на протяжении многих веков Европа носила в своем чреве и питала: зародыш нигилизма, окончательно созрев, теперь появляется на свет во всем своем неприглядном обличье. «Я вобрал в себя дух Европы — теперь я хочу нанести контрудар». «То, о чем я говорю, есть история двух ближайших веков. Я описываю то, что предстоит, что не может не прийти: наступление нигилизма. Эта история может быть прочитана уже сейчас: ибо здесь трудится сама необходимость. Это будущее уже читается в сотне знамений, эта судьба уже возвещает о себе всюду; к этой музыке будущего уже прислушиваются все уши. Вся наша европейская культура давно уже движима напряженной мукой, которая нарастает из века в век, словно направляясь к катастрофе: беспокойно, мощно, подобно потоку, который стремится к концу, больше уже не зная своего смысла, страшась узнать свой смысл». Еще раз отметим – нигилизм – это «историческая необходимость» западно-европейской культуры. „Почему же его приход необходим?» — Ницше отвечает: „Потому что сами наши ценности приводят к нему в своих окончательных следствиях; потому что нигилизм есть додуманная до конца логика наших великих ценностей и идеалов».

О смерти какого Бога говорит Ницше?

Вопрос о бытии или небытии Бога Ницше никогда даже не поднимал — в последнем труде «Ессе homo», своей завершающей автобиографии, он пишет: «Атеизм, — говорит Ницше, — для меня не явился результатом какого-то случая и ничуть не был событием в моей жизни: для меня безбожие — нечто само собой разумеющееся, нечто инстинктивное». Ницше полагает доказанным, что Бог не может «жить» нигде, кроме как в сознании человека. Но тут Он гость нежеланный: Он есть «мысль, перед которой склоняется все, что было правым». Здесь Ницше – прилежный последователь Фейербаха: Бог не более чем отражение лучших свойств человека; в определенных чрезвычайных состояниях он осознает внутри себя власть, силу, любовь – но эти скоротечные и сильные чувства человек не осмеливается приписывать самому себе, а наделяет ими некое сверхчеловеческое существо. Таким образом, все самое лучшее, жизненное передается «Богу»; человеку же остается вся ограниченность, слабость, обыденность. Поэтому религия – разновидность психологического расщепления личности и процесс унижения человека.

Особенно решительно Ницше отвергает хорошо известный ему христианский образ Бога: даже если бы можно было доказать существование Бога, ничего бы не изменилось: Бог христианства остается неприемлемым.,,Не то обстоятельство отделяет нас, что мы не находим никакого Бога ни в истории, ни в природе, ни за природой, — а то, что почитаемое в качестве Бога мы находим не „божественным», а достойным жалости, абсурдным, вредным, считаем не только заблуждением, но и преступлением по отношению к жизни... Мы отрицаем Бога как Бога... Если бы нам доказали существование этого Бога христиан, то мы еще менее смогли бы уверовать в него». Самая сущность Бога, критикуемая Ницше, уже есть доказательство его несуществования.

«Слово “Бог” мне антипатично, потому что оно, во всяком случае, выводит за пределы того, что живет внутри… «Бог» в сущности есть объект, а не субъект. Значит, стоит появиться Богу, и я “ничто”» . С появлением Бога человек прекращает свое существование: человек уничтожается величием Божества: «Если существуют боги, как же вынесу я, что я сам не бог?» — говорит Заратустра¹⁰⁴. Такое понимание Бога вполне соответствует готической архитектуре, перед лицом которой человек ощущает себя подавленным ничтожеством (посм. Шпенглера).

Бог, мог бы сказать Ницше, есть тот, кому мы доверили покрывать наши изъяны, истолковывать нам, где и в чем мы делаем не то. Ницше ополчается прежде всего на те удобства, что слишком часто извлекаются из веры в Бога: «Опровержение Бога: по сути опровергается лишь нравственный Бог» — не онтологический, которого Ницше и не знал никогда, хотя где-то в самой глубине своего существа Его предчувствовал: Ницше был «глубоко ранен Христом», как выразился Бердяев. «Вы называете это саморазложением Бога: но это лишь его шелушение — он сбрасывает свою моральную кожу! И вскоре вам предстоит увидеть Его снова, по ту сторону добра и зла»

Ницше: «Христианское понятие о божестве (Бог как Бог больных, Бог как паук, Бог как дух) — это понятие есть одно из самых извращённейших понятий о божестве, какие только существовали на земле; быть может, оно является даже измерителем той глубины, до которой может опуститься тип божества в его нисходящем развитии. Бог, выродившийся в противоречие с жизнью, вместо того чтобы быть её просветлением и вечным её утверждением! Бог, объявляющий войну жизни, природе, воле к жизни! Бог как формула всякой клеветы на «посюстороннее», для всякой лжи о «потустороннем»! Бог, обожествляющий «ничто», освящающий волю к «ничто»!..»

