О наболевшем

Заканчивался двухтысячный год. Я работал в ЦРБ уже больше пяти лет.

Пять лет. Шестая часть моей жизни. Не так давно я отправлялся учиться – подтверждал сертификат специалиста, встречался с однокурсниками, оставшимися работать в городе, и очень удивился, поговорив с ними. Оказалось, они еще даже не начинали самостоятельно оперировать, в лучшем случае ассистировали. Их просто не пускали старшие товарищи. Одному из лучших наших выпускников только что доверили резекцию желудка – и парень очень гордился этим. А ведь я освоил эту операцию еще в первый год работы в ЦРБ.

Мои бывшие однокурсники спокойно шли домой после дежурства, зная, что их не выдернут из постели в самый неподходящий момент. В свое свободное время – у них было свободное время! – они ходили в театры, в рестораны, жили спокойно и размеренно, зная, что их всегда поддержит кто‑то более опытный. Безусловно, это было очень приятно; но в профессиональном плане я оказался сильнее их.

После новогодней выходки Саныча я долго не мог получить категорию. В медицине существует три вида категорий – вторая (низшая), первая и высшая. Врачу с категорией и зарплату платят повыше. На вторую можно сдать через три года самостоятельной работы – написав специальное исследование, посвященное, собственно, своей трудовой деятельности за данный период.

Работа была написана, главврач ее одобрил и подписал, мне оставалось съездить к главному хирургу области и отдать ее на утверждение. После этого через месяц мне нужно было предстать перед специальной комиссией и сдать ей квалификационный экзамен.

– Это что такое? – недовольно рыкнул главный хирург, увидав мою работу. – Какая тебе категория? Вы на Новый год все перепились, оголили район, а теперь категорию ему подавай! Дудки! Иди, работай! Недостоин!

– Но как же так? Я же не пил! Остался один и все сделал как надо, всем помог…

– Не надо мне тут заливать! Ваш начмед звонил и просил прислать хирургов! Я ж хорошо помню, он разбудил меня!

– Но он же потом перезвонил вам и объяснил, что все нормально!

– Ну, ясно дело, проспались! Я даже слышал, у вас там даже кого‑то в кэпэзэ откомандировали, да?

– Ну, – замялся я, лихорадочно ища ответ.

– Можешь не отвечать, по глазам вижу, что правда!

– Так что с работой?

– Через год приходи!

Я пришел через год.

– Это что за папка? – спросил меня главный хирург области.

– Стандартный картонный скоросшиватель.

– Ты где его нашел, в туалете?

– Почему в туалете? В книжном магазине купил.

– Вы что, там у себя окончательно все мозги пропили? Ты с какой папкой к главному хирургу идешь? А?

– Так вы не будете даже работу смотреть?

– Через год приходи!

Прошел еще год.

– Вот, возьмите, моя работа, – сказал я, протянув главному хирургу яркий пластиковый скоросшиватель, где каждый лист был помещен в отдельный целлофановый пакет и скреплен блестящим замком.

– А опять ты! Какой настырный! Пить‑то не бросил?

– Вообще‑то я совсем не пью – насмотрелся. А последний раз выпивал вместе с вами, помните?

–?!

– Вы к нам с санитарной авиацией прилетали, прооперировали директора нефтебазы, у него еще опухоль желудка была, осложнившаяся кровотечением. Вы его так мастерски прооперировали, а потом мы с вами посидели, коньячок продегустировали. Вы собирались директора с собой забрать, но так надегустировались, что больного‑то и забыли. Пришлось вам потом за ним с середины дороги возвращаться.

– Все, все вспомнил! – поразился главный хирург. – Хорошая работа у тебя, одна папка чего стоит! Думаю, мы тебе вторую категорию без экзамена дадим, заслужил!

– Так мне даже и на собеседование не надо будет приезжать?

– Зачем? Я напишу рекомендацию, комиссия утвердит.

– Спасибо, приятно слышать!

– И мне приятно встретить старого знакомого, – и, перейдя на шепот, главный хирург подмигнул мне: – Только про дегустацию и вертолет – никому! О'кей?

– Ну, как можно! Я – могила!

Через месяц мне присвоили вторую категорию.

