Начальный период русской колонизации Сибири: определение основных принципов русско-аборигенных отношений в конце XVI – XVIIвв. 2 страница

Поэтому уже с XI в. осваивалась не только сухопутная дорога, но чуть позже и морской путь за Урал. Русские промышленники вместе с коми-зырянами начали осваивать изобилующую пушными богатствами Мангазею гораздо раньше «государевых людей»[29]. Власти знали об этом, поэтому после первой неудачной попытки заложить Мангазейский острог, в 1601 г., отправляя с этой целью воевод Василия Мосальского и Савлука Пушкина, им приказали «взять в Березове у воеводы… в вожи зырян торговых людей и вы(мич) на все суды.., которые от Мангазейской и Енисейской ход знали и толмачить умели», а придя к «Мангазейской и Енисейской самояди» сказать им «жалованное слово, что преж сего приходили к ним в Мангазею и в Енисею вымичи и пустозерцы, и многих государевых городов люди и дань с них имали воровством на себя»; теперь же построенный острог защитит их «ото всяких обид»[30].

Северные великороссы к XVII в. имели навыки общения с финно-угорским и самодийским населением не только Прикамья-Приуралья, но и Зауралья. Они серьезно расширили и оптимизировали систему своего жизнеобеспечения за счет пушной охоты, торговли и постоянных контактов с аборигенами. Для представителей этой русской этнопопуляции продвижение за Урал явилось всего лишь естественным продолжением приуральской колонизации – еще и потому, что оно проходило в той же замой географической зоне, зоне тайги и лесотундры. И лишь много позднее – в лесостепи.

Отсюда следует, что «покорение» Сибири можно и нужно рассматривать как растянутую во времени «пульсирующую» миграцию русского этноса. В ней поход Ермака выглядит только частным эпизодом, а пространственным выражением «ударов пульса» являются три линии русских крепостей и городов: северная (Пелым, Березов, Обдорск и далее до Анадыря), средняя (Верхотурье, Тобольск, Сургут. Нарым, Кетск, Енисейск и далее до Якутска) и южная (Тара, Ишим, Томск, Кузнецк, Красноярск и далее до Верхнеудинска и Албазина)[31].

Исследуя ход колонизации Великой Евразийской равнины снчала славянами, а потом и великороссами, П.Н. Милюков связал все его этапы в единой процесс и пришел к выводу о том, что переход русской экспансии через Урал В Сибирь знаменовал собою «естественное завершение колонизации»[32].

Одновременно «народная колонизация» Сибири подкреплялась амбициозными планами первых московских царей, которые, внешне не афишируя, на деле ощущали себя правопреемниками монгольских ханов, в частности, Золотой Орды. Относительно ордынского влияния на политическое и социально-экономическое развитие Московского княжества, а затем и царства в отечественной историографии бытуют диаметрально противоположные мнения: от признания того, что «Москва обязана своим величием ханам» (Н. М. Карамзин, евразийцы) до отрицания важности монгольского влияния на внутреннее развитие Руси (С. М. Соловьев, Б. Д. Греков) Можно согласиться с Г.В. Вернадским в том, что проблема монгольского влияния на Русь многокомпонентна, а так же с тем, что «влияние монгольской модели на Московию дало свой полный эффект только после освобождения последней от монголов. Это можно назвать эффектом отложенного действия»[33]. В связи с этим показательны факты основания в 1452 г. вассального от Москвы татарского княжества в Касимове, а также «возведение» на московский престол Иваном Грозным Семеона Бекбулатовича с последующим «возвращением» трона Рюриковичам, что продемонстрировало стремление Москвы принять на себя роль наследника Золотой Орды.

Еще более показателен факт приема в 1555 г. Иваном IV сибирского хана Едигера Тайбугина и принятие его «Сибирской земли в холопство» 3. Это означало, что Иван Грозный сознательно претендовал после завоевания Казанского и Астраханского ханств и добровольного подчинения ханства Сибирского на территорию всего Джучиева улуса. В связи с этим население Сибири a priori рассматривалось как наследственное владение (улус, вотчина) московского царя, а предпринятые по отношению к Кучуму меры диктовались всего лишь стремлением «вернуть захваченное узурпатором» владение, примерно наказав «воровского царя-изменника». То, что Иван IV расценивал себя как «наследника» Золотой Орды, весьма существенно повлияло на восприятие обитателей Сибири как на подданных Москвы «испокон веков». Отсюда проистекал государственный патернализм, «государева забота о них».

