Аборигенная политика в XIXв.: «Устав об управлении 2 страница

Три статьи «Устава» предписывали губернатору лично или его доверенным лицам один раз в год «подробно входить в дела инородцев»: посещать их стойбища и принимать их жалобы, прекращать беспорядки, отсылать виновных к суду (§293). После каждой годовой ревизии губернатор обязан был доносить начальству о положении инородцев и «справедливость таковых удостоверений лежит на личной ответственности губернатора» (§§294,295). Столь непосредственное участие начальника губернии в инородческих делах объяснялась как традицией — в свое время именно воеводы отвечали за спокойствие ясачных, так и различными обстоятельствами, характерными для XVIII -XIX веков, — эпидемиями, голодом, злоупотреблениями и притеснениями инородцев как со стороны своей знати, так и со стороны местной русской администрации и крестьян. Уголовное следствие и суд в отношении инородцев, согласно «Уставу», проводились только в случае тяжких преступлений и важных происшествий (§§244-256). Менее важные дела и проступки рассматривала Словесная расправа на основе норм обычного права (§§233, 235).

В этом контексте следует заметить, что государственный патернализм, какими бы благими помышлениями он ни был продиктован, имел последствия крайне неблагоприятные для системы жизнеспособности инородцев: социально-экономическую и этническую пассивность, развивавшееся в конечном итоге маргинальное иждивенчество — сначала в психологии, затем и в быту. Эту отрицательную тенденцию государственной политики еще в середине XIX уловил С.С. Шашков. Он писал: «Инородец уверен, что казна если и не накормит его досыта, то, по крайней мере, не даст ему умереть от голода, и он мало заботится о будущем, вполне надеясь на казенную помощь»28. Не нуждается в доказательстве мысль о том, что такая пассивная жизненная позиция лишь усугубляла общеэкономический и социальный регресс народов Сибири.

Наконец, часть четвертая «Устава», озаглавленная «О порядке сбора податей и повинностей с инородцев», состояла из 12-ти глав. В них рассматривалась во всей многогранности основа основ всей сословной инородческой государственной политики — система податного обложения и сбора. Регламентировались наложение и исчисление сбора, их раскладка по волостям и душам, виды сборов и порядок их оценки (если речь шла о пушнине), употребление этих сборов, а также форма отчетности и порядок взыскания подати. Все эти мероприятия были направлены на предотвращение злоупотреблений в фискальной практике. Однако, по мнению С.В. Бахрушина, хотя «Сперанский создал чрезвычайно сложную бюрократическую систему сбора ясака, но эта система не только не обеспечила большей добросовестности при приеме податей, но наоборот, ухудшила дело, образовав слишком много инстанций, прохождение ясака через которые сопровождалось, при отсутствии действительного контроля, новыми притеснениями плательщиков и хищениями»29. И статьи «Устава», и оценка их С.В. Бахрушиным свидетельствуют о том, что к XIX веку сибирские аборигены были полностью интегрированы в российскую государственную структуру и сибирскую социально-экономическую систему. С введением «Устава» не прекратились все те злоупотребления, которые стали правилом в отношениях с аборигенами. Как отмечал тот же С.В. Бахрушин, «вся тундра была в кабале у скупщиков пушнины, и спаивание туземцев приняло грандиозные размеры… Казенные магазины работали плохо и сами были источником злоупотреблений и эксплуатации «дикарей» со стороны лиц ими заведовавших, и неграмотные туземцы, всецело предоставленные в жертву частных торговцев, попадали в безысходную кабалу… Лучшие рыболовные угодья уходили за бесценок… Все эти явления происходили на глазах у администрации, отмечались в прессе»30. Все попытки законодательно искоренить злоупотребления относительно инородцев неизбежно натыкались на уже сложившуюся практику отношений между ними и властью, на порядки внутри самого аборигенного общества, на его тесные и устоявшиеся контакты с русским населением. Нельзя было уничтожить бесправие одного сословия, не затрагивая всю систему государственных и общественных отношений, составным элементом которых оно было. Непонимание этого и вызвало разочарование в действенности устава по переустройству аборигенной жизни, нашедшее выражение в работах С.С. Шашкова, Н.М. Ядринцева и др.