Бога убили люди, когда низвели его до своего уровня, превратили в моральную абстракцию, окутали в покрывала слабости и лжи, наделили своими страстями и стали использовать в качестве «мальчика на побегушках». Но этот «моральный театр» вырождается на глазах, теряет свою убедительность. Европейский нигилизм — еще прикрытый этикой фальшивого псевдохристианства — разверзает свою страшную пасть.

Смерть такого Бога становится необходимой для возвращения жизни, ранее отданной Богу, обратно человеку. «Чтобы человек стал воистину настоящим, правдивым, творцом, надо, чтобы Бог умер, чтобы Бог был убит. И, лишая человека Бога, я приношу человеку громадный дар, который представляет собой совершенное одиночество и вместе с тем возможность величия и творчества»

Но такую весть о смерти Бога могут вынести немногие – разверзающееся после катастрофы ничто может быть преодолено только новым человеком – сверхчеловеком.

«Угашение духа Ницше принял за дух. Он и Бога отверг потому, что считал Бога несовместимым с человеческим творчеством, с творческим подвигом, к которому он звал. Бог для него был не символом движения человека в высоту, а символом пребывания человека в низине, на плоскости. И тут боролся он не с Богом, а с ложной идеей о Боге, с которой нужно было бороться.» .

Сверхчеловек

Главной проблемой и жизни, и творчества Ницше было не утверждение, а именно преодоление нигилизма. Смерть Бога не была для него целью, которой можно было бы оправдывать свою аморальность – это был лишь путь к чему-то более высшему, нежели то, что было отвергнуто. В этом-то и заключалась трагедия Ницше: «Надрыв Ницше был в том, что он хотел, чтобы человек сотворил сверхчеловека, чтобы божественное, которое не было сущим, было сотворено человеком, чтобы низшее породило высшее» (Н.Бердяев). «Если мы не превратим, — говорил он, — смерть Бога в грандиозное открытие для себя и в непрестанную победу над собой, над нами самими, нам придется расплатиться за эту утрату».

Лишившись Бога, в Коем человечество покоилось, на Которого оно полагалось, человечество отныне обязано двигаться вперед, утверждаться. «После того, как не стало Бога, одиночество становится невыносимым, нужно взять Его обязанности на себя высшему человеку». Он сам может вытянуть себя из небытия и превзойти в себе человеческое. Бог умер, да здравствует Сверхчеловек! «Сверхчеловек есть победитель Бога и ничто».

Здесь Ницше – прилежный ученик Дарвина: «Человек есть нечто, что должно превзойти» — преодоление человека через человека же – главная тема 1-й книги «Заратустры». „Вы совершили путь от червя до человека, но многое в вас еще осталось от червя. Некогда были вы обезьяною, и даже теперь еще человек больше обезьяна, чем иная из обезьян... Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке!». В лице Сверхчеловека Ницше произносит хвалу жизни, телу, здоровью, радости плоти, страданию, претворяющемуся в радость, и, главное — воле к власти, понимаемой как направленной воли к жизни. «Здесь всюду в качестве крестного отца присутствует молчаливо Дарвин: власть жизни и ее развитие; борьба за существование, в которой сохраняются лишь наиболее жестокие; выбор и отбор крепчайших…» Н. Бердяев называет философию Ницше «биологической философией…,— связанной с дарвинизмом и эволюционизмом»

Не человек, а только сверхчеловек может осилить смерть Бога: сверхчеловек, который должен быть и сильным и мудрым, и разрушающим и любящим, становится новым видом. Во имя этого грандиозного будущего человечества, которое не воплотилось еще нигде, предпринимается критика привычных ценностей.

Переоценка ценностей

Если Бог и в самом деле мертв, то что же как не фальшивые божества все эти «разум», «нравственность», «правда», которые только на Нем и держались? Воистину, для них наступили «сумерки»... Мораль, точнее, европейский морализм, основанный на христианских понятиях добра, справедливости, сострадания, становятся препятствием, мешающим осуществлению высшего типа человека. Бердяев пишет, что Ницше был прав, когда говорил о морали как опасности, — это верно о законнической морали, т.е. морали, которая замкнута сама в себе. «Ницше в христианстве знал лишь закон, закон добра, и против него восставал. У Ницше были совершенно ложные взгляды на дух и духовную жизнь… Ницше явно падает жертвой реакции против выродившегося, законнического христианства и против той дурной духовности, которая, в сущности, всегда была угашением духа» . Т.е. главной ошибкой Ницше было отождествление западного прочтения христианства с самой сутью христианства: с Православием Ницше не был знаком вообще. Ницше восстает против мещанской морали, требующей от человека быть «добреньким», а не благим. Без онтологии – без своей высшей цели в Боге — мораль лишается смысла. В этом ключе только и можно понять следующее изречение Ницше: «Иисус из Назарета любил злых, а не добрых: даже его доводил до проклятий их морально негодующий вид. Всюду, где вершился суд, он выступал против судящих: он хотел быть истребителем морали».