По мнению московских властей, надлежало всего лишь «подвести под высокую руку государеву» якобы «отпавших» сибирских аборигенов, т. е. ввести их в податную и социальную структуру государства – объяснить, как это было заведено у «наследодателей» - владык империи Чингисхана. Учитывая, что первоначально не было сведений о границах земель «за Камнем», то их соотносили с территорией Сибирского ханства, рубежи которого, по мере продвижения русских, все дальше отодвигались на восток. Но так как все народы Сибирского ханства (Сибири) – присоединенные и неприсоединенные – заведомо «подданные», с ними следует обходиться «ласково, а не неволею и не жесточью», дабы не нанести ущерба собственному государству и лично «великому государю». Воевать дозволялось только с «изменниками», которые учнут ослушатися и государева ясаку не учнут платить,… поиск над ними чинити и промышляти и битце с ними»[34]. Русские служебные документы пронизаны непререкаемой установкой: «изменниками», «непослушниками» называются не только уклоняющиеся от подати, но и новые, еще не объясаченные волости

Таким образом, в государственном понимании «покорение» Сибири сводилось к ее «возвращению» в подданство московского государя, прежде всего, к механическому, желательно поголовному объясачиванию коренного населения. При этом бегство ясачных, уклонение от выплаты подати и разного рода «налоговые лукавства» не воспринимались как нечто необычное в их поведении. Социально-психологический климат той эпохи во взаимоотношениях власти и населения был тонко подмечен С. М. Соловьевым: «гоньба за человеком, за рабочею силою рпроизводится в обширных размерах по всему Московскому государству: гоньба за горожанами, которые бегут от тягла всюду, куда только можно,.. гоньба за крестьянами, которые от тяжких податей бегут розно, толпами, идут за Камень; помещики гоняются за своими крестьянами, которые бегут…»[35]. Добавим сюда и гоньбу служилых людей за ясачными – погоню, логично и органично вписывающуюся в общеисторическую канву России XVI – XVII вв.

Вместе с тем, азиатское наследие выражалось не только в ментальных установках московских царей или в общем духе московской государственности, но и в наличии конкретных экономических интересов, потребностей, устремлений. Тезис о том, что государственные интересы Московского царства в Сибири напрямую были связаны с ясаком (пушной податью) не вызывает сомнений. Из этого проистекало два основных направления аборигенной политики государства не только в XVII в., но и позже. Во-первых, постоянный строгий учет податного контингента и, соответственно, принятие таких мер, которые способствовали бы не только сохранению численности последнего, но и ее росту. Это явствует, например, из «Наказа» Бориса Годунова первым томским воеводам: «полнить волости». Во-вторых, защита ясачных людей не только от их прежних владельцев, но и от произвола и злоупотреблений местных воевод, служилых и промышленных людей. Эта «забота» объясняется разумно-прагматическим государственным интересом, т. е. прежде всего – той исключительной значимостью, которую сибирский ясак получил в наполнении государственной казны. В царствование Федора Иоанновича пушнина заняла важнейшее место во внешней торговле и дипломатии: за границу отправляли мехов на сумму 400 – 500 тыс. рублей ежегодно. По тем временам – сумма совершенно фантастическая!

Известный Котошихин, описывая царствование Алексея Михайловича, констатировал: «А присылается из Сибири царская казна ежегодно: соболи, куницы,.. горностай, белка, бобры, рыси, песец и зайцы, т волки, барсы, а часть тое казны приходу в год больше шти (шести – Л. Ш.) сот тысяч рублев»[36]. Русские документы XVII в., подчеркивая государственную монополию на ясак, категорически запрещали торговать «мягкой рухлядью». В грамоте Бориса Годунова пелымскому воеводе за 1600 г. подчеркивалось, что «будет у ково что каково товару и мяхкие рухляди найдут, и вы б у них те товары и мяхкую рухлядь велели имати в нашу казну, а их ясатчиков велели за то бити кнутьем или батогами…»[37].

