Изменения в аборигенной политике: XVIII – начало XIX вв. 1 страница

Общая европеизация российского общества, начавшаяся при Петре I, во многом определила развитие России на протяжении XVIII и XIX вв. Ее течение было тесно связано с переоценкой русской образованной элитой своих представлений не только о Западной Европе, но и о России. Все расширяющееся знакомство с наследием эпохи Просвещения привело к тому, что были пересмотрены и многие направления аборигенной политики в Сибири. Теоретической основой этих изменений послужили концепции исторического развития человечества, предложенные просветителями. В них понимание развития человечества вырисовывалось как обусловленный закономерностями «естественный процесс, а не шествие человеческого рода по пути, предуказанном Божиим промыслом»[45]. При создании такой картины исторического развития в нее органично вписывались знания, накопленные через наблюдения образа жизни неевропейских народов, прежде всего, в колониях Америки, Азии, Африки, Австралии.

Следствием этого стали сформировавшиеся в XVIII в. представления, существенно повлиявшие на восприятие европейцами «нецивилизованных народов». Основной их постулат сводился к тому, что история человечества воспринималась как общий процесс развития, в ходе которого оно проходит два этапа: дикость, варварство и достигает третьего – цивилизации, основными чертами которой является наличие частной собственности с юридическим ее закреплением. Получалось, что современные «отсталые», «примитивные» народы – наглядный пример ранних стадий развития человечества, пройденный и предками европейцев. В таком подходе четко появилось понимание единства человеческого рода и человеческой истории. Но, исходя именно из этого постулата, фактически оправдывалось вмешательство в образ жизни «дикарей» и «варваров» с тем, чтобы «подтянуть» их по уровню развития до «цивилизованных народов». На практике с помощью прогрессивных идей обосновывалась культуртрегерская функция западноевропейских стран, а по сути, их колониальная политика и определялось содержание особой миссии европейцев как «бремени белого человека».

Впрочем, одновременно многие мыслители того времени осознавали разрушительность такого вмешательства и разрабатывали теории, признававшие за неевропейскими народами права на сохранение ими привычного уклада жизни. Но в реальности последнее в конце концов выразилось в политике их обособления, искусственной замкнутости извне, например, в создании индейских резерваций XIX – XX вв. Однако в XVIII – первой половине XIX веке, безусловно, широкое распространение получили именно идеи стадиальности человеческого развития и возможности одновременного существования как «примитивных», так и «цивилизованных» народов, а значит оправдание всестороннего вмешательства в жизнь «дикарей», что осмысливалось как безусловное «благо», как помощь в их движении к прогрессу.

2.1. Влияния модернизации начала XVIII на аборигенную политику.

Общероссийские преобразования Петра I, формирование достаточно широкого слоя европейски образованных людей, их знакомство с идеями Просвещения существенно повлияли на их отношение к сибирским аборигенам, следствием чего стала скорректированная аборигенная политика. По верному замечанию С.В. Бахрушина, под воздействием рационалистических идей, присущих «просвещенному абсолютизму», - эгоистическая, но здравая политика XVII века сменяется культуртрегерством, сопровождающимся вмешательством администрации в жизнь туземных обществ»[46]. Следует отметить, что к концу XVII в. заметно истощились пушные запасы Сибири. Уже в 20-е годы XVII в. разрешалась в некоторых случаях частичная выплата ясака деньгами.

К началу XVIII в. денежная замена пушного ясака стала обычной, особенно в Северо-Западной Сибири. В 1717 г. по именной книге Тобольского уезда из 1222 ясачных людей, уплативших в том году подать, 991 человек внесли ее исключительно деньгами и только 231 человек – деньгами и мехами, т. е. 81% ясачного населения уже перешли, фактически, к уплате подати целиком деньгами и лишь 19% платили по привычной натуральной форме, да и то не в чистом ее виде[47].

В 1769 г. ясачным официально было предоставлено право по желанию заменять пушной ясак денежным эквивалентом, и с этого момента, замечает С. В. Бахрушин, ясачный человек утратил для фиска тот «специальный» интерес, какой он имел до сих пор. Однако это не совсем так: «После установления связей с Китаем именно сибирская пушнина стала основным предметом экспорта России. С 1768 г. по 1785 г. в Китай вывозилось от 6 до 16 тыс. собольих шкурок ежегодно. Ранее в 1728 г. – 51920 штук, в 1735 - 19571 штука»[48]. Однако тенденция была подмечена верно.