«Тот, кто распрощается с Богом, должен тем сильнее придерживаться веры в мораль» — в современной ситуации реального атеизма люди вместо сверхчеловеческих устоев выдумали себе новые, удобные, человеческие, слишком человеческие правила и освятили их именем «христианской морали». «Любое чисто моралистическое утверждение ценностей (как например, в буддизме) кончается нигилизмом: Европу это еще ожидает! Думают, что с морализмом можно обойтись без религиозной основы: но с неизбежностью попадают на путь к нигилизму»

Отвергая мораль, Ницше на место „моральных ценностей» ставит простые природные ценности. Мораль делается естественной. Он выдвигает собственный критерий истинности: жизнь во всей ее противоречивости, понимаемая как воля к власти: „Формула моя гласит: жизнь это воля к власти». Истинно то, что служит жизни, жизни отдельного индивида.

Учение о вечном возвращении

В „Веселой науке» Ницше уже намечает идею, которая становится затем самой главной мыслью всех произведений: „Представь себе, что однажды — днем или ночью — к тебе в твоем полнейшем уединении подкрался демон и говорил тебе: „ту жизнь, которую ты ведешь теперь и которую прожил, тебе придется повторить еще раз и еще бесчисленное число раз; и не будет ничего нового, но все та же боль, все те же желания и мысли, и вздохи и все невыразимо малые и великие события твоей жизни пройдут перед тобой в прежнем порядке и прежней последовательности — и этот паук, и этот лунный свет между деревьями, и этот миг, и я сам. Вечные песочные часы бытия будут снова и снова перевертываться, и ты с ними, пылинка из пылинок!» — Разве не бросился бы ты на землю, разве не стал бы скрежетать зубами и проклинать демона, который обратился к тебе с такими речами? Или разве не пережил ты ни разу такого чудного мгновения, когда бы ты мог ему ответить: „ты — божество, и я никогда не слышал ничего более божественного!»

Миф о вечном возвращении может быть воспринят как протест против линейного развития истории, бунт против позитивизма и прогресса; в то же самое время он являет собой попытку придать всему происходящему не временную и преходящую ценность, но значение, освященное вечностью.

Черты этого древнейшего мифа человечества обнаруживаются и в древнеиндийском и в древнегерманском предании: „Вера в периодическое разрушение и сотворение всего мира присутствует уже в „Атхарва-Веде». Следы подобных представлений в германских преданиях (мировой пожар, за которым следует новое творение) закрепляют индо-арийскую структуру этого мифа...» Далее, этот миф прослеживается не только в буддизме и джайнизме, но также — вероятно, не без участия восточных влияний — и у досократиков, высоко ценившихся Ницше; наиболее отчетливо — у ранних пифагорейцев, в несколько видоизмененной форме — у Платона, затем снова совершенно ясно — в неопифагореизме, со многими отголосками в Средние Века и в Новое Время (как раз в эпоху Ницше — в физико-механическом оформлении, у Луи А. Бланки, Гюстава Лебона, Жана-Мари Гюйо).

Глубинная цель этого мифа есть „крайняя попытка сделать становление — статическим и аннулировать необратимость времени»!. (Мирча Элиаде)

Вечное возвращение — миф, и фактически оно служило для Ницше в качестве эрзац-религии, после утраты религии; по собственному его выражению, в качестве „религии религий»! Эта „религия религий», которая поглощает, растворяет в себе и отменяет все религии, как нечто самоочевидное, трактуется атеистически. Однако никакого основания или же возможности проверки эта идея в себе не несет и нести не может.

Ницше и Христос – Ницше и христианство

Повсюду — решительное отречение от христианства, но при этом, поразительным образом, уважение к Иисусу из Назарета. Разумеется, также и он в конце концов отвергается Нищие как «декадент» — впрочем, „интереснейший» — однако без чувства отвращения и без злобных тирад, обычных в темах о христианстве.

Ницше видел в христианстве не столько ложный, сколько износившийся идеал: «Это из-за нашего слишком утонченного благочестия мы престали ныне быть христианами».

«Всякая практика каждого момента, всякий инстинкт, всякая оценка, переходящая в дело, — всё это теперь антихристианское: каким выродком фальшивости должен быть современный человек, если он, несмотря на это, не стыдится ещё называться христианином!..»

«Вот определение протестантизма: односторонний паралич христианства — и разума...»

Ницше сравнивает западное христианство с эпикурством – христианство – не более чем высшее развитие гедонизма, причем нездоровое.

«Во всей психологии «Евангелия» отсутствует понятие вины и наказания; равно как и понятие награды. «Грех», всё, чем определяется расстояние между Богом и человеком, уничтожен, — это и есть «благовестие». Блаженство не обещается, оно не связывается с какими-нибудь условиями: оно есть единственная реальность; остальное — символ, чтобы говорить о нём...»

«Христианские ценности — аристократические ценности. Только мы, ставшие свободными умы, снова восстановили эту величайшую из противоположностей, какая только когда-либо существовала между ценностями!»

