Лекция 11. Об ошибках речи и о чистоте, высоте и простоте слова

Нынешнюю лекцию мы посвятим чистоте, высоте и простоте слова. Если бы нужно было придумать эмблему, создать зри­тельный образ нашего сегодняшнего размышления, то я бы вспомнил слова А. С. Пушкина: «А орешки не простые, все скорлупки золотые, ядра – чистый изум­руд...». Слово – это «чистый изумруд», но его нужно еще извлечь из скорлупы. У русского поэта и скорлупа была золотая, а наше слово очень часто закрыто неко­ей темной скорлупой, шелухой, которая препятствует слушателю слово и при­нять, и оценить, и усвоить. Вот об этой шелухе-скорлупе мы сегодня будем гово­рить, дабы слово предстало перед нами ярким и простым, высоким и чистым. Нас интересует именно устное слово, потому что к письменному слову предъявляют­ся иные требования.

Итак, что же препятствует восприятию нашего слова аудиторией? Что ме­шает понять и, соответственно, принять его?

Пунктом первым я бы назвал общую свойственную нам и особенно моло­дому поколению немощь, которая именуется расслабленностью. Расслабленность души, расслабленность тела, снижение тонуса, недостаток того творческого подъема, без которого сомнительно всякое служение, тем паче служение слову. Дело в том, что в личном, дружеском общении мы, как правило, бываем расслаб­лены, раскованы. Говоря друг с другом, мы употребляем минимум усилий и произносим слова небрежно, нечетко, как бы усекаем их. Нашей молодежи свойственно «великий, могучий» русский язык упрощать и свою речь безжалостно комкать, делая ее какой-то сплошной аббревиатурой. Устная речь отличается от письменной тем, что в ней, на первый взгляд, без вреда проглатываются слоги, звуки, да и по законам орфоэпии в конце слова происходит естественное оглуше­ние согласных и редукция, то есть сокращение гласных звуков. Носители русского языка понимают друг друга, затрачивая на это минимум усилий. Речь запанибратская, небрежная, вольготная, вальяжная совершенно неприемлема для служителя слова. Дело здесь вовсе не в отсутствии микрофона и не в каких-то по­сторонних шумах. Когда мы говорим о духовном слове – о слове, проникающем, по апостолу Павлу, до разделения души и духа, составов и мозгов (Евр., 4, 12), о слове, которое, как семя, призвано лечь на свежевспаханную почву нашего сердца, – то должны помнить, что к нему предъявляются совершенно особенные требования. Это слово, в сравнении с дружеским общением tête-à-tête, требует допол­нительных усилий. Хорошо об этом знать, чтобы с первых опытов публичных выступлений в аудитории, хотя бы она состояла из десятка человек, готовиться к произнесению слова. Я веду сейчас речь не о теоретической подготовке, а о неко­торой волевой собранности. Недавно мне пришлось поделиться с молодыми пе­дагогами такой мыслью: провести занятие у современных школьников – это большой труд, и к нему нельзя подходить спустя рукава. Нынешняя молодежь, даже православные пяти- или шестиклассники, уже далеко не так боязливы, но гораз­до в большей степени расслаблены по сравнению с нами, когда мы находились в том же возрасте. Тут как-то ко мне подошла воспитательница 7 класса нашей православной гимназии, где учатся симпатичные детки-подростки: «Батюшка, что нам делать? У нас присутст­вуют в классе воспитатель, учитель, еще один воспитатель – и мы не можем до­биться от детей тишины, той атмосферы собранности и покоя, без которых про­водить урок нельзя». Это наставники, которые, как правило, окончили богослов­ский университет! Молодое поколение педагогов-богословов отличается извест­ной скромностью, робостью (преимущественно речь идет о девушках) и излиш­ним упованием на детскую сознательность. Им, конечно, не хватает способности показать если не педагогический гнев, то, по крайней мере, решимость навести дисциплину «железной рукой». И вот я, беседуя с педагогами, вспоминал, как, будучи молодым преподавателем, готовясь идти в класс, сам себе напоминал бок­сера, сидящего в углу ринга, напряженного и натянутого как струна, готового ринуться в бой.