Пять лет! Сколько операций сделал, сколько жизней спас! Теперь можно сказать, что эти годы я точно прожил не зря! Я научился разбираться в людях, узнал о жизни много нового, бывал жертвой интриг…

Люди любят сплетничать, особенно о том, что их не касается. Так бывает всегда: стоит кому‑то оступиться, и все говорят только о нем, пока не появится новая жертва.

Саныча обсуждали месяца три. Я слышал в очереди в магазине разговор двух совершенно незнакомых мне кумушек:

– Федосеевна, а ты слыхала, что в больнице хирург один напился и главного врача избил?

– Ой, Кирилловна, да ты что?

– Правда, правда, мне Петровна рассказывала, она на хирургии полы мыла. Избил, его посадили, десять лет дали!

– Ой, что деется!

Сор из избы выносят, как правило, санитарки. Они у нас менялись так часто, что я перестал запоминать имена. За десять лет у нас в отделении сменилось сорок девять санитарок. В основном они держались до первой зарплаты, после уходили в запой и увольнялись. Зато почесать языки были мастерицы.

С 1998 года нам перестали задерживать зарплату и выплатили все задолженности. Августовский дефолт снова добавил проблем, но желающих поработать в больнице было хоть отбавляй.

В хирургии, к примеру, мыли полы и выносили «утки» две санитарки с высшим образованием. Одна была молоденькой выпускницей саратовского юрфака – вышла замуж за лейтенанта, поехала за ним в нашу дыру, а работу по специальности найти не смогла. Вторая работала учительницей в школе, но сдружилась с Бахусом и оказалась на улице. После долгих скитаний прибилась к нам.

Остальные труженицы швабры и тряпки не были умны, но через одну страдали словесной диареей. В глаза – улыбались, приводили родственников «полечиться», а за спиной поливали нас грязью. Ну что за народ…

После истории с Санычем взялись за меня. Шел конец марта. Весеннее солнце днем растапливало снег, а к вечеру дороги снова становились скользкими. Я шел домой, поскользнулся и растянулся в весь рост на самом оживленном месте, возле рынка.

– Дмитрий Андреевич, вы не ушиблись? – услышал я голос нашей санитарки.

– Спасибо, вроде цел!

– Давайте я вас отряхну.

На следующий день по больнице прошел слух, что хирург Правдин вчера пьяный валялся на улице. После обеда меня вызвал Тихий.

– Дмитрий Андреевич, у вас все в порядке? – после приветствия спросил главный врач.

– Да, а что такое?

– Говорят, вас вчера видели пьяным и валяющимся на улице.

– Ложь! Кто вам такое сказал?

– Не важно, я вам говорил, что знаю все, о чем говорят в этой больнице.

– Николай Федорович, вас неверно информировали, я просто поскользнулся и упал.

– Да, да, я вижу, что меня неправильно проинформировали. Идите работайте.

Я сразу догадался, от кого исходит слух, и подошел к вчерашней «помощнице»:

– Татьяна Марковна, что я вам сделал? Зачем вы меня оболгали?

– Что вы, Дмитрий Андреевич, я вообще не понимаю, о чем вы говорите!

– Если не вы, то кто? Только вы из наших видели, что я упал вчера!

– Там много народу было, может, кто чего видел, да не так понял?

Лишь позже мне стало известно, что Татьяна Марковна уже давно злилась на меня. Однажды к нам попал ее муж, пьяный и облеванный, с разбитым лицом – после он полночи орал и не давал спать всему отделению. Я указал в диагнозе «алкогольное опьянение», мужику не оплатили больничный.

Люди иногда такое странное творят! Как‑то раз я шел по улице и увидел, что пьяный мужичонка бьет женщину. Я его от нее оттащил, пару раз дал ему по шее, после чего они оба на меня набросились.

Как оказалось, муж «учил жену уму‑разуму». Прибывшей милиции эта парочка попыталась доказать, что я на них набросился и пытался убить. Благо, милиционеры попались знакомые – посадили меня в машину и отвезли домой. А те алкаши и в самом деле собирались написать на меня заявление о побоях, но не успели: через пару дней муж «доучил» жену до могилы и отправился в тюрьму.

Санитарки сменялись со страшной скоростью, а хирурги оставались одни и те же – Ермаков, Бурлаков и я. Саныч и вправду перестал пить.