Между тем, анализ отдельных частей «Устава» и всего законодательного акта в целом приводит к выводу о том, что в нем органично сочетаются традиции и новации, управление инородцами и инородцев. Часть четвертая не является исключением, в ней наряду с усилившейся бюрократизацией расклада, сбора и прохождения податей по инстанциям, имеется указание на то, что в роли основной податной единицы выступает именно семья, а то, что именуется родовым управлением, ни что иное, как ясачная волость XVII - XVIII веков. Они, как и введенные инородные управы и степные думы, обозначали административно-фискальную организацию, строившуюся на принципе «физического наличия тяглого населения» — группы семей, которые не обязательно находились в родственных отношениях. В «Уставе» нигде нет указаний на «кровное родство» как признак и принцип организации родового управления. Но юридическое закрепление термина «род» за группами сибирских аборигенов способствовало его широкому бытованию, и незаметно стало восприниматься как научная категория, что существенно исказило представления о социальной организации народов Сибири, придав ей излишнюю архаику.

Важнейшим правом сибирских народов, по «Уставу», являлось гарантированное государством сохранение ими собственных традиций и образа жизни. Юридически оформленное признание их культурной специфики уберегло аборигенов от массовой аккультурации и ассимиляции, помогло им сберечь многое из своего богатого этнокультурного наследия. Гарантированное законом «владение землями, ими обитаемыми» как будто завершило процесс прикрепления тяглых людей к определенным землям. Но оно имело и другой, более существенный аспект: обладание землями способствовало их более или менее стабильному существованию в привычном окружении, поскольку предоставляло юридические основания для защиты не просто земельных угодий, а этнических территорий — необходимым условием, непременном атрибуте рождения, сохранения и развития этноса. Как отмечалось, в условиях неуклонно усиливавшейся русской колонизации Сибири ссылки инородцев на упомянутые статьи «Устава» одним из немногих законных оснований для удержания ими собственных земель.

«Устав об управлении инородцев» отражал многоплановость и противоречивость протекавших в российском обществе, в том числе и в инородческой среде общественных, экономических и этнических процессов, и постарался определить их юридическим рамками. Отсюда, в частности, допущение возможности перехода из бродячего и кочевого разрядов в оседлый, приравненный к государственным крестьянам, возможность, при желании, выбора новой сословной принадлежности, что открывало путь для дальнейшей естественной русско-аборигенной аккультурации и даже ассимиляции, в результате чего продолжалось формирование этнической базы русских сибиряков. Размышляя над этим, в середине XIX века А.П. Щапов писал: «Русское народонаселение еще переживает непосредственно натуральный процесс национального образования, нарождения, нарастания в нацию или народ… Еще не сложился и не определился во всей ценности и определенности его национальный физиологический тип, еще слишком явственно и грубо проступают в этнографическом составе русского народа разнообразные, разноплеменные контингенты, не организовано в одно целое тело. Такое недоразвитие русского народа весьма ясно проявлялось во всей его прошедшей истории и проявляется в его современной жизни»31. По сути, развитие русского этноса не прекращалось и в Сибири.

Одновременно «Устав» не затронул многих черт традиционной жизни, обеспечив благоприятные условия для протекания уже начавшихся консолидационных процессов в аборигенной среде, приведших к формированию в начале XX века многих современных народов Сибири. Может быть, одно из главных достоинств этого документа и состоит в том, что он, заключив давно уже начавшиеся процессы в оболочку четких юридических норм, закрепил тем самым их государственную правомерность. Вместе с тем, обозначенный в «Уставе» государственный патернализм по отношению к сибирским народам повлиял на формирование взгляда на них «свысока», а акцентированное, этнически окрашенное обозначение сословия подчеркнуло его «нерусскость», что обусловило возникновение более явных проявлений оппозиции «свои — чужие». То и другое, быстро распространяясь в широкой народной среде, особенно в переселенческой, подтолкнуло сибирское общество к внутренним противоречиям, к возникновению в некоторых случаях взаимного недоверия между русскими и аборигенами.

3.2. Трансформации аборигенных социумов к началу XIXв.