В педагоге непременно должен чувствоваться этот тонус, бодрость и соб­ранность. Речь идет, конечно же, не об агрессии. Дети – это цветы нашей жизни, и мы не должны бестрепетно обрывать их, оставляя лишь голые стебли. Но мы говорим о творческой энергии, о педагогической целеустремленности, способно­сти в течение сорока пяти минут стоять на передовой и не показывать тыла про­тивнику, о нашей готовности что-то очень важное им преподать, что-то сокро­венное вложить в их расслабленные сердца. Эта благая энергия есть некоторая психологическая установка, которую дети либо чувствуют в вас, либо нет. И если на вашем уроке царит распущенность или аудитория дремлет, когда вы читаете свой высоконаучный доклад, то это вовсе не значит, что вам должно отказаться, зачеркнуть в себе душевную мягкость и стать жестким. Это значит, что вы внутренне не собраны, в вас нет той струны, которая связует сердце и ум с Са­мим Господом (речь идет о педагоге-христианине). Об этом нужно думать, к это­му нужно готовиться, чтобы не пожимать плечами и не разводить руками: «По­чему я не справляюсь, почему у меня ничего не получается, почему меня не слу­шают? Такой интересный материал, а дети, как муравьишки, расползаются у меня под руками». Кто-нибудь скажет, что школа – это специфическая аудитория, и не всякий катехизатор, миссионер и культуролог призван к общению с подростками. Однако любая аудитория заслуживает, чтобы перед нею стоял лек­тор-проповедник собранный, сосредоточенный, знающий, что он хочет сказать, и бережно относящийся к своему и чужому времени, ценящий своих слушателей и таким образом проявляющий лю­бовь к ним. При наличии благого напряжения, в которое входит и подготовка к вашему слову, и стремление донести его, и понимание препятствий, стоящих на пути слова к сердцу слушателя, вы непременно ощутите Божие со­действие в вашем делании.

Я знаю многих опытных проповедников, которые умеют беседовать с ауди­торией на потребу их души и которые не любят перед людьми сидеть. Действи­тельно, когда ты встал, тогда тебе легче сражаться, ты ощущаешь себя воином на поле сражения, ты сосредоточен, ты всем и отовсюду виден и сам можешь уло­вить выражение глаз, смотрящих на тебя. Если за чашкой чая мы совершенно раскрепощены, то здесь, напротив, прилагаем усилия, образуя, формируя и отчеканивая каждое наше слово. Ты стараешься быть услышанным и, как в начале речи, так и в конце ее, не расслабляешься, не желая, чтобы звуковые препятст­вия и помехи смазали, украли что-либо из того, о чем говоришь. Некоторые считают, что дыхание нужно поставить так, чтобы ты собою напоминал трубу органа в зале консерватории.

Особое внимание мы должны уделять артикуляции, то есть произнесению звуков. К сожалению, по большей части мы совершенно не осве­домлены в этой области. Между тем у каждого из нас есть артикуляционные по­грешности в произнесении отдельных звуков. Специалисты, которые прислушиваются к речи проповедника, сразу отмечают любые ошибки. Мы с вами воспитывались в такое время, когда логопеды индивидуальным образом в школе или в детском саду работали с детьми. Редко бывает, чтобы ребенок все буквы произносит правильно, но если в частной жизни дефект речи не играет особой роли, то для оратора, диктора, проповедника это имеет весьма большое значение. Дело в том, что, когда мы говорим, будучи отделены расстоянием от аудитории, то любая неточность в произнесении шипящих, сви­стящих, взрывных звуков, накладываясь на это самое расстояние, глушит звуча­ние слов. Согласитесь, неприятно слушать ту речь, которая требует дополнитель­ного усилия для понимания отдельно взятого слова. Само это затруднение, когда мы напрягаем слух и пытаемся уловить смысл небрежно произнесенной лексемы, является раздражающим фактором, который, как ложка дегтя в бочке меда, окра­сит в бурые тона самое светлое слово.

Сейчас мы не говорим о вдохновенных проповедниках, лицах, славных на всю Россию своим благочестием. Мы им все простим за их нравственную непорочную жизнь; в конце концов, «лучше дела без слов, чем слова без дел», – по за­мечательному выражению древних отцов. Но в порядке обучения, отбрасывая фактор нравственного авторитета проповедующего лица, конечно, можно и должно говорить о необходимости устранения означенных дефектов. И каждому из нас неплохо в этом отношении слушать критические замечания, которые тот­час посыплются как горох, едва лишь вы приступите к речевой практике. Священнику в этом отношении непросто, потому что он вчера, может быть, сидел за комбайном или за компьютером, а сегодня должен и петь, и читать, и восклицать, и проповедовать – на все руки дока. Батюшки призваны быть и философа­ми, и рассказчиками, и няньками. И каждый оценивает их по-своему. Как говорит грузинский патриарх Илия II: «Священник – это лицо, постоянно просвечиваемое рентгеном тысячи глаз». Поэтому иереям трудно впасть в головокру­жение от успехов благодаря множественным замечаниям, справедливой и не­справедливой критике, исходящей от многочисленных прихожан.