«И вот теперь всплыла абсурдная проблема: «как мог Бог допустить это!» На это повреждённый разум маленькой общины дал такой же поистине ужасный по своей абсурдности ответ: Бог отдал своего Сына для искупления грехов, как жертву. Так разом покончили с Евангелием! Очистительная жертва, и притом в самой отвратительной, в самой варварской форме, жертва невинным за грехи виновных! Какое страшное язычество! Иисус уничтожил даже самое понятие «вины», он совершенно отрицал пропасть между Богом и человеком, он жизнью своей представил это единство Бога и человека как своё «благовестие»... А не как преимущество!»

То, что во Христе ценит Ницше — это „инстинктивная ненависть ко всякой реальности, как бегство в,,непостижимое», в „непонятное», как отвращение ко всякой формуле, ко всякому понятию времени и пространства, ко всему, что прочно, что представляет собой обычай, установление, церковь». „Благая весть» этого „радостного вестника» заключается именно в том, что больше нет никаких противоположностей: пали разделения между иудеем и не-иудеем, чужеземным пришельцем и коренным жителем, и даже между Богом и человеком. Больше нет и таких понятий как вина, наказание и расплата: „Блаженство не обещается, оно не связывается с условиями: оно есть единственная реальность -все остальное символы, чтобы говорить о ней». Царство Божие этого „великого символиста» есть „состояние сердца — не нечто существующее „над землей» или приходящее „после смерти»... оно везде, оно иигде». То, что отличает христиан, это практика, а не вера: никакого сопротивления злу, никакой защиты своих прав от глумления и клеветы, пассивное приятие всего, что произойдет. Поэтому этот Иисус из Назарета умирает так же как жил: „он просит, он страдает, он любит с теми, в тех, которые делают ему зло... Не защищаться, не гневаться, не делать ответственными... Напротив, не сопротивляться также и злу, — любить его...» «Глубокий инстинкт, как должно жить, чтобы чувствовать себя на «небесах», чтобы чувствовать себя «вечным», между тем как при всяком ином поведении совсем нельзя чувствовать себя «на небесах», — это единственно и есть психологическая реальность «спасения». — Новое поведение, но не новая вера...»

Для Ницше ясно, что завет подобного „символиста по преимуществу», который говорил лишь о самом глубоком, о жизни, об истине, о свете и признавал за всей остальною реальностью только ценность сравнения или символа, нельзя свести к формулам, догмам и поучениям. Ясно и то, что ученики поняли его лишь тогда, когда сумели свести к привычным формам: пророк, мессия, грядущий судия, учитель нравственности, чудотворец. Но это уже и было искажением и непониманием. И вся история христианства, которое все больше и больше вульгаризировалось и варваризировалось, вбирало в себя учения и ритуалы всех подземных культов Римской Империи, есть история „все грубеющего шаг за шагом непонимания первоначального символизма». Из жизни Иисуса сделали веру, а из веры — учение. Стоит подумать только, что христиане (и, в первую очередь, Павел) сделали из креста. Во имя креста, который для Иисуса был высшим испытанием его учения о любви, проповедовали месть, воздаяние, кару и суд: весть радости была сделана вестью угрозы. Создали тип фанатика Иисуса: „внесли в тип учителя презрение и ненависть к фарисеям и теологам — этим сделали из него фарисея и теолога! «

– «Уже слово „христианство» есть недоразумение, — в сущности, был только один христианин, и тот умер на кресте. „Евангелие» умерло на кресте. То, что называется „евангелием» с этого мгновения, было уже противоположностью того, что он пережил: это была «худая весть», дисангелие. Ошибочно до нелепости видеть в „вере», например, в вере в спасение через Христа, признак христианина: только христианская практика, такая жизнь, как жизнь того, кто умер на кресте, является христианской...»„Еще и теперь такая жизнь возможна, для известных людей даже необходима: подлинное, первоначальное христианство будет возможно во все времена».

Не заключено ли здесь требование к христианам постоянно заново соотносить свои притязания с действительностью, приводить к единству практику и теорию, и, в первую очередь, поверять себя самим Иисусом?

„Антихрист» очевидным образом направлен не столько против Христа, сколько против христиан: это — вызов для христиан, который может быть плодотворным.

О влиянии и значении Ницше

«Я предсказываю, — сказал он на закате того периода жизни, который был прожит им в ясном сознании, — пришествие трагической эпохи». «Мы услышим о веренице разрушений, о бесконечно длинных перечнях развалин и беспорядков», «вспыхнут такие войны, подобные которым земля никогда прежде не видела», «скоро Европа окутается тьмой», мы свидетели «поднимающегося черного прилива»...»Готовится, благодаря мне, — опять писал он, — катастрофа, имя которой я знаю, имя которой я не говорил... Вся земля тогда будет корчиться в судорогах».

Короче говоря, заключает он, «грядет пришествие нигилизма».

А.де Любак говорит о «заразительном лиризме» Ницше – «люди стали мучиться потребностью обходиться без Бога».

Ницше нередко рисуют как пророка неоязычества ΧΧ-го века.