Между тем современники могли усмотреть для этого внешние основания, так как за 200 лет нахождения в структуре российского государства аборигенное общество заметно изменилось: по сравнению с началом XVII века оно во многом деградировало. Выразительной чертой дорусской экономики сибирских народов являлся ее комплексный характер. Система комплексного, неспециализированного экологически сбалансированного хозяйства предполагала одновременно и оптимальное использование всех без исключения природных ресурсов и особенностей этнической территории, с одной стороны, с другой — бережное отношение к окружающему ландшафту, к его растительному и животному миру. Такой подход закреплялся в менталитете и внешне проявлялся в различных промысловых запретах, в регулировании занятий земледелием, в обрядах, связанных со скотоводством и т. д. Ткачество, плетение, выделка шкур, деревообработка, гончарное дело были известны многим сибирским народам. Наибольшей неожиданностью для служилых людей XVII века оказалось встретить у некоторых народов Сибири развитые горное дело и металлургию. Неслучайно две совершенно разные этнические общности, разделенные сотнями верст, в русских документах получили одинаковые названия: кузнецкие люди «Кузнецкой землицы», «кузнецы». На Севере это кетоязычные этносы, на земле которых возник Енисейск, на Юге — тюркоязычные обитатели бассейна Верхней Томи, Горной Шории и Северного Алтая. В документе 1622 года о последних говорится: «А около Кузнецкого острога на Кондоме и Брассе (Мрассу, — Л.Ш.) реке стоят горы каменные, великие, а в тех горах емлют кузнецкие люди каменья, да то каменья разжигают на дровах и разбивают молотками, просеяв, сыплют понемногу в горн, и в том сливается железо, а в том железе делание панцирей, бехтерцы, шеломы, копья, рогатины и сабли и всякое железо, опричь пещали…, а кузнецких людей в Кузнецкой земле тысячи с три, и все те кузнецкие люди горазды делать всякое кузнецкое дело»10.

Укрепление русских в Сибири было напрямую связано с их обороноспособность, чем объяснялась постоянная потребность в железе. В Сибирских документах XVII века часто встречаются указания на просьбы местных воевод о поставках железа либо свидетельства о его отправке в сибирские города и остроги11. Ситуация усугублялась также и нехваткой кузнецов в русских селениях. В отписке за 1639 год Яков Тухачевский сообщал, что из Тары в Томск для похода против енисейских киргизов прибыли служилые, но «но копий у них нет, и железо в Сибири дорого… всего в Томском городе два кузнечишка»12. И гораздо позже, в 1761 году, население дер. Убинской просило о переводе к ним из дер. Талицкой крестьян Липуновых, знавших кузнечное дело, так как в Убинской и округе не было ни одного кузнеца13. Развитая металлургия некоторых аборигенов Сибири могла бы оказаться существенной поддержкой для первых русских городов и острогов. Поначалу воеводы разрешали кузнецким людям вносить часть ясака железом. Однако в 1626 году из Москвы поступило указание о запрете брать железо. Это было связано с двумя обстоятельствами. Во-первых, будучи двоеданцами, кузнецкие люди выплачивали алман енисейским киргизам и джунгарам железными изделиями, благодаря сему их вооружение и доспехи не уступали русским14. В жестком противостоянии тех и других с русскими в борьбе за кыштымов сохранение местного кузнечного дела для русских означало усиление обороноспособности их врагов. А во-вторых, и это главное, даже в условиях недостаточной поставки железа из Европейкой части и отсутствия нужного количества крестьян-кузнецов местные и центральные власти держались за исключительно «пушной» состав ясака.

В результате московская ясачная политика с ее гипертрофированной пушной направленностью вступила в серьезное противоречие с основными видами деятельности комплексного хозяйства коренных народов Северного Алтая, Кузнецкой котловины и части Шории. Среди последних на протяжении всего XVII века были обычны протестные акции в связи с выплатами ясака, вплоть до бегства к киргизам или джунгарам. С другой стороны, эта политика выразилась в претензиях воевод кузнецким ясачным, основной мотив которых был однообразен: мало того, что те «дают ясак не полный», так еще и «худой», «недобрый»15, то есть состоящий из низкосортной пушнины.