Итак, мы говорим об особенно тщательно проговариваемом слове. И у ка­ждого из нас наверняка есть свои сложности в этом деле. Общая ре­комендация – больше обращать внимания на согласные звуки. Согласные звуки – это опора, скелет, на котором держатся плоть и кровь гласных звуков. И ес­ли вы произносите слово смазано, не уделяя должного внимания соглас­ным звукам, то у вас речь превращается в кишмиш, салат оливье, где всякой звуковой твари присутствует по паре. К сожалению, будущие пастыри в семина­риях не изучают этот предмет и только методом проб и ошибок мало-помалу приходят к тому, что является достоянием опыта педагогов. Мы, учителя, без большого труда вычисляем, имеет человек отношение к педагогической деятель­ности или нет, ибо по тому, как педагог с вами говорит, сразу можно определить степень его профессионализма.

Далее. Одним из главных факторов устной речи, ее достоинства или недос­татков, служит интонация, то есть интонационная окраска, красочность или монотоннность вашего слова. Интонация, на наш взгляд, вещь таинственная, потому что она, как и самое слово, выдает устроение вашей души. По интонации можно определить, что вы за человек, каковы основополагающие свойства ва­шей личности. И речь идет даже не о психологическом типе (кто вы – сангвиник, холерик, меланхолик), но о вашей духовной жизни. По интонации, по вашему слову можно догадываться о том, что происходит в сокрытом от человеческих очей храме вашей души. Например, вы слушаете проповедника, который, едва начав говорить, обнаруживает неестественное воодушевление, прибегает к искусственному расцвечиванию слова, к патетическим завывающим интонациям, восполняя недостаток подлинной духовности. Если он заменяет духовную силу слова, как мы шутливо говорим, первомайскими призывами, если он хочет впе­чатлить аудиторию и привести ее в благоговение перед святыней лишь за счет интонации, без опоры на внутреннюю жизнь, то, ко­нечно, вы не сможете отделаться от впечатления деланности, мертворожденности подобного слова, даже при самом блестящем подборе свя­тоотеческих цитат. Такое слово, даже произнесенное технически безупречно, все равно выдаст в говорящем внутреннюю непричастность к предмету речи. А так обыкновенно и бывает, ко­гда актеры с их поставленной речью, приятным, звучным, хорошо поставленным голосом, с их акцен­туацией (то есть умением выделить главную мысль) пытаются в православном фильме произносить за автора монологи, а вы, уже хорошо зная, что по чем, миритесь с этой искусственной постановкой дела.

Аналогичный пример – клирос. Сегодня почему-то некоторые считают, что если они восходят на правый клирос, то тотчас должны что-то из себя выдавить, притом совершенно неестественное и несообразное с обиходом, с подлин­но церковным пением. И действительно, очень часто бедный клирос, из кожи вон выле­зающий, является инородным телом по отношению к богослужению именно по­тому, что певчими усвоена манера оперного вокала, совершенно не подходящего для пения стихир и кондаков. Печально, когда замутняется духовный смысл бо­гослужебных текстов из-за экстатической, основанной на внешнем эффекте ма­нере пения. Так бывает и у тех, кто работает с устным словом.

Мне не хочется широко приводить примеры ложного риторического пафоса. Ведь даже само словосочетание «братья и сестры» может быть произнесено совершенно по-разному. Если ты чувствуешь духовное родство с теми, кто тебя слушает, если действительно предстоишь Отцу Небесному, по отношению к Которому мы все – дети, тогда твое «братья и сестры» будет одушевлено, произнесено сердечно и коснется души слушателей. Но когда это только клишированная фраза, оторван­ная от проповедника так же, как он оторван от прихода (говорю о священнике, не живущем единым духом со своей паствой), в этом случае и прекрасное начало, произнесенное деланно, нараспев: «Возлюбленные братья и сестры, нынешний праздник навевает благочестивые размышления...», – будет иметь печальный ко­нец, ибо никто не захочет внимать тому, что удалено от сокровенной жизни серд­ца.