Впрочем, русские не только продолжали торговать пушниной, но и сами вели ее промысел, преступая государственные установления. В XVII в. они ежегодно добывали до 100 тыс. шкурок, преимущественно собольих[38]. В 1639 г. ясачные жаловались в челобитной: «Ходили в дальние чужие земли, по году и больше, (но и там добыть) не можем, потому что… здесь русских и всяких промышленных людей умножено, всякий зверь выбит»[39]. Не случайно в 1684 г. был издан указ о запрещении промышленной добычи соболя в ясачных местах. Устанавливалось правило приобретать пушнину только на гостиных дворах. В 1697 г. правительство вообще запретило вывозить из Сибири соболей, соболиную рухлядь и черных лисиц[40].

Таким образом, если выплата пушного ясака в глазах аборигенов и в понимании властей определяла их особое тяглое положение ясачных, выделяя их из других податных сословий, то для части выходцев из северных уездов европейской России пушнина стала условием их безбедного существования. Так в одной промысловой нише столкнулись интересы сибирских аборигенов и русских промышленников. В этой ситуации именно опыт и бытовые навыки первых существенно помогали вторым быстрее адаптироваться, а значит, создавали условия для тесного повседневного культурного обмена. Позднее это результативно повлияет на формирование русских старожильческих групп в устьях Лены, Оленека, Индигирки. Сибирское коренное население отчетливо понимало суть даннических отношений и содержание «института господства-подчинения». Данниками-кыштымами сибирских ханов были вогульские, остяцкие княжества: Пелымское, Кондинское, Кодское, а также аморфное тюркоязычное население лесостепной и степной зон от Урала до Оби. Именно под влиянием сибирских ханов у манси и хантов население в административно-фискальном отношении делилось на сотни и десятки, при этом сотня являлась условной величиной без всякого соответствия с реальным количеством входящих в нее людей[41]. Главным было само наличие тех, кто платил ясак в Кашлык.

В Пегой Орде нарымских селькупов существовало два вида платежей, поступавших маргкоку (великому князю): «калан» – налог, подать и «ерменты» – дань. Первый платили подданные маргкоков, а для плательщиков дани, как правило, завоеванных великими князьями, существовал особый термин «инбат»– данник. Инбатами правителей Пегой Орды являлись отдельные группы северных кетов (возможно, как раз с этим связан этноним одной из северо-кетских общностей), некоторые группы туруханских эвенков, отдельные общности келыты-ненцев, а также часть васюганских хантов[42].

Мелкие тюркоязычные группы Обь-Енисейского междуречья и Северного Алтая являлись кыштымами енисейских киргизов. В Прибайкалье буряты собирали дань с южных тунгусов, и русские застали здесь волости Гейскую, Ийскую, Верхнеокинскую и др., исправно платящих алман бурятам[43]. Сами тунгусы взимали дань с кетских групп правобережья Енисея и периодически проникали к тюркоязычным качинцам, иногда заходили в Нарымское Приобье. Данниками якутских тойонов были отдельные тунгусские и ламутские группы. Ненцы, проникая в земли обдорских хантов, также стремились собрать с них дань; те в свою очередь пытались обложить данью манси и селькупов. Даже на северо-востоке Сибири в юкагирской среде[44], а также у коряков и чукчей создавались условия для образования военных объединений4.

Таким образом, за исключением народов крайнего Северо-Востока Сибири, особенно чукчей, «не способных, - как отмечает А.С. Зуев, - понять, а тем более принять новую для него систему социально-политических отношений, навязанную русскими и построенную на господстве-подчинении»45, большинство сибирских этносов с пониманием встретило ясачные устремления Москвы. Проблема русско-чукотского взаимодействия была связана, с одной стороны, с отсутствием развитых потестарных структур и опыта даннических отношений, а с другой – достаточно далеко зашедшей внутриэтнической консолидацией чукчей, что объективно усиливало межэтническую оппозицию «свой – чужой». Потому в этом регионе противостояние аборигенных народов и русских осуществлялось как на социально-политическом и экономическом, так и на межэтническом уровнях.