«Значение Ницше огромное, в нем завершается внутренняя диалектика гуманизма» . Л.Шестов: «Ницше был и остался до конца своей жизни нравственным человеком в полном смысле — самом обыденном — этого слова. Он не мог и ребёнка обидеть, был целомудренен, как молодая девушка, и всё, что почитается людьми долгом, обязанностью, исполнял, разве что с преувеличенным, слишком добросовестным усердием. Мы уже приводили два его афоризма: «Ни за что так дорого человек не расплачивается, как за свои добродетели» и «Кто уже не жертвовал самим собою ради своего доброго имени!». Для нас в этих словах неоценимое свидетельство, более важное, чем толстые биографические книги, в которых искренние и добросовестные люди из сил выбиваются, чтобы изобразить Ницше шаблонным великим человеком, т. е. таким, каким великому человеку быть полагается, сообразно установившимся у нас традиционным представлениям о сущности гения»

Можно вполне согласиться с Кюнгом, что Ницше «принес себя в жертву с тем, чтобы испытав все, предупредить других» — примечательно, что еще за сем лет до сумасшествия Ницше предостерегал жену своего друга Овербека от того, чтобы отбросить идею Бога и при этом мрачно заявил: «Сам я отбросил ее, я хочу создать Новое, я хочу и уже не могу отступить. Мне уждено погибнуть от моих страданий, они бросают меня во все стороны, я распадаюсь, но это для меня не важно» .

«Однако застыл ты. И все смотришь назад. Кто ты, дурак, на пороге зимы сбежавший в мир. Мир — это дверь к тысячам молчаливых, холодных пустынь. То, что ты потерял, ты нигде не найдешь. И бледный, ты обречен на зимние странствия. Похож ты на дым, что ищет вновь и вновь, где небо холоднее... Спрячь, дурак, твое израненное сердце в холод и насмешку».

Не является ли постыдным для многих из христиан, что устами этого атеиста и нигилиста носитель благой вести проповедуется, быть может, достоверней и искренней, чем у многих христиан? Сколько христиан уже задаются вопросом о первоначальном христианстве?

А сам Ницше? Какой контраст между этим человеком и его творчеством, между этою вестью и этим вестником. Здесь некто провозглашает философию мирового масштаба, с незаурядной духовидческой силой, с пафосом пророка и стилем основателя религии — но сам он при этом — безвестный Профессор древней филологии, находящийся на пенсии и бесприютно кочующий с места на место, влачащий свою жизнь в дешевой комнате гостиницы или дома пекаря. Здесь некто провозглашает весть о непреклонной жестокости, о безжалостной твердости, об истреблении всех больных и слабых — но сам он при этом — больной со студенческой скамьи, нуждающийся в той самой помощи, которую он презирает, зависящий от того Самого сострадания, с которым он борется, постоянно озабоченный своим питанием и бытом, соблюдающий диету, ведущий таблицу погоды и даже подделывающий медицинские рецепты. Здесь некто провозглашает учение о сверх-человеке, о свете и жизни — но при этом сам не может выбраться из мира теней, живя вне реальности своего времени и беседуя лишь с постояльцами гостиниц, да больше всего — со своими книгами. Какой контраст: человек, по своей сути, чуткий и уязвимый, робкий и мечтательный, который вызывал симпатию всех, даже самых простых людей. И однако здесь же -эта ненависть к человеку, это презрение к слабым, к низшим. Мыслитель безусловной интеллектуальной честности. Но притом он предпочитает аристократически-высокомерно повествовать о своей (разумеется, фиктивной) польско-дворянской генеалогии, не говоря о своем истинном происхождении из протестантского пасторского семейства. Итак, фигура двойственная? Во многих отношениях — да: мыслитель, психолог, ритор, проповедник, но в том же лице и актер высокого стиля; мысль которого бравирует своей радикальностью, судьба потрясает своею тяжестью, по учение по своим последствиям вызывает страх.

«Если бы христианство и вправду было таким, каким видел его Ницше, тогда и сегодня можно и должно было бы отказаться от него, отбросить его:

Если бы „Бог» в самом деле был лишь понятием, полярно противоположным жизни, и все вредоносное, отравляющее, клевещущее, все, смертельно враждебное жизни было бы собрано в нем в некое ужасающее единство;если бы понятие „иного» или „истинного» мира было лишь выдумано для того, чтобы обесценить единственный существующий мир, чтобы не оставить у земной реальности никакой цели, никакой задачи и никакой разумности;если бы понятие „души» или.духа» или наконец, „бессмертной души» было лишь выдумано для юго, чтобы вызвать презрение к телу, чтобы сделать его недужным „святым», чтобы придать кажущуюся незначительность всем вещам, которые всерьез служат жизни — вопросам о крове и пропитании, об уходе за больными, об опрятности, о погоде;если бы на место здоровья поставили бы „спасение души» как некое безумное кружение между покаянными конвульсиями и истерией спасения;если бы понятия „греха» и „свободы воли» были лишь выдуманы для того, чтобы запутать инстинкт и сделать недоверие к нему второю натурою человека;если бы в понятии „отказа от себя», „самоотрицания» в самом деле скрывался бы признак упадничества;если бы саморазрушение в самом деле возводилось бы в ранг ценности, объявлялось бы „долгом», „святостью» и „божественностью»;если бы наконец понятие.доброго человека» относили бы исключительно ко всем слабым, больным, мучающимся собой, в противоположность всем, говорящим Да, уверенным в будущем;если бы все это было христианской моралью! тогда — да, тогда вместе с Ницше нужно было бы подписаться по вольтеровским „Раздавите гадину!». — Тогда — да, тогда нужно было бы быть „с Дионисом против распятого»!. Тогда нужно было бы быть не христианином, а анти-христианином.