С открытием металлургического производства на Урале, а затем на Алтае и в Забайкалье происходило заселение этих территорий приписными крестьянами, обслуживавшими горно-заводскую промышленность. Постепенное «сползание» земледельческой крестьянской колонизации на юг – в лесостепную и степную зоны, провоцировало начало борьбы за землю и угодья. Постепенно происходило изменение восприятия Сибири в целом: если в XVII в. главным ее богатством были люди – ясачные, которые могли обеспечивать московскую казну пушниной, а проникновение русских промышленных людей, как правило, носило временный характер, то в XVIII веке Сибирь начинает привлекать своими недрами и годными для земледелия пространствами.

Важным представляется отметить одно обстоятельство. И в XVII, и в XVIII веках, и позже государственную политику по отношению к сибирским аборигенам можно определить как патерналистскую. Однако ее истоки – в XVII и XVIII веках были разные. В московский период она опиралась на представление власти о сибирских народах как на поданных априори, как на законную часть распавшейся Золотой Орды. Отсюда следовало стремление по возможности быстро ввести их в сословно-податную структуру формирующегося централизованного государства. Отсюда и отношение к ним, как к непременному элементу сибирского общества. Незнакомые с идеями стадиальности общественного развития русские служилые люди относились к сибирским жителям как к равным, с поправкой на их податной статус. Но культурным различиям в бытовых контактах значения не придавалось. В XVIII веке, воспринявшая эволюционные идеи власть, начала относиться к сибирским народам, базируясь на гуманных идеях покровительства и опеки. Но при этом она стала воспринимать их как народы, отставшие в своем развитии, которым требуется государственная помощь и защита.

Строительство заводов на Урале, а затем и на Алтае, увеличение числа постоянных русских поселений крестьян, мастеровых, горнорабочих привело к усилению набегов со стороны башкир, нагайцев, казахов в Южном Зауралье и возникновение напряженности между Россией и Джунгарским ханством в Обь-Иртышском междуречье, что, безусловно, сказывалось на положении ясачного тюркоязычного населения от Урала до Енисея. Обострению русско-джунгарских отношений способствовала и активизация южного направления внешней политики при Петре Первом. Экспедиции Бухгольца, Ступина, Лихарева заложили ряд крепостей по Иртышу и укрепили позиции России в Верхнем Прииртышье. Попытки возражений со стороны Цэван-Рабтана натолкнулись на новое понимание границы, предлагаемое Петром Первым. Собственно само продвижение русских по Иртышу стало отражение взглядов императора на то, каким образом должна пролегать российско-джунгарская граница. В 1715 году он писал джунгарскому хану: «Те земли сибирские, а не твои, Контайшины, потому, что сибирские реки Обь, Енисей и Лена искони сибирские, и от устья, где впали в Северное море, и до гор, из которых те реки потекли. Такоже которые реки впали в них, то те земли, откуда потекли те реки, земли Царского Величества»5.

Иными словами, в своем понимании государственной границы Петр Первый отошел от традиционного критерия ее определения, крывшегося в евразийском политическом наследии Московского царства. Весь XVII век успешному продвижению русских по Сибири способствовало представление о том, что «чьи люди, того и земля». Следствием такого подхода являлось установление, в первую очередь, политической (даннической) зависимости от Москвы как можно большего количества аборигенного населения. С момента их объясачивания они и, следовательно, земля, на которой они обитали, становились частью Российского государства. Именно по фискально-даннической принадлежности происходило политическое размежевание сибирского населения между прежними и новыми его владельцами. В случае примерного равенства сил противоборствующих сторон с 1640 года по предложению джунгарского хана Батур-Хунтайджи официально вводился институт двоеданства, предполагавший одновременную зависимость спорной группы населения от разных государств. В связи с этим сибирские власти спокойно относились к бегству ясачных, так как уже, будучи поданными Москвы, убегая, они невольно расширяли ее территориальные границы.