Основная же масса сибирских аборигенов имела достаточно объективные представления о различных формах государственной зависимости. Так, у тюркоязычных народов не только героический эпос, но и бытовые сказки содержат сюжет о необходимой и обязательной уплате албана (дани) своим «царям» всеми животными и птицами. Этот миропорядок, естественно, распространялся и на людей. Подобная ситуация не только облегчала русским процесс объясачивания, но и способствовала привлечению на свою сторону недовольных своими прежними владетелями кыштымов.

Так, посланные в 1629 г. красноярским воеводой Андреем Дубенским служилые люди «в брацкую землю, пришли в Кан к канским князьям Соту и Тымаку и стали просить проводников в брацкую землю». Проводников те не дали, опасаясь, что малочисленный отряд казаков не сможет противостоять «воинственным братам», но, тем не менее, заявили: «а на братцких де людей мы идти войною с казаками вместе готовы». В 1631 г. посланные из Енисейска служилые люди ходили в «Брацкую землю ко князцу Бокаю… для государева ясаку, а для вожжей и толмачества» взяли с собой «ясашных тунгусов с устья Куты реки,.. а ходили (они) своею охотою» Именно от тунгусов южного Енисея в 1630 г. русские узнали о богатой Яколской землице на «Лене реке, где… скот всякой есть, и кони, и коровы, и овцы, а ясаку де они, яколские люди, не платят никуда с себя»46. Это сообщение активизировало среди служилых сибирских городов поиск «землицы» на востоке.

Сибирские аборигены являлись поставщиками вполне достоверной информации о «новых землицах, о путях к ним, о занятиях и нравах их жителей. Уже принявшие русское подданство аборигены являлись не только ценнейшими информаторами, но и «вожами» (проводниками) и «толмачами» (переводчиками) русских землепроходцев.

Поэтому, разведывая о «дальних землицах» русские служилые люди, опираясь на полученные сведения, часто доносили в Москву и о том, что там существую уже «волости». Так, на основании показаний эуштинского князя Тояна, Борис Годунов свое «Наказе» первым томским воеводам отмечает: «А которые люди живут на томской вершине (в верховьях Томи – Л. Ш.) восьми волостей (курсив мой – Л. Ш.), и те люди учнут в государеву казну давати ясак»47.

Документально устанавливается: придя в «волости» за ясаком, сборщики ограничивались учетом числа ясачных, но не занимались «организацией» податных единиц, ибо на большей территории Сибири они и без того функционировали, хотя многие из них и могли быть недостаточно устойчивыми, долговременными и четко определенными. Количество ясачных на одну «волость» колебалось, например, в Томском уезде в 1623 г. от 5 до 29 человек д. м. п., за исключением Мелесской (50 человек) и Мелесско-Тутальской48. В Южной Сибири – от Урала до Байкала – и примыкающих с севера территориях, русские, по существу, застали исправно функционирующую административно-фискальную систему, сходную с существовавшей в среднем Обь-Иртышье и связанную с податной политикой Кучумова ханства, которая, как отмечалось, делила все тяглое население на десятки и сотни.

Следует заметить, что аналогичное административное устройство было хорошо известно и русским с ордынского периода. По словам Г. В. Вернадского, «монгольская административная система была тесно связана с военным делом. Ее распространение на Русь привело к некоторому обновлению. Каждый район (или поселение), способный выставить десять воинов в сочетании с другими такими же составляли сотню (отсюда русское название сельского должностного лица «сотский»), десять сотен – тысячу, десять тысяч – тьму (от монгольского «тумен»). Соответственно, петровская Русь подразделялась на множество десятков, сотен, тысяч, «тем», т. е. сформировалось такое административное устройство, в основе которого лежали не размеры территории, а численность подданных – прежде всего, трудоспособных (и боеспособных) мужчин – будущих «ревизских душ» Российской империи»49.

Поэтому одна из главных задач сборщиков ясака заключалась в выявлении всех, способных платить ясак. С этим были связаны регулярные переписи ясачного населения. Как отмечал С. В. Бахрушин, единства в окладе не существовало: с каждой волости брали столько, сколько казалось возможным взять. Так, в начале XVII в. оклад Березовских остяков был по 5 соболей с человека, с верхотурских вогуличей – по 10 соболей с женатого и по 5 – с холостяка, с пелымских вогуличей по 5, а позже по 7 соболей с человека50. Полный ясак платили семейные мужчины, холостые – половинный ясак, «захребетники», т. е. мужчины, не имевшие своего хозяйства и проживавшие в чужих семьях, а также женщины и дети не объясачивались.