И однако как часто христианство — и в протестантизме и в католицизме — представляют, фактически, именно так его видел Ницше, узнавший его, главным образом, по дому протестантского пастора, по христианскому интернату и философии Шопенгауэра? Как часто оно еще и сегодня проповедуется в церкви, преподается, переживается именно таким?

Против этого можно настаивать лишь на одном: христианство не должно видеть таким! Если понять правильно Иисуса Христа, христианство невозможно видеть таким! Ибо у Него только так: никакого христианского существования без человеческого существования. Никакого христианского существования ценой человеческого существования. Никакого христианского существования, которое было бы выше или ниже или помимо человеческого существования. Но христианское существование — как истинно и в корне человеческое существование, которое способно вобрать в себя и человеческое-слишком-человеческое во всей его негативности».

«Добро — братская любовь — мы знаем теперь из опыта Ницше — не есть Бог. «Горе тем любящим, у которых нет ничего выше сострадания». Ницше открыл путь. Нужно искать того, что выше сострадания, выше добра. Нужно искать Бога» ..

Андри де Любак, сравнивая Достоевского и Ницше, говорит: «Эта пара — Достоевский и Ницше — братья, по глубинной своей сути. Достоевский осмелился проникнуть во вселенную одиночества, на что Ницше отважится тоже. Достоевский предчувствовал тот, может быть, самый страшный кризис, провозвестником и работником которого станет Ницше. Достоевский этим надломом жил. Наблюдал «смерть Бога». Видел убийцу, стремящегося дорваться до головокружительной карьеры. Безбожие, идеал сверхчеловека. Оба они мощные «реалисты», оба «держатся действительности». Но Достоевский в конечном счете, несмотря на обнаруживающиеся внутренние сопротивления, сделал выбор весьма решительно и непринужденно, хотя и не без возобновляющихся борений: он выступит против свершающегося. В каком-то смысле он сумел куда больше, чем просто быть провозвестником Ницше. Если все сказать одним словом, Достоевский предотвратил Ницше. Достоевский превозмог искушение, которым тот соблазнился. Как раз это и придает его творчеству из ряда вон выходящие качества. Тот, кто окунается в привнесенное Достоевским, как бы приобретает иммунитет против ницшеанского яда, не отрицая при этом величия Ницше. Достоевский не заставляет ни закрывать глаза, ни пугаться, ни отступать. Он не возвращает из новооткрытых земель. Но он рассеивает успокаивающие заблуждения, безжалостно разрывает в клочья покровы, которые неустанно ткутся людьми, не желающими себя видеть такими, каковы они в действительности. Бог для него — не одно из подобных прикрытий. Он сам проклинает мир сей и лживость его, и Бог для него — не приводное колесо этого мира и не солнце над умирающей вселенной. Ибо, если речь идет именно о нашем времени, сродство обоих мыслителей в их критическом подходе не должно вводить нас в заблуждение относительно источника их вдохновения. Ницше черпал вдохновение из проклятия, которое он усматривал в евангельском наследии, тогда как Достоевский, будучи не менее искусным в поношениях, обращал таковые на то, в чем он распознавал плод отказа от Евангелия. В конечном счете, противясь человеку и Богу, они не менее восстают против смысла мира сего и всей нашей человеческой истории, ибо между последними проступает знамение противоречия».

В конце XIX века появилось академическое ответвление, следующее из учения Ницше — философия жизни. Его представители Вильгельм Дильтей (1833-1917), Георг Зиммель (1858-1918). Многое пригладили, не так сильно выступали против науки, но ограничивали ее компетенцию только природными явлениями. А вот духом, по их мнению, должна заниматься философия жизни. Большое внимание уделяют проблемам исторического познания. Зиммель писал, что «бытие имеет ранговый характер», вместо прямого разговора о расах господ и рабов. К этим авторам примыкал Анри Берксон со своим трудом «Творческая эволюция». Продолжает идею рационального непознания, уделяет внимание времени как характеристике творческого процесса.

После Первой Мировой войны академическую линию философии жизни продолжили Освальд Шпенглер и ряд немецких авторов: Эрнст Юнкер, Боймлер, Альфред Розенберг (главный идеолог фашизма). На произведениях Юнкера выросло молодое поколение СС, которые прославляли войну, как высшее проявление напора жизни. Сам Юнкер все же не примкнул к фашистам. Фашисты активно приняли на вооружение ненаучность, антисемитизм, культ мифа и много другое из наследия Ницше.