Суть же конфликта крылась в то, что в комплексном хозяйстве кузнецких людей горная добыча и металлургия занимали важное место и были органично встроены в общий жизненный ритм. Промысел пушного зверя, как и везде в Сибири дорусского периода, имел подсобный характер. Непосредственно в комплексе жизнеобеспечения ценные шкурки были мало значимы, занимая свое место лишь в торгово-обменных и отчасти в даннических отношениях. Русские же власти не были заинтересованы в существовании горнодобывающего дела, равно как и охоты для пропитания, собственного земледелия и различных подсобных промыслов. Им нужна была пушнина. По всей Сибири они целенаправленно изменяли жизненный уклад аборигенов в своих и государственных интересах, формируя из него специализированный, бесперебойно действующий «механизм» по добыче «мягкой рухляди» и сдаче натуральной подати. Следствием этого становились не только взаимное недовольство, но и отчетливая деградация, например, металлургии, ее упадок до уровня домашнего ремесла не только у народов Северного Алтая, Кузнецкой котловины, но и у нарымских селькупов, прибайкальских бурят, енисейских кетов.

Так, если в XVII веке русские служилые люди постоянно жаловались на плохое качество и скудость пушнины у кузнецких людей, но отмечали их отличные железные изделия, то уже спустя сто лет И.Георги пишет совсем иное: «Промыслы их состоят в скотоводстве, звериной ловле, плавлении металла и землепашестве. Звериная ловля есть главное их дело»16. Еще через сто лет В.И. Вербицкий свидетельствует: «Их образ жизни полностью связан со зверопромышленностью, сбором кедрового ореха и земледелием, находящимся в первобытном состоянии… Кроме искусства бегать на лыжах в шорцах в высочайшей степени развит разумный инстинкт на звероловство»17. В 1920-е годы томский врач А.Н. Аравийский отмечал: «Пушной промысел — основное в жизни их, обусловливающий экономическое состояние семьи, быт и так далее»18. Таким образом, к началу XX века в хозяйственной жизни сибирских народов произошел полный переворот. Разрушилось и переориентировалось традиционное хозяйство, что повлекло за собой изменение ментальных установок. За ненадобностью из повседневной жизни, менталитета, привычек постепенно исчезали многие этнокультурные традиции, связанные не с охотничьими отраслями, поскольку прекращалась их естественная повторяемость, а значит, и передача навыков следующим поколениям. Из-за гипертрофированного значения обязательного ясачного промысла весь образ жизни коренных народов Сибири обрел единообразную «охотничью» окраску. «Ясачная» охота не оставляла ни места для прочих компонентов прежней системы хозяйства, ни времени для занятия иными видами деятельности. В результате традиционная экономика деградировала, а ее продукты все более замещались русскими. Постепенно сложилась система, сходная с наемным трудом за натуроплату: аборигены, сдав ясак и выменяв часть пушнины на русские хлеб, ткани, орудия и так далее, только так и могли обеспечивать себе относительно нормальное существование. Все производственные навыки, кроме охотничье-рыболовческих и собирательских, забывались, а жизнь ясачных все более делалась зависимой от сибирской администрации, оптовых торговцев, перекупщиков. При сугубо специализированном пушном хозяйстве любая случайность — неудачный промысел, лесной пожар и так далее — были чреваты большой бедой и, прежде всего, голодом, так как собственная деградированная экономика не могла заполнить лакуну необходимых предметов, а отсутствие пушнины снижало покупательные возможности. Не случайно «сюжет» народного голода занимает столь заметное место в фольклоре всех коренных этносов Сибири.