Летом 1999 года нам прислали одного деятеля после интернатуры, Олега. Он, как и я, добровольно вызвался ехать в район, имея квартиру в городе. Опыта решил набраться. Просил, если что, вызывать его на все интересные случаи.

Ночь. Привозят пациента с ножевым ранением в сердце. «Что может быть интереснее ранения сердца!» – подумал я и вызвал Олега. Тот приехал почему‑то недовольный.

Я выполнил стандартную торакотомию слева в пятом межреберье, обнажил сердце – дырка есть, кровотечение продолжается. Попросил ассистента заткнуть рану. Олег трясущимся пальцем остановил кровотечение. Я наложил три стежка на раневой дефект в сердечной мышце, два с краев успел стянуть и завязать. Начал сводить концы третьего, центрального – и внезапно в операционной отключили свет. Аварийный аккумулятор света не дал – разрядился. Медсестра вызвала машину «скорой», и та светила фарами прямо через стекло. Всяко лучше, чем ничего. Я завязал последний узел практически на ощупь, лишь чувствовал, как под пальцами скачет живое сердце, после чего остановил операцию:

– Все, коллеги! Пока стоим!

– Дмитрий Андреевич, а почему не продолжаем? – протянул Олег.

– Опасно, можно повредить другие органы.

– Так видно же все!

– Рану толком не видно, – еле сдерживаясь, объяснил я. – Операционное поле глубоко, света хватает, чтобы видеть твое капризное лицо, а как ушить перикард – не видно.

– Нормальное у меня лицо! – надулся Олег. – Просто мы живем в конце двадцатого века, одной ногой уже в двадцать первом, а оперируем при свете фар! Куда это годиться?

– Ну, ты, я смотрю, не особо‑то и оперируешь, стоишь тут и гундишь под руку. Вон анестезиологи – те работают: наркозный аппарат отключился, а Иван Григорьевич мужественно борется за жизнь больного, дышит за него мешком Амбу. Да, Иван Григорьевич, борешься?

– Борюсь! – отозвался Иван, надувая и сдувая мешок.

– Дмитрий Андреевич, и сколько мы так будем стоять?

– Сколько надо, столько и будем. Вот кровь видно, бери черпачок и собирай в банку, выполним пока реинфузию.

– А рану не будем ушивать?

– Я же тебе русским языком сказал: не будем, пока свет не дадут.

– Не понимаю, все же видно!

– На колу мочало – начинай сначала… Пару месяцев назад гинекологи оперировали внематочную беременность, тоже свет отключили. Им оставалось ушить рану – ну они и прошили мочеточник.

– И что было?

– Ничего хорошего. Пока спохватились, почка погибла, пришлось ее удалить.

– Почку?

– Нет, блин, квочку! Поспешили, а теперь человек без одной почки, а на них в суд подали.

– Но здесь же не живот – что тут можно подшить?

– Слушай, Олег, ты долго будешь скулить? Для чего ты в хирурги пошел, да еще в район напросился?

– Я не думал, что тут оперируют по ночам, да еще и без света! В интернатуре как было: отдежуришь – и домой. А если свет отключали, у нас своя автономная подстанция автоматически переключалась.

– В общем, к трудностям ты готов не был?

– А почему я к ним должен готовиться? Мы не в девятнадцатом веке живем! Может, нам еще при керосиновой лампе оперировать?

– Надо – так будем, – отозвался анестезиолог, ритмично работая дыхательным мешком.

– Фу, дикость!

– Слушай, Олег, ты уже всех притомил, честное слово, иди домой! Без тебя справимся!

– Да, ладно, я же вот кровь собираю.

– Собирай, только не гунди!

Света не было два часа. Сгорел какой‑то особенно важный трансформатор; пока его меняли, мы собрали излившуюся кровь и влили ее назад пациенту. Было видно, что кровотечения нет. Все это время анестезиолог и анестезистка, меняя друг друга, «дышали» за пациента. Я видел, как им тяжело, но не услышал от них ни одной жалобы. Они молча делали свою работу. Олег же буквально извелся. Он не уходил домой, а ныл и трепал всем нервы так, что в какой‑то момент мне захотелось его прибить. Лишь когда Иван надвинулся на него и сказал сурово:

– Если ты сейчас не замолчишь, придется тебя заткнуть! – только тогда нытик закрыл рот и не произнес больше ни слова.