Разновременное вхождение в состав России населения и его территории – явление нередкое в сибирской истории. С этим, например, связана проблема определения даты включения Хакасии. Таковой может считаться начало XVII века, когда часть предков хакасов была объясачена из Кетска и Томска, и в одностороннем порядке, на правах ясачных (оставаясь кыштымами енисейских киргизов) вошла в структуру российского общества и государства. Или же 1680 год, когда киргизы признали права на своих подданных и со стороны Москвы, и те стали двоеданцами. Или 1703 год, когда, наконец, тюркоязычные группы Обь-Енисейского междуречья, фактически, уже целое столетие платившие русским ясак, заполнили опустевшие после увода джунгарами киргизов земли; качинцы и аринцы с Севера, моторы-койбалы с Востока, сагайцы с верховьев Томи, бельтиры с Юга. При том сибирские власти не предприняли никаких мер, ограничивавших эти миграции. Наконец, датой вхождения Хакасии в Российское государство можно считать 1707 или 1709 годы, когда основанные русскими Абаканский и Саянский остроги четко обозначили территориальные границы России в бассейне Верхнего Енисея. Получается, что в некоторых случаях следует различать время вхождения в российское подданство сибирских аборигенов и окончательное присоединение территорий, на которых ныне обитают их потомки.

Взгляд Петра Первого на то, что граница должна определяться не зависимостью (вернее, не только ею) населения от конкретного правителя, а проходить по определенной местности, менял прежний тезис: он замещался новым – «чья земля, того и люди». Возможно, такой непривычный для сибирской политики подход был следствием Нерчинского договора, впервые определившего азиатские пределы России в Сибири. Характеризуя русско-китайские отношения в XVII веке, В.С. Мясников писал: «Маньчжуро-китайская внешнеполитическая доктрина исключала равенство в отношении с Русским государством, а внешнеполитические взгляды московских дипломатов не менее строго исключали для Русского государства неравенство во взаимоотношении с кем-то»6. Следствием этого противоречия стали сложности при подписании Нерчинского договора и отказ Москвы от территориального закрепления в Приамурье, хотя часть нивхов и нанайцев к этому времени уже платили ясак.

Принцип проведения границы по местности отразился и в Буреинском договоре 1727 года, по которому русско-китайская граница шла от Кяхты до перевала Шабин-Дабага и далее до Джунгарии с учреждением маяков и караулов. Таким образом, уже начавшееся объясачивание «Саянской землицы» было остановлено, а русское продвижение в Верховья Енисея прекратилось.

Так в начале XVIII века произошло переосмысление понятия «рубеж» и в азиатской части, как и в европейской, на смену ему пришла «граница», которая должна быть укрепленной. Постепенно от Урала до Алтая вытягивается цепочка караулов, пикетов, маяков, фортов, крепостей, известных как казачьи линии: Оренбургская, Горькая, Иртышская, Колыванская, Кузнецкая, образовавших в середине XVIII века единую линию.

2.2. Вхождение в состав России южных и северо-восточных территорий Сибири: противоречивый характер аборигенной политики в XVIIIв

Продвижение русских в Верхнее Прииртышье к границам Джунгарского ханства продемонстрировало его правителям, что Россия ждет от них уменьшения амбиций и в первую очередь отказа от сбора алмана с ясачного населения Верхнего Приобья и Северного Алтая, которое являлось русско-джунгарскими двоеданцами. И хотя в 1740 году Галдан-Церен вновь предъявил права на барабинских татар, в целом, политические интересы Джунгарии были сосредоточены на отношениях с Китаем и казахскими жузами. В ситуации затянувшегося военного противостояния с Цинской империей правители Джунгарии надеялись если не на помощь, то хотя бы на нейтралитет России. Именно этим объясняется тот факт, что несмотря на угрозы с джунгарской стороны, русским удалось закрепиться на Иртыше, а у ханства образовался достаточно безопасный тыл. Однако разгоревшиеся после смерти Галдан-Церена междоусобицы привели к тому, что на одной из встреч с представителями Колывано-Воскресенской линии в 1746 году посланцы нового Джунгарского хана Даваци (Дабачи) зайсаны Горного Алтая говорили: «Ежели Амурсана (противник хана, тайша, — Л.Ш.) с войском своим усилится, то зюнгорский владелец (Даваци, — Л.Ш) со своими калмыками намерен прикочевать в Канские и Каракольские крепости (внутренние районы Горного Алтая, — Л.Ш) и к Бийской крепости»7.