Необратимые изменения всех сторон хозяйственной жизни проходили постепенно, и поэтому казались малозаметными. Незаметным разрушительным фактором, постоянно действовавшем на протяжении столетий сделалась привычная выплата ясака, которая разъедала традиционную систему жизнеобеспечения, куда входил менталитет, но не воспринималась как что-то опасное, и поэтому даже не отложилась в ментальности. Однако хозяйственные изменения повлекли за собой и другие – социальные - трансформации. Административно-фискальные образования, созданные в период объясачивания — базировались ли они на семье или роде, на этнической или территориальной группе, на осколке древнего этноса — все со временем начинали не только осмысливаться как родовые, но и в самом деле принимали на себя некоторые важнейшие признаки рода, одним из которых являлось наличие родовой территории. В условиях разрушенных собственных потестарно-хозяйстенных образований сибирские народы начинали воспроизводить низовые архаичные формы организации социума, которые имели шанс выжить в российской социально-политической системе и существование которых ею в собственных фискальных интересах поощрялось. Коллективная форма выплаты ясака повлекла за собой и коллективные формы собственности на промысловые угодья, а ею могла стать только всплывшая в общественном сознании архаичная родовая собственность. Так, в конце XIX века А.В. Адрианов писал о шорцах: «Каждый род занимает какой-либо район…. у каждого рода — своя тайга»19. Важно уяснить, с какими видами деятельности связывался институт родовой собственности. Из материалов конца XVIII – конца XIX веков видно, что сначала это были угодья, пригодные для охоты на пушного, реже мясного зверя и кое-где рыбные плесы. С возрастанием во второй половине XIX века роли торговли кедровым орехом, кедровых откупов и сооружением русскими маслодавилен, собственность рода стала распространяться и на кедрачи. «Собственность на кедровники также имела родовой характер, — писал Л.П. Потапов, — Каждый сеок (род у южно-сибирских тюрков, — Л.Ш.) имел свое место для сбора орехов… родовые кедровники также охранялись от чужеродцев»20. Таким образом, два вида хозяйственных занятий — охота и сбор кедрового ореха — входили в сферу родовых отношений, а угодья являлись родовой собственностью. Разные по времени возникновения и минимального значения в личном хозяйстве, но прямо определяемые внешними факторами — ясаком и торговлей, — они функционировали в коллективно-родовых формах и базировались на собственности рода. И если наличие родовой собственности на родовые угодья можно объяснить сохранившимися в аборигенном обществе реликтами архаичного общественного устройства, то родовая собственность на кедровники никаких древних предпосылок не имела, так как массовый кедровый промысел и переработка ореха развились не ранее XIX века и были прямо связаны с вовлечением народов Сибири в торговые отношения, а также с увеличением значимости денежного содержания ясака.

Родовая собственность на охотничьи угодья — явление достаточно позднее, укрепившееся и получившее новый импульс под влиянием основополагающей роли пушной охоты, спровоцированной фискальной политикой государства. В XIX веке то же произошло и с кедровыми массивами, но здесь причина крылась не только в государственных потребностях, но и в общем развитии товарного производства в Сибири. При этом важно отметить, что у сибирских народов существовали и другие формы собственности: у шорцев и манси пашни были в семейной собственности, у эвенков вследствие этнических контактов и развития пушного промысла стали выделяться права семьи на те территории, где велись пушной промысел и рыболовство. Угодья переходили по наследству по мужской линии21. У хантов наряду с семейной собственностью на рыбные плесы существовали водоемы, где дозволялось ловить рыбу всем. У скотоводов Горного Алтая пастбища и покосы также являлись семейной собственностью в рамках коллективных владений этнотерриториальной группы. Государственная политика на фоне разворачивания товарно-денежных отношений в XIX – начале ХХ в. провоцировала возрождение в аборигенной среде наиболее архаичных видов хозяйственной деятельности: охоты и собирательства.

В результате происходило и оживление соответствующих им социальных отношений и институтов, одним из которых был род. Аборигенное общество накрывала волна «вторичной первобытности». Неудивительно поэтому, что в XIX в. под влиянием европейского мировоззрения разные сибирские этносы стали отождествляться с ранними этапами развития человечества. В самом «Уставе об управлении инородцев» это нашло отражение не только в выделении трех разрядов (трех ступеней – «дикость», «варварство», «цивилизация» в классических построениях А. Фергюссона и Вольтера), но и в отношении к ним соответствующих народов. В целом же аборигенное население Сибири стало восприниматься образованными слоями как пережиток первобытности.