Операция завершилась ближе к утру, последний шов я накладывал с восходом солнца. Жизнь раненому мы спасли, через какое‑то время он выздоровел и выписался.

– Да, как вы тут работаете в таких условиях? – посетовал Олег, когда мы вышли из операционной.

– Работаем. А ты, парень, умеешь ныть!

– Да я не ною! Просто должны быть нормальные условия труда!

– Олег, похоже, ты не ту специальность выбрал, тебе так не кажется?

– Нет, не кажется.

Весь день молодой доктор сонно моргал и клевал носом. Ермаков направил его на прием помогать Санычу, где Олег уснул прямо за столом. Но к вечеру он пришел в норму и снова попросил вызвать его, если будет что‑нибудь интересное, и пообещал больше не жаловаться.

Эта ночь прошла относительно спокойно: я осмотрел острый живот и зашил небольшую рану, но следующей привезли кишечную непроходимость трехдневной давности. Больной оказался терпеливым и не вызывал «скорую», пока его не начало тошнить калом.

Причиной кишечной непроходимости оказалась раковая опухоль, обтурирующая (перекрывающая) сигмовидную кишку. Приводящий отдел был перераздут фекальными массами. В таких случаях приводящий отдел кишечника отсекают выше опухоли и выводят на переднюю брюшную стенку, создавая противоестественный задний проход. Опухоль и нижележащий отдел кишки резецируют, если это возможно.

Я пригласил Олега ассистировать. Он помогал мне без особого энтузиазма. Мобилизовав кишку, предназначенную для выведения, я отсек ее и выдоил каловые массы в тазик. Вид и запах был тот еще, но хирургия – работа не для брезгливых.

Олег всем своим видом показывал, что ему очень противно, я даже думал, что его вырвет. Неожиданно он неудачно потянул за брыжейку кишечника, и из разорванного сосуда пошла кровь. Зажав сосуд, я лигатурой завязал конец кишки и положил его на край операционной раны, а сам стал ушивать поврежденную вену. Во время прошивания завязанный фрагмент кишки «вылез» за пределы операционного поля, лигатура с него сползла, и остатки кала ручьем потекли по стоящему рядом Олегу.

Ассистент не сразу заметил, что липкая зловонная масса стала пропитывать его одежду.

– Ой, что это? – неожиданно отпрыгнул от операционного стола Олег. – Ой, да это же говно!

– Стой! Куда побежал! Иди, натяни кишку, я не могу прошить брыжейку!

– Какую брыжейку? Вы что, не видите, на меня говно течет!

– Бог с ним, с говном, иди сюда, надо остановить кровотечение.

– Идите вы все! Я в говне! Я что, так стоять должен? – чуть не плача, выпалил Олег и выбежал из операционной.

– Вот это доктор! – удивился Иван. – Слушай, Дима, гнать его надо из хирургии! Чтоб даже на пушечный выстрел не приближался! Экий неженка!

– Потом, все потом. Он уже убежал, помойся, помоги мне завершить операцию, основной этап хотя бы! Давай быстрее, я тут пока кровотечение пальцем заткнул.

– Без проблем! – ответил анестезиолог и побежал мыть руки.

Вдвоем мы справились быстро и слаженно. Еще одна спасенная жизнь пошла в нашу копилку добрых дел.

Олега нигде не было, только запачканный калом халат и костюм валялись на полу предоперационной.

– А он домой уехал, – сообщила постовая медсестра. – И по‑моему, он плакал.

– Ясно. Кисейная барышня, а не хирург! В говне испачкался – и сбежал! Завтра пойду к главному врачу: на кой черт нам такие врачи, которые из операционной убегают.

– Да я его как увижу, сразу физическое замечание сделаю! – грозно прорычал Иван. – Пусть только на глаза попадется!

Но на глаза нам Олег так и не попался. Утром он отправился к главному врачу и написал заявление по собственному желанию. Задерживать его никто не стал. К нам он даже не зашел попрощаться.

Кроме Олега, никто к нам не приезжал. Так и продолжали трудиться – Ермаков и я в отделении, Саныч в поликлинике и на подхвате. В принципе мы справлялись, но если кто‑то уходил в отпуск, нагрузка на остальных возрастала.

Жизнь продолжалась, но в канун Нового тысячелетия по отделению прошел слух, что наш заведующий хочет перебраться в город.