Такое признание показательно: зондировалась позиция сильного соседа на случай войны, демонстрировалось, что в представлении Джунгарии и их подданных Россия обрела благоприятный облик, чему способствовали, в целом ровные русско-джунгарские контакты и жизнеспособное существование на Волге откочевавших туда в первой половине XVII века калмыков, с которыми иртышские «зюнгорцы» никогда не теряли связи. Однако мятеж Амурсаны был подавлен, и он бежал в Китай, где был использован в качестве важного фактора для уничтожения Джунгарского ханства. В начале 1755 года китайская армия вторглась в пределы Джунгарии. Вскоре ханство было разделено на четыре марионеточных княжества. Почти сразу же началось сопротивление населения бывшего ханства, которое возглавил Амурсана, сменивший политическую ориентацию. Начался второй этап китайско-джунгарской войны, закончившийся полным подавлением повстанческого движения ойратов и их подданных – тюркоязычного населения Горного Алтая. Часть ойратских улусов и, особенно, примыкавшие к линии канские и каракольские зайсаны, оставили свои кочевья, спасаясь в соседних землях. Русский документ 1756 года сообщает, что, по словам перешедших границу ойратов, «Зенгорская земля (Джунгарское ханство, — Л.Ш.) разорена… народ Зенгории разбежался по разным местам, кто куда. А они пошли в Россию, желание имеют принять крещение»8. Вот тут-то пригодилась Сибирская линия.

Действительно, еще в феврале 1755 года алтайский зайсан Омбо направил командиру Колывано-Кузнецкой линии посланцев с просьбой в случае нападения цинских войск разрешить им перекочевать под русские крепости. В октябре того же года с аналогичной просьбой явился в Чагырскую крепость сын Омбы – Болот. Осенью 1755 года уже около 40 зайсанов ждали ответа от русского правительства на их прошение о переходе в российское подданство. Одновременно с этим к сибирской линии катились толпы беженцев, спасавшихся от цинского геноцида. В январе 1756 года 13 зайсанов Алтая обратились к начальнику линии полковнику Дегарриге за разрешением придвинуться к крепостям. Не дожидаясь указа императрицы, в феврале 1756 года 12 алтайских зайсанов сами «отдались под руку Елизаветы Петровны». Омбо, в частности, писал: «Ныне у нас Великий государь». И далее: «А теперь мы желаем Белому государю дань платить до смерти своей… Опричь у нас Белого государя владельца нету»9. Наконец, просьба была официально удовлетворена. 2 мая 1756 года сибирский губернатор В.А. Мятлев получил ожидаемый Указ, которым повелевалось принять «зенгорских зайсанов в подданство»10.

В рапорте от 26 июня 1756 года В.А. Мятлев доносил, что те «из зенгорцев, к российским границам приблизившихся, по неотступной их просьбе по причине наступления на них… войска приняты в Российское подданство»11. Всех принятых на Кузнецкой линии в начале сентября 17576 года насчитывалось 1 877 человек, на Колыванской к июню – 1 812 человек12. С той поры 1756 год считается официальной датой включения народов Горного Алтая в состав России.

Условиями перехода зюнгорцев в российское подданство были их крещение и переселение в глубину России, в калмыцкие степи, где жили, как считали власти, их соплеменники. Почти все новоподданые, находившееся к лету 1757 года на Кузнецкой, Колыванской и Иртышской линиях, были направлены на Волгу в составе так называемого «Великого Коша», выступившего из Бийска 28 июля 1757 года в количестве около 4 тыс. человек13. По данным Коллегии иностранных дел, количество бывших подданных Джунгарии, сменивших его на российское, составило 14 617 душ «мужеска и женска пола… с малолетними». Впрочем, далеко не все хотели уходить на Волгу к калмыкам, и «выбежав к крепостям», крестившись, и сделавшись российскими подданными, многие вернулись в Алтайские горы14, став этнической основой для будущего этноса алтай-кижи.