С вступлением в силу «Устава», его терминология входит в постоянную практику земских и губернских администраций, укрепляясь в сознании чиновников, служилых сословий, да и самих инородцев. Спустя несколько десятков лет термин «род» – широко использованный в «Уставе» для характеристики их социальных отношений, – перестал восприниматься только как юридическое понятие, искусственно созданное под влиянием определенных общественно-политических идей. К нему стали относиться как к реально существующему социальному институту аборигенного социума. При этом как бы совместились два важных явления: объективно шедшая общая его архаизация, выразившаяся, в том числе, и в возрождении родовых структур и атрибутов, и субъективное, обусловленное широкой европеизацией, ростом научных знаний, в которых термин «род» – едва ли не главный признак первобытных отношений. С тех пор на сибирские народы, многие из которых имели дорусский опыт государственности, стали переносить черты «эпохи родового строя», а их самих соотносить с первобытностью. Однако нельзя забывать о том, что «Устав об управлении инородцев» сыграл важнейшую роль в защите прав сибирских аборигенов.

3.3. Реализация «Устава об управлении инородцев»

На введение «Устава» в практическую деятельность сибирских губерний и на реорганизацию аборигенов согласно его нормам отводилось немного времени: с 1 января 1824 года он должен был действовать в полном объеме на всей сибирской территории. Учитывая, что сибирское чиновничество пребывало в растерянности после ревизии М.М. Сперанского, а также начавшуюся общесибирскую реформу управления (1822 г.), неудивительно, что реализация «Устава» вызвала много несуразиц и недоразумений. При введении новых терминов для обозначения инородческих административных образований, чаще всего прежние ясачные волости просто переименовывали в инородную управу. На протяжении XIX – начала XX веков в губернской документации они фигурируют одновременно с инородными волостями. Такая практика была распространена особенно в старых губерниях: Тобольской и Томской. Образование Енисейской губернии привело к тому, что в ее южной части произошло укрупнение прежних административных образований — ясачных волостей, и они были преобразованы в инородные управы и степные думы. В результате возникли Качинская инородная управа и три степные думы: Аскизская или Дума соединенных родов, Салбино-Койбальская, Кизильская. Последняя, например, образовалась в результате объединения Причулымских ясачных волостей, истоки которых уходили в XVII век: Кизильской, Шуйской, Басагарской, Аргунской, Курчиковой, Ачинской, Мелецкой. В северной части губернии, где большая часть аборигенов были отнесены к бродячим инородцам, появились родовые управления, фактически, сохранившие названия прежних ясачных волостей: Бахинская, Тымская, Караконская (селькупы), Береговое, Тазовское (юраки — ненцы), Авамская и Вадеевская (нганасаны), Хантайская (энцы), Карасинская (кеты). Тогда же произошло окончательное оформление административных родов у тунгусов Туруханского края: появилось 25 родовых управлений, в том числе 13 — в южной части Енисейской губернии и 12 — в северной (в собственно Туруханском крае)32. В Иркутской губернии ведомства были преобразованы в степные думы. По всей Бурят было открыто 12 степных дум. У якутов административные образования все чаще стали обозначаться как «наслеги».

Однако главная проблема заключалась в определении разряда применительно к каждой податной административной единице, а по сути, к каждому сибирскому этносу. При этом в наибольшей степени изменялось социально-экономическое положение тех народов, которые попадали в разряд оседлых, так как кочевые и особенно бродячие, по существу, сохраняли свое прежнее положение. По мнению С.С. Шашкова, самая крупная ошибка заключалась в том, что «при переводе инородцев в оседлые предписывалось обращать внимание не на степень благосостояния, а на образ жизни, приближающий их к образу жизни русских земледельцев»33. В 1824 году в оседлые инородцы было переведено в Тобольской губернии 30 619 душ обоего пола (д. о. п.), в Томской губернии — 11 295 д. о. п., в Енисейской — 1 190 д. о. п., в Иркутской — 15 844 д.о.п., и наконец, в Якутской области — 17 человек34. С этого момента оседлые инородцы должны были платить подати и земские повинности в таком же размере, как и государственные крестьяне соответствующих губерний. Это привело к резкому увеличению выплат. Например, оседлые инородцы Томской губернии должны были платить около 18 рублей с ревизской души, в то время, как за кочевыми и бродячими сохранялась прежняя сумма в 1,5 рубля, определенная еще в Екатерининское время. Столь стремительный рост выплат автоматически привел к росту недоимок: к 1831 году они составляли 121 183 рубля35. Аналогичная ситуация сложилась у тобольских татар, которые обязаны были выплачивать по 20 рублей с ревизской души. В результате в 1832 г. их недоимки превышали 620 000 рублей36. То, что инородцам никогда не возместить недоплаты, было понятно не только губернским, но и центральным властям.