В начале XX века от философии жизни отпочковывается экзистенциализм, отцами которого называют Ницше, Кьеркегора и Бердяева Н. А.

Критика Ницше

«Там, где нет Бога, там уже не остается места и для человека» (Николай Бердяев). И вся трагедия Ницше может быть понята, когда центральным нервом его творчества видится нескрываемая зависть ко Христу, безудержная ревность к Нему, стремление превзойти Его, стать вторым «Распятым», принести себя в жертву человечеству для освобождения его – понятно, от чего, но не ясно, для чего и во имя чего. Особенно в последние годы перед сумасшествием Ницше все чаще проговаривался о владевшей им идеи своего мессианства и жертвы. Но попытка превзойти Богочеловека человекобогом не удалась…

Действительно ли Ницше обосновал свой атеизм? и у него — если внимательней заглянуть за оболочку пророческого, визионерского, патетического и проповеднического — атеизм оказывается не обоснованным, но принимаемым как данное.

Во всей критике христианства Ницше своим предметом берет тот образ западного христианства, какой был ему прекрасно знаком сызмальства. Но и здесь никаких обоснований нет, а есть лишь простые утверждения, иногда переходящие просто в истерический крик.

Истины Ницше слишком часто являются только наполовину истинами. Его познания в теологии и церковной истории не соответствуют весу его обвинений. Многие места в его сочинениях, в особенности, в „Антихристе» с его историко-экзегетической направленностью, представляют собой скорее памфлет нежели спокойное исследование; язык Ницше, исполненный негодования и презрения, хочет ранить.

«Люди и целые группы людей, целые народы приспособляли христианство, как и все религии, к своему уровню и напечатлели на образ Бога свои пожелания, и наложили на этот образ свою ограниченность. Это и давало прекрасный повод для отрицания самого существования Бога. Дурной антропоморфизм был не в том, чтобы придавать Богу характер человечности, сострадательности, видеть в нем потребность в ответной любви, а в том, чтобы придавать ему характер бесчеловечности, жестокости, властолюбия»

Освальд Шпенглер в предисловии к «Закату Европы» написал следующее о Ницше: «Я сделал из его прозрения своего рода обозрение». По Шпенглеру, Ницше не знал как исторической реальности ни волю к власти, ни сверхчеловека, ни вечное возвращение, ни многие другие основополагающие понятия. «Только с переносом в конкретно-исторические измерения они приобретают смысл и значимость, и вот же оказывается, что за волей к власти скрывается исконно нордическая тоска по беспредельному, что мораль рабов – это миф, а мораль господ – еще одна нордическая реальность, что нигилизм – это всего лишь империализм, а сверхчеловек, поданный в театрально-люциферическом оперении, — всего лишь миллиардер из комедии Шоу, что сам Ницше, как бы стыдясь своего дарвинизма, только и делал,что камуфлировал «безвкусные» реалии поэтическими атавизмами…» (К.А.Свасьян)

Уничтожив идею христианского Бога, взамен Ницше предложил образ сверхчеловека – и этот образ, как показывает наше время, оказался несостоятелным дать ответ на вопросы, поставленные самим же Ницше.

Приложение. Ницше и нацизм (Свасьян)

Нацистская идеология в целом (да и, пожалуй, в общем) сводится к трём основополагающим принципам: пангерманизму, антисемитизму и славянофобии! Но если так, то не стоит ли в целях окончательного устранения кривотолков проэкзаменовать Ницше именно по этим трём пунктам — с обязательной оговоркой, что речь идёт на этот раз не о предумышленных цитатных вырезках, а о едином контексте всей его философии!