Появление джунгарских беженцев у русских крепостей немедленно повлекло за собой многочисленные требования китайской стороны об их выдаче. При этом китайцы ссылались на статьи Кяхтинского договора, касавшиеся взаимной выдачи беглецов. Действительно, уже при подписании Нерчинского договора была составлена статья о взаимной выдаче беглых. Ее появление было связано с переселением после 1667 года в Прибайкалье и Забайкалье больших групп монголов, а также с возвращением части эвенков, которые ранее откочевали в Монголию и Маньчжурию. Активная политика Цинской династии, междоусобицы халхасских тайшей, джунгаро-халхасские войны приводили к появлению желающих мигрировать в более спокойные места, какими во второй половине XVII века под русской властью становились Прибайкалье и Забайкалье. Именно тогда в Забайкалье появилась достаточно многочисленная группа конных эвенков во главе с Гантимуром, происходившим из рода Дуликагир. В 1684 году он крестился и вместе со своим сыном Катанаем поехал в Москву, но по дороге умер. Катанай, после крещения получивший имя Павла, был возведен в дворянское достоинство по московскому списку. Конные эвенки были расселены в районе Нерчинска и с конца XVII века приступили к пограничной службе в Забайкалье. Потомки Гантимура и Катаная («Гантимуровы») вплоть до 1917 года сохранят свой высокий социальный статус, осуществляя административное управление Нерчинскими эвенками15. Пример беглецов – монголов и эвенков, обласканных российскими властями, оказался заразительным.

С другой стороны, в сторону Китая также переселялись недовольные, но уже русской властью. Поэтому накануне подписания Буреинского договора 1727 года состоялись трудные переговоры по проблеме беженцев. Русские дипломаты выдвинули претензии китайской стороне: у них якобы «укрываются 7 мунгальских (монгольских, — Л.Ш.) тайшей, и другие российские перебежчики». Китайцы не остались в долгу, заметив, что в русских пределах прячется до 6 тысяч перебежчиков китайских17. В конце концов, в договоре и появилась статья о взаимной выдаче беглецов, вошедшая в Кяхтинский мирный договор.

В период китайско-джунгарской войны китайцы старались по-своему трактовать это соглашение, претендуя на всех беглых ойратов и их подданных. Однако позиция Петербурга была жесткой и однозначной: «Беженцев не отдавать, так как ранее они никому не принадлежали а имели собственное государство. После его гибели они добровольно приняли российское подданство, к тому же многие из них приняли православие. И поэтому сибирским властям надлежит принимать их и предоставлять им защиту и убежище». В ответ на претензии китайского Трибунала Сенат в 1757 году заявил, что «не должен Трибунал домогаться угрозами, да еще вооруженною рукою перешедших в российское подданство зюнгорцев требовать»18.

Несмотря на то, что Сибирь еще оставалась «открытой», так как Колывано-Воскресенская линия была еще недостаточно укреплена, а китайские отряды со своими союзниками – монголами вплоть до конца XVIII века проводили рейды до Усть-Каменогорска, позиция России оставалась непоколебимой. Ведь она опиралась на давнюю традицию еще Московского царства о «наполнении Сибири», то есть об увеличении численности сибирских обитателей, которая напрямую увязывалась с объемом ясака. К тому же слабо заселенная Сибирь представляла геополитические проблемы для Российского государства. Вопрос о подданстве был крайне важен еще потому, что по месту обитания подданных хотя бы формально определялась государственная граница, ещё не существовавшая на местности. Именно поэтому российская сторона «не заметила возвращения в Горный Алтай значительного числа зенгорских калмыков». Российско-китайский рубеж там еще не был определен, но обитание на спорных землях подданных России давал ей повод и возможность со временем там закрепиться.

При определении подданства части населения Горного Алтая, остававшегося на своих местах в бассейне реки Чуи российская и китайская стороны достигли компромисса: оно получило статус двоеданцев. Таким образом, Россия удачно использовала опыт, полученный во взаимоотношении с киргизскими княжествами, с Алтын-ханами, с бурятскими тайшами, с Джунгарией, когда возникал спор относительно принадлежности тех или иных групп населения. Такое решение проблемы устраивало и Китай, так как он рассматривал спорную территорию как буфер, что было обычным в его внешнеполитической практике.