Наконец 2 декабря 2000 года я открыто спросил у него:

– Леонтий Михайлович, это правда, что вы решили от нас уехать?

– А кто тебе сказал?

– Земля слухами полниться!

– Да пока нет.

– Леонтий Михайлович, слухи на пустом месте не заводятся.

– Дима, если честно, я на самом деле подумываю перебраться в областной центр. Скоро должно освободиться место заведующего абдоминальной хирургии областной больницы, а там главврачом – мой однокурсник. Он предложил это место мне. Староват я уже стал по ночам на «скорой» трястись.

– Я вас понимаю.

– Дима, все когда‑то заканчивается, это раз. А два – глупо было бы отказываться от такого предложения.

– А жилье?

– С этим проблем нет, у меня жена оттуда родом. Родители умерли и оставили ей трехкомнатную квартиру, мы ее сейчас сдаем.

– Значит, вы изначально планировали в город перебраться?

– Планировал. Я же после института десять лет проработал в областной больнице, жил в городе, там и женился, а потом у меня мать приболела, я и вернулся. Сам‑то я местный. Дети здесь, считай, выросли, школу закончили, а потом в институты поступили, да в городе и остались. У меня две дочки, обе замужем за городскими парнями, давно зовут переехать. Я же уже трижды дедушка, а с внуками не вижусь почти.

– А почему вы раньше не соглашались на переезд?

– Раньше не на кого было оставить отделение.

– А сейчас на кого?

– На тебя, разумеется. Не на Саныча же! Я поначалу думал, ты не выдержишь, сбежишь, а сейчас вижу, что ты наш.

– Считаете, я справлюсь?

– Дима, ты прекрасный хирург. Справишься!

– И когда, если не секрет, планируете отчалить?

– Там заведующему в конце декабря шестьдесят лет будет, хочет завязать с руководящей должностью, перейти в рядовые хирурги. Вот тогда и отбуду.

– Значит, через три недели?

– Может, и раньше!

Но раньше у него не получилось, в том числе из‑за меня.

Еще со времен Брежнева у нас появилась не совсем правильная политика держать глубоких пенсионеров на производстве. Рыба гниет с головы. Практически все политбюро – седые старцы, они еще Ленина видели. Ученые утверждают, что человек способен прожить 150 лет – и пусть живет. Но я считаю, что нельзя старикам работать на ответственных руководящих постах и в профессиях, связанных со значительным риском, нельзя!

Атеросклероз делает свое дело: поражает все сосуды. Человек стареет независимо от своего желания. И продолжая работать, он создает проблемы остальным. Пожилой руководитель, впадая в старческий маразм, вызванный сужением сосудов головного мозга, перестает мыслить адекватно. Водители, машинисты, летчики и люди других рискованных профессий тоже подвергаются «нападению» атеросклероза, который вызывает и гипертонию, и ишемию сердца, и многое другое.

В некоторых профессиях уже ввели возрастные ограничения, сейчас не бывает семидесятилетних летчиков или восьмидесятилетних машинистов. Кстати, хирурги тоже подвержены атеросклерозу. Кто из читателей хотел бы лечь под нож девяностолетнего хирурга? Я сознательно не лягу под скальпель уважаемого, но, увы, уже старого врача, и, если есть выбор, не поеду с пожилым водителем. Но в тот период моей жизни выбирать особо не приходилось, да и, честно сказать, я не думал о таких вещах.

Буквально через пару недель после памятного разговора с заведующим я ехал на вызов. В салоне уазика рядом со мной лежал парень с прободной язвой желудка – его взяли с вызова и транспортировали в хирургию. По пути подобрали меня. Так как диагноз не вызывал сомнений, я распорядился собрать и оперблок.

Удобно усевшись на боковом сиденье, я от нечего делать смотрел сквозь кабину на дорогу. За рулем сидел Еремеич, семидесятипятилетний водитель, которого держали на «скорой» только из уважения к его сединам. Больной постоянно стонал, и через проем между салоном и кабиной эти звуки были хорошо слышны. Понятное дело, старик торопился доставить страдальца в отделение!

Когда до больницы оставался какой‑то километр, перед нами внезапно возник стоящий КамАЗ. Водитель грузовика выставил габаритные огни и спокойно менял колесо, не зная, что мимо проедет полуслепой Еремеич.