Однако по мере истребления соболя (а к концу XVII в. к западу от Енисея его, фактически, уже не осталось), в казну стали принимать и меха других зверей, неравноценные собольим. Для этого устанавливался приблизительный коэффициент стоимости различных мехов. По данным С. В. Бахрушина, в конце XVII в. в Мангазее за 1 соболя принимали 1 лисицу,1 россомаху, 16 песцов или 100 белок51. Меха были разные по качеству, поэтому в документах постоянно подчеркивается необходимость в государственную казну «добрых соболей». Кроме уплаты ясака с ясачных людей взыскивали «государевы поминки» (подарки). Первоначально это были добровольные приношения, но вскоре они сделались обязательными, как и «поклонные соболи» сибирским воеводам. Несмотря на попытки центральных властей ограничить алчность воевод, служилых и промышленных людей, ясачному населению приходилось терпеть вымогательства и «насильства».

Формирование дорусской фискально-административной организации сибирских аборигенов связано не только с Сибирским ханством. В Западной Сибири ее функционирование происходило в рамках княжеств енисейских киргизов и монгольских государственных образований ойратов (Джунгарское ханство) и хотогойтов (Алтын-ханы). В Восточной Сибири кыштымские волости имели «браты»52. В этой ситуации перед русской администрацией стояла задача фискальной и политической переориентации уже зависимого, обложенного алманом населения.

То, что эта часть населения, особенно в Южной Сибири, давно была организована на основе каких-то принципов, подтверждается устойчивостью податных единиц, ставших уже русскими волостями на протяжении всего XVII в. и в определенной степени в последующие периоды. Безусловно, одним из принципов их организации являлась оптимальная численность входивших в них людей. Так, в чулымских волостях Томского уезда в течение всего XVII в. она не превышала 10 человек (учитывались, как помним, только дееспособные мужчины – плательщики ясака). По мнению З.Я. Бояршиновой, тягловой единицей была семья, а «ясачная волость,.. чрезвычайно напоминает территориальную общину, в которой наряду с родственниками могли быть и «друзья»53. Тогда «князец» русских документов XVII в. – не кто иной, как глава такой большой семьи-патронимии, которая могла сохраняться в различных политических условиях и при различных социально-экономических укладах доиндустриального общества на протяжении столетий, являясь естественным податным организмом.

Если ясачные волости образовывались в рамках достаточно многочисленных и устойчивых этнотерриторильных общностей, то для удобства сбора ясака их дробили на более мелкие образования – собственно волости. Так, в пределах «Кузнецкой землицы» в верховьях Томи были выделены Бежбоякова, Едеева, Кугодеева волости. На территории селькупской Пегой Орды, - сообщает Г.И. Пелих, - первоначально был образован единый «Сургутский уезд», включавший в себя территории от Притомья до Сургута. Затем началось внутренне административное деление его на волости… Сын былого правителя Пегой Орды Тайбохта Вонин получил в управление небольшую Верхнее-Подгородную Нарымскую волость, а Нижнее-Подгородная Нарымская волость была отдана Вангаю Кичееву, сыну Кичея, предавшего его былого князя Воню и получившего от русских в 1602 г. Пегую Орду. После смерти князца Бардака, так помогшего русским покорить Пегую Орду, из его владений было образовано две волости: Аганская (Бардакова) и Тром-Аганская54.

Разновременное объясачивание разных групп одной этнической общности и приписка их к разным русским городам также приводило к ее разделению и появлению новых антропонимических ясачных волостей. Этим, в частности, объясняется тот факт, что на рубеже XVII – XVIII вв. отдельные крупные этнические образования эвенков либо резко сократились в численности, либо вообще прекратили свое существование, а вместо них появилось много разных, ранее неизвестных и численно более мелких «родов», названия которых были образованы от личных имен. Подобные названия часто менялись, что приводило к путанице. Иногда термин «волость» подменялся словом «род». Для XVII в. оно было синонимом понятия «родова», «поколение». Так, в районе Непского зимовья (верховья Нижней Тунгуски), где прежде платили ясак крупные этические общности тунгусов периода начального объясачивания шилягиры и мучугиры, образовалось шесть платежных групп с названиями, которые ранее нигде не встречались: «род Боярский», «род Колобов», «род Майканов», «род Коненки», «тож род Коненки», «род Саладкин». Названия большинства из них были образованы русскими от имен их основателей. В начале XVIII в. вышеназванный род Майканов стал именоваться Хамерин, к 1735 г. название Хамерин было изменено на Амеровшин, а к 1768 г. – на Немировшин55.