С усилением России уже в XIX веке проблема чуйских двоеданцев-теленгитов была решена в 1864 году. После подписания Чугучакского договора они стали российскими подданными, тогда же была определена российско-китайская граница от Алтая до Тянь-Шаня. Следует заметить, что неуступчивость Петербурга в споре за «Джунгарское наследство» была проявлением и определенной эволюцией внешнеполитических принципов; в середине XVIII века обзаведение новыми подданными соответствовало и европейским представлениям об «идеальной империи», покровительствовавшей «слабым», поднимая престиж России как державы.

Успехи на южных рубежах Сибири в первой половине XVIII века; приобретение новых подданных и расширение границ, приведшее к созданию благоприятных условий для крестьянской колонизации степного пояса от Урала до Байкала, омрачнялись неудачами на северо-востоке Сибири. Уже к концу XVII века, когда служилые люди проникли на корякские и чукотские территории, стало ясно, что прежние методы объясачивания «ласкою и жесточью» не приносят результатов. Хотя небольшая часть коряков приняла российское подданство, основная их масса устраивала засады на пути движения сборщиков ясака, грабила «государеву казну», а то и убивала самих сборщиков.

Аналогичная проблема возникла при объясачивании камчадалов. В 1697 году пятидесятник В. Атласов с 60-ю казаками и таким же числом юкагиров двумя отрядами «огнем и мечом» прошел по западному и восточному побережью Камчатки, разрушая городки камчадалов и объясачивая их, а также основал Верхне-Камчатское ясачное зимовье. Однако сопротивление аборигенов не было сломлено19. Как писал П. Словцов, «камчадалы и коряки увлекаясь казачьим самовольством и собственным мщением, грабили ясачную казну». В результате их действий ясак, собираемый с 1707 года, впервые дошел до Якутска в 1714 году, а во время «проездов с ясачною казною погибло на дороге до двухсот человек с 1703 по 1715 год»20. Стремление обезопасить провоз ясака с Камчатки, минуя корякскую территорию, активизировало строительство порта в Охотском остроге. В результате путь стал безопаснее, но это не решило проблему «усмирение коряков и камчадалов». Численность последних к приходу русских составляла примерно 6 900 человек. В течение первых 18-ти лет после начала объясачивания камчадалов, вследствие их столкновений со служилыми людьми и участившихся междоусобиц, их численность сократилась на 20-23 процента. Достаточно благоприятные природные условия полуострова привлекали сюда промышленников, разночинцев, крестьян. В 1730-е годы численность русского населения вместе с членами их семей составляла не менее 1 400 человек. Большая часть служилых людей и промышленников находилась в сожительстве с местными женщинами, так как в начале XVIII века недостатка в пленных женщинах не было21.

Однако тесные русско-камчадальские отношения не привели к уменьшению злоупотреблений со стороны служилых людей. О нравах, царивших среди них, свидетельствует следующий факт, описанный Петром Словцовым: в 1729 году к полуострову прибило японское судно, на котором были товары и 17 японских моряков. По приказу пятидесятника Штинникова подвластные ему камчадалы убили пятнадцать человек, а двух оставшихся он взял себе в холопы «по козачьему обычаю того края и времени»22. И только приезд Д.И. Павлуцкого спас их, они были отправлены в Петербург, где были представлены императрице. По этому эпизоду можно судить об отношении служилых людей и к камчадалам, вследствие чего были их частые восстания: в 1699, 1706 и особенно 1731 годах. Последнее восстание влилось в общее противостояние всех народов северо-востока Сибири России. В определенном смысле оно было спровоцировано российской властью.

Исследуя историю присоединения Чукотки к России, А. С. Зуев выделяет три периода. Первый период – середина XVII – 1720-е годы. характеризуется знакомством русских с населением северо-востока и попыткой проведения по отношению к ним политики, апробированной во взаимоотношениями с другими сибирскими народами. Однако эта политика себя не оправдала, и единственным ее итогом было исчезновение колымско-алазейской группы чукчей. Чукотский полуостров оставался для русских недосягаемым. Для второго периода, приходившегося на 1730-е – середину 1750-х годов, было характерно обострение русско-чукотских отношений, что было вызвано активизацией военных действий русской стороной. В 1731 – 1732 гг. Анадырская партия проводила походы на Чукотку, но натолкнулась на вооруженное сопротивление чукчей. На какое-то время установилось затишье. Но в 40-е годы XVIII века вновь разворачиваются интенсивные военные действия. Проведенные Д.И. Павлуцким три похода против чукчей не дали никакого результата, а после его разгрома и гибели в 1747 году русские снижают свою активность. И наконец третий период – с середины 1750-х годов до конца XVIII века – ознаменовался отказом русской стороны от каких-либо военных акций, упразднением Анадырской партии и перестройкой русско-чукотских отношений на мирный лад. Следствием такой политики стало подписание в 1778 году договора с одним из чукотских тойонов – Амулятом Хергынтовым, что дало основание Екатерине Второй через год официально объявить о принятии в подданство чукотского народа23.