Но скажем и нечто положительное. Тот, кто действительно старается жить с Господом, по Его заповедям, тот, кто привык к сердечному, а не политесному общению с людьми, тот, сам не замечая как, бывает чрезвы­чайно разнообразен, глубок в интонационной окраске своей речи. Попробуйте убедить в чем-то нашкодившего мальчика, но при этом не подавить, мо­рально не уничтожить. Ты все-таки воспитатель, а не следователь, чья главная задача определить «состав преступления». Вот к вам подводят паренька (подлинная история из сегодняшнего школьного дня).

– Батюшка! Коля опять отличился! Вы только на прошлой неделе с ним беседовали о том, как плохо шарить по карманам в раздевалке... А он нашел мобильный телефон и ни­кому об этом не сказал. И не показал никому свою находку.

Не пока­зал Коля и мне этого телефона; видимо, решил его присвоить.

– Так я же потерял на прошлой неделе мобильный телефон! Может быть, это мой? – спрашиваю я.

– Нет, батюшка, – отвечает он, – не ваш. Нам сказали, что вы потеряли, но это не ваш.

– Хорошо, предположим, это не мой мобильный телефон – дорогой, из ти­тана. А вдруг это собственность другого батюшки? Представь себе, ему сейчас звонят по телефону: нужно причастить умирающего. И батюшка из-за тебя, из-за того, что ты найденный телефон вовремя не сдал куда следует, не поспеет к одру умирающего... Ты понимаешь, что это такое?!

Итак, когда вы обращаетесь к живой душе, не желая ее ни подавить, ни смять, но каким-то образом усовестить милого отрока, вызвать в нем те чувства, которые вам нужны (мальчик-то не бесстыжий, он уже сам себе не рад), вы как воспитатель, как священник будете из глубины сердечной выдыхать каждое свое слово, то понижая, то повышая интонацию, и это будет носить печать под­линности, простоты, искренности. Такое слово всегда дойдет до цели, попадет в десятку. Конечно, этим искусством лучше всего владеют педагоги, но суть здесь не в знании формальных правил. Важно, чтобы каждое ваше обращение к ребен­ку, каждый ваш вопрос был одушевлен искренним чувством заботы, тревоги и любви. Если, например, что-то взято без спроса, а вы лично живете по правилу «чужого не трогать» и сами с отвращением относитесь к этому греху, то, общаясь с мальчиком, повязанным этим грехом, вдохните в него ваше собственное недо­умение, изумление: «Как можно брать чужое? Да никогда!» Интонация сама ро­дится и изобразится эдакой осциллограммой именно потому, что душа ваша не мертвая, не инертная, не индифферентная, а живая, подвижная, динамичная! Отождествите себя с ребенком, вместе с ним и раскаиваясь, и переосмысляя соде­янное: «А как, милый мальчик, ты поступишь завтра – опять так же? Не те­лефон уже, а что-нибудь посущественнее попадется. И ты сможешь снова это сделать?». Неравнодушие к человеку, всецелая заинтересованность в нем дает вам возмож­ность «радоваться с радующимися и плакать с плачущими», и тогда вы облекаете ваше слово той интонацией, которая свидетельствует о жизни духа и о чистоте вашей собственной совести.

Помимо интонации, дорогие друзья, внутренняя сила слова зависит от экс­прессии, то есть выразительной звучности речи. Вы знаете, что грех, войдя в че­ловека, делает душу как бы мертвой. Например, если переешь, то преступишь, нарушишь свою меру. Человек объевшийся отваливается от стола, как клещ, на­питавшийся кровью пуделя. Он уже не способен ни к молитве, ни к размышле­нию, у него соловеют очи, и по закону естества он уже готов упасть в объятия Морфея.