В Сибири известны и ясачные волости, в названии которых фигурировали древние этнонимы. Таковы Абинская и Кергежская Кузнецкого уезда, Ачинская Томского уезда, Брацкая землица. Этнонимы аба, тюргеш, ач/ас/аш относятся к древнетюркскому времени, этноним «браты» увязывается с баргутами «Сокровенного сказания». Разумеется, прямые отождествления вряд ли корректны, но непрерывное и весьма длительное сохранение неизменных этнонимов отражало стабильность этнокультурной традиции сибирских народов.

Такая консервация этнонимов объясняется еще и феноменом «вторичного рода», когда целые этносы или их фрагменты трансформировались не столько в социально-экономические, сколько в социально-регуляционные, полументальные составные более поздних этнических общностей, по инерции обретая внешне привычную с древности родовую форму. Таким образом, известное ныне «родовое» деление тюркоязычных народов Южной Сибири, Киргизии, Казахстана во многом является всего лишь внешним отражением их этнополитической истории.

Попытки поставить знак равенства между родовой организацией как стадией исторического развития общества и системой «вторичных родов», функционировавшей на большой территории Сибири к началу XVII в., неизбежно приводили к искажению понимания реалий сибирской аборигенной истории. Они породили убеждение в научных сибиреведческих кругах в сугубой архаичности аборигенного сибирского общества. Более того, формационный метод, в сущности, полностью игнорировал возможность исторического развития неевропейского типа, а также закономерное существование при определенных условиях регресса в общественной развитии. В силу этого обстоятельства, отечественные ученые, с 1920-х годов приступившие к углубленному изучению аборигенного сибирского социума, вольно или невольно экстраполировали современное им социально-экономическое и политическое состояние коренного сибирского населения на момент его вхождения в состав Московского царства. Действовавшая «родовая» структура сибирского аборигенного общества напрямую идентифицировалась с «родами и племенами» XVII в., а они в свою очередь, с русскими податными единицами – волостями. Таким образом, волость, как «живая клетка» административного деления России, в Сибири приравнивалась к роду. При этом не учитывалось, что уже с начала XVII в. создаваемые русскими с единственной целью – облегчения процесса сбора ясака – волости носили искусственный характер и мало учитывали этнический состав сибирского населения. Хотя в некоторых случаях, безусловно, было возможно фискальное и этическое совпадение в рамках единой податной единицы («этнонимические» волости).

По мере объясачивания сибирских народов в XVI – XVII вв. волости были определены у манси, хантов, селькупов, кетов, сибирских татар, предков хакасов и шорцев, частично у эвенков, бурят, эвенов, ненцев, юкагиров, коряков. Иногда термин «ясачная волость» в документах употребляется наряду с улусом: так называли часть податных единиц у хакасов, бурят, якутов, некоторых тунгусских общностей.

В Восточной Сибири отдельные податные группы в XVII в. были известны как «роды». Они существовали у части тунгусов, ненцев, юкагиров, коряков. Данный термин вряд ли соответствовал его более позднему научному пониманию. Скорее, он был аналогичен бытовавшему у русских понятию «родова, поколение». Так, например, у коряков родов как этносоциальных институтов вообще не зафиксировано, но они существовали в виде фискально-административных единиц. Показателем искусственного характера таких родов может быть факт упоминания того, что в 1686 г. «род ламутский Зашиверской в числе 21 ясачного плательщика принес ясак». Само название этого «рода» указывает на то, что он представлял собой группу ламутов (эвенов) либо смешанного родового состава, либо часть какого-то кровного «рода», подкочевавшего к Зашиверскому острогу и платившего там ясак56, что и повлияло на возникновение его названия.