Вторая проблема, которая была вскоре обнаружена, заключалась в том, что особенностью выделения разряда было индивидуальное отнесение каждого плательщика ясака – мужчины (ревизской души) к одному из трех разрядов. В результате образовывались смешанные инородные управы (степные думы), в которых сосредотачивались люди, часто одной этнической принадлежности, но относившиеся к разным разрядам. Например, в Причулымских волостях Томского округа Томской губернии, в Тутальско-Чулымской волости 28 инородцев считались оседлыми и 210 кочевыми, в Мало-Байгульской Чулымской — 7 оседлых и 50 кочевых, в Больше-Байгульской Чулымской — 18 оседлых и 96 кочевых, в Кизельдеевой 1-й половины — 1 оседлый и 31 кочевой и так далее. Учитывая, что права и обязанности, а также подати кочевых и оседлых инородцев существенно различались, такое положение дестабилизировало ситуацию внутри обществ сибирских аборигенов. Более того, оно нарушало этническое единство, но главное — для властей — затрудняло сбор и учет выплат.

Эти обстоятельства вновь поставили перед властью проблему теперь уже корректировки последствий введения «Устава». В 1827 году Николай Первый повелел Сибирскому комитету учредить 2 ясачные комиссии — для Западной и для Восточной Сибири. Комиссии должны были провести перепись населения (ревизию) и составить новые окладные книги. Поскольку же это было невозможно без четкого отнесения каждого инородца (мужчины) к тому или иному разряду, комиссия вынуждена была скорректировать работу местных органов власти. В ходе работы выяснилось, что выделенные как оседлые инородцы, аборигены, проживавшие вблизи русских деревень и причисленные к ним согласно «Уставу», оказались в сложном социально-экономическом положении. Увеличились их недоимки. На оседлых инородцев Томского округа к 1831 году они составляли 121 181 рубль; в Бийском округе Томской губернии — 9 985 рублей. В результате работы комиссия сделала вывод, что при причислении этих инородцев в оседлый разряд «не были приняты в соображения, с одной стороны, бедность и нищета», с другой, «крайняя несоразмерность налогов со степенью инородческого благосостояния». Но были и другие причины. Так, выяснилось, что инородцы Кокшинского улуса Бийского округа Томской губернии, причисленные к крестьянам Смоленской волости, должны были недоимок на 3 648 рублей. Однако после внимательного изучения документов оказалось, что их долг составлял всего 494 рубля. Остальная сумма была записана на них волостными властями, «желавшими свалить на них (инородцев, — Л.Ш.) недоиски с русских обывателей. Относительно же земских чиновников, которые должны были следить за соблюдением законности, Ясачная комиссия заметила: «Земские чиновники Бийского и других округов (Томской губернии, — Л.Ш.) являлись к инородцам не защитниками, но утеснителями, так, что один слух о приезде земского чиновника наводил на всех преждевременный страх»37.

Не лучше была ситуация, связанная с податями и в чисто инородческих управах оседлого разряда. Ясачные комиссии, понимая, что недоимки не собрать, приняли решение об их списании: все недоплаты до 1835 года с оседлых инородцев были сложены. Согласно Указу Министерства Юстиции от 25 марта 1835 года, оседлых инородцев Томского округа «в уважении их недостаточного состояния» вновь обложили подушной и оброчной податями таким образом, чтоб они выплачивали их по частям, а сама сумма вводилась постепенно: в 1835-1844 годах они должны были выплачивать четверть крестьянского оклада; в с 1844 по 1854 годы — половинную подать, а по истечении этого срока «взыскивать с них полный оклад».

Дата добавления: 2014-11-18