Любой грех, завладевший человеком, делает его внутренне инертным, что непременно отражается, в том числе, и на нашей речи. Речь вялая, безвольная, безжизненная выдает соответственное устроение души. Таковы подростки, которые далеки еще от обретения смысла жизни, целеустремленности, они очень легко идут на поводу у греха, им еще неведома серьезная борьба с собственными страстями. Педагог, оратор, трибун, проповедник в этом отношении должен быть личностью уже сформировавшейся. Он должен, конечно же, жить под знаком победы добра над злом. Если удельный вес зла и страстей еще слишком велик, то ничего, кроме растерянности и смущения, в тот час, когда нужно говорить о Боге, о совести, о добре, он почувствовать не может. Убежден, что бодрость, динамика, живость души, а значит, и сила подачи слова являются плодом нашего маленького под­вижничества, нашей личной борьбы со страстями, наших молитвенных усилий и личного предстояния Живому Богу. Без духовного тыла, покаянного трудничества, ограничиваясь лишь чтением риторических учебников, вряд ли можно об­рести указанную нами энергию слова.

Изучая жизнь праведного отца Иоанна Кронштадского и его дневники, мы можем почувствовать, что каждое его слово подобно солнечному лучу, молнии. Какой-то студент, запоздавший в храм, увидел, как при чтении отцом Иоанном часослова у него из уст исходили молнии, светлые лучи. Вот идеал, к ко­торому мы призваны стремиться! Вот та внутренняя напористость, бодрость, энергия, которая нам необходима! Это очень важное, на наш взгляд, слагаемое в успехе словесного служения. Либо наши собеседники подавят нас, и мы подпа­дем под их влияние, либо мы будем благотворно воздействовать на аудиторию, пробуждая в ней «чувства добрые».

Люди приходят нас послушать доброволь­но, в тайной надежде получить от нас то, чего им недостает. Вот человек, склонный к унынию, а у вас в глазах светится радость... Вот человек озлобленный или, по крайней мере, раздражительный, склонный перева­ливать вину с себя на обстоятельства. Все его выводит из себя, никто не оправды­вает его ожиданий, а вы богаты благодушием и великодушием, милостью и снис­хождением. Он будет с жадностью пить, как березовый сок, дух вашего слова, по­тому что его измученная душа обретет в ваших словах покой и умиротворение. Внутренняя бодрость, заряд духовный, прежде всего, отражаются в вашем слове, в темпе речи, в энергичности вашего обращения, в силе, в звучности вашего сло­ва.

Наконец, дорогие друзья, упомянем еще о чистоте слога. Чистота, богатство слога обусловлены словарным запасом, которым вы пользуетесь. У каждого из нас есть свой словарь, и есть своя сердечная кладовая. Из этой кладовой мы извлекаем непосредственный материал, кирпичики для по­строения здания, звенья, выстраивающиеся в единую золотую цепочку вашего слова. И помимо этого словарного запаса, наверно, нужно говорить о ка­ждом отдельном звене, не обойдя вниманием и те окиси, которые иногда разъе­дают наши слова, то есть прокравшиеся в нашу речь слова-паразиты. Что касается словарного запаса, то он находится в зависимости от нашего круга чтения. Так обычно и говорят: «Приметил, что этот малый совершенно не книжный. О, sancta simplicitas, святая простота! Он пытается облекать свою мысль в слово, но больно скуден его кругозор, который необходимо расширить через самообразование».

Что будет с поколением, которое наступает нам на пятки, сказать не могу, потому что нынешние дети, привязанные к компьютеру, совершенно не способны к чтению, у них отбит к нему вкус. Для нас с вами тема классного часа «Книга – мой лучший друг» – была еще вполне естественной и законной. Вкус к чтению формирует нравственные качества личности.

Сегодня, впрочем, богослова под­стерегают следующая опасность. Человек начитанный, достаточно знакомый с творениями святых отцов, с мировой и русской классической литературой, за­нимающийся богословским творчеством, часто теряет способность говорить про­сто и незамысловато, перегружает свою речь специальными терминами, почер­панными из академических трудов. Опасная тенденция, особенно для нас, свя­щенников, потому что батюшка лишь во вторую очередь богослов. Курсовые пишутся в научном стиле, а беседы с людьми требуют совершенно иного. Бывает обидно за высоко ученого, может быть, всесторонне образованного миссионера-катехизатора, который не в состоянии понять, почувствовать, услышать, воспри­нимается или нет его слово, назидает ли оно или рассеивает слушателей. Между XIX и XXI веками лежит огромная пропасть. Святителя Филарета Московского нелегко сегодня читать без подготовки. Слово святителя Иннокентия Херсонско­го, замечательного церковного оратора XIX века, усваивается лишь теми, кто действительно понял и полюбил церковную проповедь его времени. Следо­вательно, мы сегодня должны быть очень бдительны, дабы не перегружать нашу речь высоким богословием, не утяжелять наше слово, обращенное к студенческой аудитории, еще находящейся за оградой Церкви. Все приходит с опытом как плод нашего сочувствия аудитории. Внутренним чутьем определяем мы степень про­свещенности наших слушателей, выбирая те или иные лексические средства, им понятные и приятные.