Уже для XVII в. было характерно объединение в рамках одной податной единицы представителей не только разных родственных групп одного этноса, но и членов других этносов. Так, в одном документе конца XVII – начала XVIII в. в общем списке ясачных значатся представители Ходынского и Чуванского родов юкагиров. В Енисейском уезде существовало две ясачные волости –Асанская и Тасеевская, в составе которых числились кетоязычные асаны и тунгусы. В Куноватской волости Березовского уезда наряду с хантами ясак платили манси57. С другой стороны, для облегчения сбора ясака крупные этнические образования сибирских аборигенов сознательно дробились на более мелкие подразделения. Большой Ичерильский род тунгусов в Енисейском уезде отдельными группами ясачных плательщиков входил в волости Чадобскую, Тасеевскую, Ковинскую, и Катскую. В Илимском уезде тунгусский род Налягир также был раздроблен и частями приписан к Верхне-Илимской, Усольской, Тутурской и Куленгской ясачным волостям58.

Несмотря на разные наименования податных единиц – волость, улус, род – все они создавались с одной целью: охватить, по возможности, сибирское население и оптимально организовать для выплаты ясака. Поэтому спор о сибирской ясачной волости XVII в. – род это или племя, большесемейная, территориальная или соседская община и т. д. – беспредметен и бесперспективен. В каждом конкретном случае это могла быть (и, видимо, была) какая угодно общность людей: случайная или сложившаяся, родственная или соседская, моно- или полиэтничная. Все эти разнотипные по природе и истокам объединения воспринимались русскими одинаково как административно-фискальное образование. Местным и центральным властям было не важно, на каких принципах создавались податные сообщества. Важно было то, что они есть и функционируют, а значит, могут успешно служить объектами сбора ясака. Уже заметное в XVII в. желание единообразного их обозначения отражало государственно-унификаторские устремления царской власти.

Стоило только исчезнуть ясачному населению (переселиться, спрятаться в горах, тундре, тайге или вымереть от эпидемии) – автоматически исчезала и волость (род, улус) - как из реальности, так и из документов. Так, в Подгородной волости Верхотурского уезда в 1629 г. насчитывалось 16 ясачных душ, в 1681 – 9, а в материалах переписи уезда, проведенной во второй четверти XVIII в. название волости не фигурирует вовсе59. То же явление прослеживается по всей Сибири.

Подвижность человеческих групп в Сибири определялась как их хозяйственной деятельностью, так было и следствием московской политики. Но за этим естественным качеством следует фиксируемая русскими документами XVII в.» подвижность» волостей, «землиц»: «Ачинские волости ясачные люди неведомо куда побежали»; «А та Мелецкая землица пришла к киргизам»; «Басагарские и Васюганская волости подошли к киргизам ближе»; «волости живут позади киргиз»60. Заинтересованные в данниках власти внимательно следили за сохранением волостей. Поэтому стоило только какой-нибудь из них быть выделенной и занесенной в окладные книги, как, куда бы она ни «уходила» и сколько бы в ней ни оставалось ясачных (а иногда в целой волости значилось лишь 2 – 3 человека), ее название сохранялось. Отсюда устойчивость ясачных волостей на протяжении всего XVII в.

Успешному функционированию создаваемой русскими ясачной системы способствовала давно воспринятая московской властью центрально-азиатская традиция государственного устройства через улус. Под этим термином и в Золотой Орде, и в русском государстве XVI – XVII вв. подразумевалась не столько территория как таковая, сколько «владение, народ, данный в феодальное держание»61, что как нельзя лучше подходит в Сибири с ее подвижным населением, где улус как форма социальной организации был известен задолго до прихода русских.

В некоторых случаях русские власти использовали уже имевшуюся фискально-административную структуру аборигенных обществ, переориентировав ее на свои нужды и заменив (и то не всегда) название «улус» на «волость». В других ситуациях русские вынужденно создавали податные единицы по улусному принципу. Главным же оставалось то, что податная единица определялась не территориально, тем более, что в Сибири XVII в. невозможно было ограничить передвижки населения, а наличием податных душ (ясачных), приписанных к определенному острогу или городу. Таким образом, волость, «землица», «улус», «род» – это не столько территориальное или этническое образование, сколько административно-фискальная единица даннической системы Московского царства в Сибири.

Дата добавления: 2014-11-18