Итак, 1. Пангерманизм. — Здесь, за вычетом кратковременного, юношески-вагнерианского «германства», картина до того ясна, что даже самому пристрастному и фанатичному космополиту пришлось бы признать чудовищные издержки и, возможно, призвать автора к порядку. Вот несколько выбранных наугад свидетельств (воздерживаемся от сносок, полагая, что читатель без труда удесятерит их количество при чтении самих текстов): «Немцы — их называли некогда народом мыслителей: мыслят ли они ещё ныне вообще?» — «Deutschland, Deutschland uber alles, я боюсь, что это было концом немецкой философии...» — «Этот народ самовольно одурял себя почти в течение тысячи лет». — «Надутая неуклюжесть умственных приёмов, грубая рука при схватывании — это нечто до такой степени немецкое, что за границей это смешивают вообще с немецкой натурой». — «Определение германцев: послушание и длинные ноги...» — «Происхождение немецкого духа — из расстроенного кишечника.,.» — «Куда бы ни простиралась Германия, она портит культуру». — «По-немецки думать, по-немецки чувствовать — я могу всё, но это свыше моих сил...» — «Не могу ли я предложить слово «немецкий» как международную монету для обозначения этой психологической испорченности?» И уже как бы в прямом предвидении будущих «господ Земли» — «народа, состоящего из 80 миллионов аристократов» (по меткой формуле Даниэля Алеви), — предупредительная оговорка Заратустры: «Гости мои, вы, высшие люди, я хочу говорить с вами по-немецки и ясно. Не вас ожидал я здесь, на этих горах». Характерный симптом: даже Альфред Боймлер, философ ex officio, основательно потрудившийся над впихиванием Ницше в кругозор горланящих на парадах ландскнехтов, не удерживается от негодования в адрес «предтечи». Вот его приговор: «Это — сознательное предательство, когда Ницше пишет Тэну в Париж: «Я страдаю от того, что мне приходится писать по-немецки, хотя я, пожалуй, пишу лучше, чем когда-либо вообще писал какой-нибудь немец. В конце концов французы уловят на слух в книге (речь идет о «Сумерках идолов») глубокую симпатию, которую они заслуживают; я же всеми своими инстинктами объявляю Германии войну». Нужно смотреть вещам в лицо: Ницше нарочно обращает внимание француза на раздел, направленный против немцев. Это нечто принципиально иное, чем просто пересылка книги, в которой фигурирует названный раздел, — это поступок. Измена родине как поступок оглашается и в предпоследней, всё ещё сохраняющей ясность открытке, посланной Овербеку: «Я и сам занят как раз составлением Promemoria для европейских дворов с целью создания антинемецкой лиги. Я хочу зажать «Рейх» в ежовых рукавицах и спровоцировать его к отчаянной войне»«. Остаётся лишь догадываться, каковой могла бы быть участь «изменника», доведись ему дожить до реалий следующего, им-де накликанного «Рейха»!

2. Антисемитизм. — Ещё несколько отрывков на выбор и без комментариев: «Евреи, без сомнения, самая сильная, самая цепкая, самая чистая раса теперь в Европе». «Мыслитель, на совести которого лежит будущее Европы, при всех планах, которые он составляет себе относительно этого будущего, будет считаться с евреями — и с русскими, — как с наиболее надёжными и вероятными факторами в великой игре и борьбе сил». — «Было бы, может быть, полезно и справедливо удалить из страны антисемитических крикунов». — «Встретить еврея — благодеяние, допустив, что живёшь среди немцев». — «Поистине, общество, от которого волосы встают дыбом!.. Ни в каком ублюдке здесь нет недостатка, даже в антисемите. — Бедный Вагнер! Куда он попал! — Если бы он ещё попал к свиньям! А то к немцам!..» Мотив настолько глубокий, что даже в последних, невменяемых туринских письмах речь идёт о «ликвидации Вильгельма, Бисмарка и антисемитов».

И наконец, 3. Славянофобия. — Начнём с того, что этот мыслитель, на которого некоторые увлечённые публицисты возлагали чуть ли не решительную вину за идеологию национал-социализма, никогда не уставал подчёркивать — и притом именно в пику соотечественникам — преимущества своего польского происхождения. Теперь постараемся представить себе чувства, которые должен был испытать какой-нибудь приверженец названной идеологии при чтении хотя бы следующего признания: «Одарённость славян казалась мне более высокой, чем одарённость немцев, я даже думал, что немцы вошли в ряд одарённых наций лишь благодаря сильной примеси славянской крови». Не умолчим и о самом существенном: когда миссией Антанты провозглашается спасение мира от философии этого «дьявольского немца», мы вправе были бы пожать плечами и судить о легковесно-газетном преувеличении в том лишь случае, если фраза действительно исходила бы от полемически зарвавшегося газетчика, а не от реального и к тому же влиятельного политика. Что-то особенное и совершенно небывалое удалось предвидеть в наступающем XX веке этому сейсмографически чуткому провидцу, вскричавшему, как никто, о «восходящем нигилизме», об «эпохе чудовищных войн, крушений, взрывов», об «условиях, которые и не снились утопистам»: «Начинается эпоха варварства; науки будут поставлены ей на службу» или «Наступает время борьбы за господство над земным шаром — она будет вестись во имя основных философских учений» — что-то такое, после чего «миссия Антанты», пожалуй, покажется нам не такой уж и преувеличенной. «Понятие политики, — так скажет он в «Ессе Homo», — совершенно растворится в духовной войне; все формы власти старого общества взлетят на воздух; будут войны, каких ещё никогда не было на земле». И, наконец, решающее место — своего рода духовное credo и политическая программа, в сущности, выпад философа, на которого и ополчится будущая Антанта: «Мелочность духа, идущая из Англии, представляет нынче для мира великую опасность. Чувства русских нигилистов кажутся мне в большей степени склонными к величию, чем чувства английских утилитаристов... Мы нуждаемся в безусловном сближении с Россией и в новой общей программе, которая не допустит в России господства английских трафаретов. Никакого американского будущего! Сращение немецкой и славянской расы».

Карл Ясперс писал: «Однако никто не верил по-настоящему в вечное возвращение, в ницшевского Диониса и в сверхчеловека. Крайняя неопределенность его «жизни», «силы» и «воли к власти» постоянно позволяла спекулировать на их смысле».

Дата добавления: 2014-01-05