И, наконец, скажем еще о словах-паразитах. К сожалению, это вещь заразная. Как правило, эпидемия, начавшаяся в классе, очень быстро захватывает весь коллектив. Проверено многократно, что усвоен­ные нашим сознанием словечки, ничего не значащие и непонятно для чего про­износимые, обладают большой степенью прилипчивости; отодрать их от поверхности языка тотчас и вдруг практически невозможно. Главное – осознать присутствие этих слов как грех. «Так сказать», «вот», «сами понимаете», «тыры-пыры»… У меня есть одна добрая знакомая, у нее такой паразит «тыры-пыры». Смешно это слушать, а сорное словцо у человека в горле застряло, как острая косточка. Мало опознать этого паразита как словесный грех (любой грех врачуется исповедью), необходима известная степень внимательности, уме­ние слышать себя со стороны и готовность великодушно принимать все замеча­ния и дружеские колкости, которые высказывают нам собратья.

Пальму первен­ства среди словесных паразитов держит междометие «ну». Без этого «ну» сегодня не начинается ни одного ответа в школе, ни одного доклада, и, повторяем, требуются определен­ные усилия, чтобы, опознав врага, обезвредить его.

Не забудем еще такого словесного червя, который называется звуковая пау­за: когда человек озвучивает процесс мышления. Хорошо, что он у вас на глазах раз­мышляет и не произносит все по писаному; но звуковые паузы не щадят даже профессоров и академиков, не обходит стороной протоиереев и архимандритов: «Как вы считаете, дорогой отец К., что ждет Россию в ближайшем буду­щем, если в русском народе мы не увидим стремления к очищению, если он будет так вот бездумно и рабски принимать ту пищу, которой кормят его магнаты теле­видения? Что вы скажете, отец К., по этой жгучей проблеме?» – «Э-э-э-э, здесь видится несколько аспектов... м-м-м… у-у-у…»

Действительно, иной человек, напряженно думая, меньше говорит, а боль­ше мычит и блеет. Опять-таки лишь благодаря своему авторитету ученого или духовного деятеля он избегает насмешек публики. А если приглашенное к ответу лицо и в этом отношении еще себя не реализовало, то слушатель «Радонежа», напрягающий свой слух (добавим, что и слышимость радиоприемника бывает плохая), наконец, забыв все приличия, скажет: «Что ж за мученье мычанье сие слушать!» Может быть, все сказанное кому и покажется пустяком, чем-то смеш­ным, однако на опыте мы знаем, что добиться чистой, звучной речи, абсолютно свободной от этих словесных вирусов, – дело, требующее многолетней практики. И главное в этом искусстве – умение слушать себя и на ходу корректировать, ис­правлять и управлять самим собой, опознавая и убирая все препятствующее должному восприятию вашего слова.

И самое последнее. Иногда слово произнесено прекрасно. Человек, кажет­ся, знает свои огрехи, говорит содержательно, все у него по существу, по делу, он не равнодушен к своей речи, говорит убежденно, энергично, проникновенно. Один только недостаток – неумение акцентировать свою речь, делать смысло­вое ударение, отделяя важное от не слишком важного; неумение подвести итог, знаменатель, влагая в сознание слушателя главную свою мысль. Это предмет, ко­торый относится к технике речи. Мы, к сожалению, не можем рассмотреть за один раз все нюансы. Есть такое понятие как речевая пауза, когда прежде вашего тези­са или заключения вы вдруг смолкаете на четверть секунды... и затем произноси­те самое важное. Как горная река, ваше слово тогда снисходит в сознание слуша­теля с высот богословия. Акцентуировать речь, то есть указывать наиболее зна­чимые ваши мысли, перечислять их – дело опытности. И, напротив, иной человек «на куче золота сидит и от голода умирает», то есть, произносит очень содержа­тельное слово, но не умеет отметить значимое место в силу какого-то испуга пе­ред аудиторией, или из-за спешки, или из-за неуверенности в себе. И это бывает не слишком выгодно для общего впечатления, остающегося в сердцах наших слушателей.

Дата добавления: 2014-11-25