Однако в «Уставе об управлении инородцев» 1822 года чукчи выделяются вместе с зенгорскими двоеданцами, то есть теленгитами Горного Алтая в отдельный разряд, «поелику в образе их отношений к России разнствуют от сих прочих (сибирских народов, — Л.Ш.)»24. Если применительно к теленгитам их отнесение к особому разряду соответствовало их статусу двоеданцев до 1864 года, и они действительно были «не совершенно зависимы от России», то признание аналогичного положения за чукчами после того, как они официально стали российскими подданными, соотносилось с исторической реальностью.

Возвращаясь к истории бунта камчадалов 1731 года, следует отметить, что на его начало, в какой-то степени, повлияло известие о «рассеянии» чукотской экспедиции А. Шестакова 14 марта 1730 года, когда он «со сборною командою русских и иноплеменников, состоявшею из 150 человек, следуя на реку Пенжину, для убеждения коряков к подданству… встретился с большою толпою чукчей, шедших на оленных коряков, вступил с ними в бой, и в горло стрелою поражен смертельно»25. Бунт камчадалов начался в Нижне-Камчатском остроге. Как писал Петр Словцов: «Нетерпеливые камчадалы, и в том числе крещеные тойоны с соумышленниками… начали убивать казаков и русских жителей, не щадя ни пола, ни возраста, и грабить имущество; они завладели крепостью и все в ней выжгли»26. Это восстание было жестоко подавлено. Отряды казаков прошли не только по долине реки Камчатки, но и по западному побережью полуострова, население которого участия в бунте не принимало. Для расследования причин восстания из Иркутска была отправлена Следственная комиссия. В результате ее работы были вскрыты многочисленные факты злоупотреблений со стороны служилых людей. Однако пострадали не только они (в том числе и Штинников), но были казнены и руководители восстания.

Вследствие злоупотреблений камчатских властей и восстаний численность камчадалов уменьшалась. Не менее серьезные демографические изменения произошли в 1768-1769 годах, когда среди камчадалов распространилась оспа. В результате эпидемии численность коренного населения Камчатки сократилась на 65 процентов и упала до 2 600 человек обоего пола. Такие разрушительные последствия эпидемии объяснялись тем, что камчадалы вели оседлый образ жизни в многонаселенных острожках. Как отмечает И.С. Гурвич, «после эпидемии в конце XVIII века на Камчатке резко изменилась этническая ситуация… Численность камчадалов составляла около 3 000 человек, то есть всего на 1 тысячу превышала численность русского населения. Смешанные в национальном отношении браки в этих условиях получили широкое распространение. Как отмечал Ж. Лесепс после посещения камчадальских острожков, “природных жителей, которых кровь не смешана, очень мало”»27. Новая эпидемия 1799 года вновь прервала начавшийся демографический рост камчадалов. В начале XIX века их насчитывалось примерно 2 000 человек обоего пола28.

Политические события XVIII века предопределили особенности этнического состава Камчатки. В течение всего XIX века камчадалам так и не удалось восстановить свою численность, соответствующую концу XVII века, то есть накануне русской колонизации. К тому же увеличивающееся русское население полуострова усиливало ассимиляционные процессы, следствием чего стало сложение метисированной, русскоговорящей новой этнической общности, принявшей самоназвания дорусского населения полуострова – камчадалы. Небольшая часть аборигенов, сохранившая свой язык, в этих условиях получила этноним ительмены. Таким образом, этническая история Камчатки показывает, как в течение двухсот лет в результате русско-камчадальских контактов сформировался новый этнос, сохранивший аборигенный этноним, но существенно изменивший хозяйственный и культурный облик.

Дата добавления: 2014-11-18