Я хорошо видел и сам грузовик, и красные огни, обозначавшие препятствие, но Еремеич гнал «скорую» прямо, никуда не сворачивая.

– Еремеич, там же КамАЗ! – только и успел крикнуть я.

В следующий момент мы врезались в стоящий грузовик. Похоже, что в последний момент Еремеич все же увидел его, успел нажать на тормоза, но было уже поздно – мы въехали в зад КамАЗа.

Раздался сильный удар, я сорвался со своего места и влетел через заднюю стенку в кабину, сильно ударившись правыми ребрами об железо. Еремеич и фельдшер ударились головой о стекло и потеряли сознание. Со стороны водителя стекло разбилось и иссекло Еремеичу лицо, со стороны фельдшера выдержало удар, но покрылось паутиной трещин. Лишь больной особенно не пострадал, он слетел с носилок на пол и остался цел.

– Ты куда прешь! Не видишь огней! – заорал водитель КамАЗа.

– Не ори, он тебя не слышит, без сознания! – превозмогая боль, сквозь зубы выдавил я. – Иди, помоги!

– Ну, куда такому старперу за руль садиться? – возмущался шофер грузовика, когда мы вдвоем вытаскивали толстого Еремеича из кабины.

Я вызвал подмогу по рации, а сам принялся помогать пострадавшим. Через пять минут вторая «скорая» подъехала к нам, мы перегрузили всех туда и отправились в больницу. Оглянувшись, я рассмотрел развороченный передок УАЗа – похоже, в последний момент Еремеич попытался и вырулить.

Старичок‑водитель и фельдшер остались живы, их быстро привели в себя, я обработал раны и наложил швы, а потом отправился в отделение.

Лишь у операционного стола я понял, как мне больно. Сломанные ребра терлись друг об друга при каждом вдохе, причиняя неимоверные страдания. Сжав зубы, я начал операцию. Несколько раз Саныч, ассистировавший мне, осведомлялся о моем самочувствии. Я каждый раз отвечал, что все хорошо, и, кажется, пару раз криво улыбнулся.

Как назло, операция затянулась, язва желудка оказалась очень большой, занимала практически всю малую кривизну органа и была похожа на раковую опухоль,[28]а дыра свободно пропускала большой палец. Ушить отверстие было технически невозможно, оставалось либо подшить его к передней брюшной стенке по методике Брука либо выполнить полноценную субтотальную резекцию желудка.[29]

Операция Брука довольно ненадежна, а главное, оставляет источник перфорации. С момента перфорации язвы прошло менее двух часов, это позволяло осуществить резекцию, и я решился.

Операция заняла около четырех часов. Необходимо было сделать расширенную резекцию с учетом онкологических требований, так как я подозревал рак.

Все это время я не чувствовал боли – а может, просто не замечал ее, целиком и полностью погрузившись в операцию. Но как только я наложил последний стежок и закрыл рану наклейкой, боль пронзила левую сторону груди, и я схватился за бок.

– Болит? – участливо спросил Саныч.

– Болит, – кивнул я.

– Надо снимок сделать, пока рентгенлаборантка здесь, – предложил Иван.

– Надо, – без энтузиазма согласился я.

– Дмитрий Андреевич, да у вас перелом четырех ребер и, похоже, со смещением отломков, – произнесла лаборантка, подавая мне готовый снимок.

– Даже и не верится, что это мой собственный снимок! – ужаснулся я.

– А вы, говорят, еще и большую операцию сделали со сломанными ребрами! Это правда?

– Правда.

– Не знаю, я бы так не смогла. Как вы вообще на ногах стоите?

– Спасибо, хреново, – пожал я плечами, что вызвало новый взрыв боли.

Самое обидное, что сломанные ребра не гипсуют, а лечат покоем. Надо лежать, превозмогая боль, и ждать, пока кости соизволят срастись. Это может длиться от трех недель до двух месяцев, а побаливать после этого – всю жизнь. У меня до сих пор переломы болят, когда меняется погода, а еще если я неудачно улягусь на жесткую поверхность.

Конечно, можно применять обезболивающие, согревающие мази, отхаркивающие средства (это чтобы не развилась посттравматическая пневмония), существует физиотерапия для облегчения страданий, но это все второстепенно. Оперативное лечение показано лишь при значительных разрушениях реберного каркаса, когда ребра или их фрагменты отрываются и мешают дышать.

Нельзя перетягивать ребра плотной повязкой или корсетом. Пользы от этого нет, а вред огромный. Сдавливая и без того больные ребра, мы ограничиваем их, что может привести к застою в легких и развитию пневмонии. Легкие и так страдают, дыша неполноценной грудной клеткой, а мы их еще уменьшаем!

Я все это прекрасно знал, и оттого мне было не по себе. Я вышел из строя в самый неподходящий момент: впереди был Новый год, смена тысячелетия, много интересных операций – и я должен был все это пропустить?! «Дудки! Никакого больничного! В жизни всегда должно быть место подвигу!» – решил я.

Но мой юношеский задор пресек Ермаков:

– Дима, ты что творишь! Как можно было идти на операцию со сломанными ребрами?

– Так не было другого выхода, Леонтий Михайлович.

– Дима, выход есть всегда. Надо было меня вызвать!

– Вы и так две ночи не спали, все вас дергали!

– Не поспал бы и третью, ничего бы со мной не случилось! А вот если б ты от болевого шока сознание потерял во время операции, что тогда было бы?

– Ну так я ж не потерял.

– Мальчишка! Я думал, ты можешь возглавить отделение, а у тебя еще ветер в голове!

– Не ругайтесь, Леонтий Михайлович, все же обошлось.

– Хочешь сказать, что победителей не судят?

– Ну, примерно так.

– Что обошлось – это хорошо, а вот что ты на работу вышел – это плохо. Дуй к Санычу, пускай тебе больничный выпишет, и иди домой – лечись.

– Да не пойду я никуда, у меня уже не болит ничего!

– Дима. Я хирург. Я знаю, болит у тебя или нет. Если ты сейчас не пролечишься, то потом всю жизнь мучиться будешь. Такими вещами не шутят. Усек?

– Усек, – приуныл я. – А как же вы без меня?

– А как всегда, – пожал плечами Ермаков. – Было время – ты месяцами один работал; а что ж, мы с Санычем вдвоем не справимся? Иди на больничный!

– Так значит, если я иду на больничный, из‑за меня вы можете потерять место в областной больнице? Не пойду! Вы столько лет ждали этого случая!

– Дима, успокойся! Место мне подержат. Пока ты не поправишься, я никуда не уеду. Не оставлю же я Саныча одного, в самом‑то деле?

– Но если нормально лечиться, то я же только после Нового года вернусь…

– Отлично, значит, Новый год встречу на боевом посту, поработаем с Санычем напоследок. А ты лечись, чтобы был работник, а не калека. Все, пошел, пошел!

– Спасибо, Леонтий Михайлович.

Я вышел из ординаторской и поплелся к Санычу. В коридоре меня поджидал трясущийся Еремеич.

– Дима, не губи! – взмолился старик.

– Вы о чем?

– Не подводи под статью, мне уже семьдесят пять, я в тюрьме помру!

– Какую тюрьму, за что?

– За тебя! Следователь говорит, что меня посадят за твои ребра! Не губи! У меня внуки! Хочешь, я тебе денег дам на лечение?

– Еремеич, успокойся, ты что. Какой следователь, у меня к тебе никаких претензий, и денег мне твоих не надо! Тебе еще, поди, машину восстанавливать?

– Две! Свою и КамАЗ!

– Вот иди и работай! Вообще не понимаю, как ты медкомиссию прошел.

– Так вот и прошел, – вздохнул старик. – Теперь еще и окулист пострадает, да?

– Не знаю…

– Дима, ну ты подпишешь бумагу, что у тебя нет ко мне претензий?

– Подпишу, неси.

Я и правда не держал зла на старика, но считал, что водить машину ему больше нельзя. Пусть слесарничает, например.

Подписав нужную Еремеичу бумагу и оформив больничный, я попрощался с коллективом и поплелся домой. Иван предложил подвезти, но мне хотелось пройтись пешком. На душе было горько. Так, наверное, переживал раненый кавалерист, выбитый из седла накануне атаки. Я действительно фанат хирургии и в другой профессии себя не мыслю.

Но лечиться было необходимо. Жаль, конечно, было пропускать столько интересного, но в глубине души я знал, что на мой век операций хватит, надо только поправиться.

Глава 16

Дата добавления: 2014-11-25