Аборигенная политика в XIXв.: «Устав об управлении 1 страница

инородцев»

Знакомство значительного числа русских людей не только с европейскими идеями просвещения, но и с европейском образом жизни во время «освободительных походов» периода наполеоновских войн приучали их вглядываться в существующие в России порядки с новых позиций. По мысли С.Ф. Платонова, под влиянием знакомства с Западом в русской общественной мысли образовались два течения. Первое, которое можно назвать теоретическим, выразилось в занятиях новой реалистической философией и, в конечном итоге, оформилось в два известные направления: западничество и славянофильство. Второе, практическое течение, стремилось перенести в русскую жизнь те формы политического и общественного строя, которые были выработаны в новое время в Западной Европе1. При этом речь идет не только об оппозиционных власти концепциях, вылившихся затем в декабристское движение, но и об официальных попытках реформирования общества «сверху» при Александре Первом. Идея Екатерины Второй о «подчиненном сибирском царстве» в представлении императора претерпела обусловленную временем метаморфозу и вылилось в создание особого «Учреждения об управлении Сибирью», а покровительство сибирским «туземцам» - в разработку Устава об управлении инородцев. Появление этих законодательных актов обусловлено было также и дальнейшим структурированием российского общества, укреплением юридических основ государственности. Однако принципы устройства сибирских аборигенов, подходы, определяющие их взаимоотношения с властью, во многом базировались на гуманных идеях эпохи Просвещения. При этом также использовался государственный опыт многолетнего управления коренными народами Сибири, учитывались их собственные управленческие традиции.

3.1. Основные положения «Устава об управлении инородцев»

Вначале М.М. Сперанский вынашивал идею устройства только бурят, быть может, потому что в Иркутской губернии, где они проживали, им было вскрыто максимальное количество «злодеяний, беспорядков и произвола». Но в ходе знакомства с жизнью разных сибирских территорий и групп коренного населения, в процессе сбора сведений и конкретных материалов относительно их хозяйственно-бытовых укладов, способов внутреннего управления и принципа взаимоотношения с властью, появился глубокий законодательный документ общероссийского значения – «Устав об управлении инородцев» (1822). Позже на его основе будут созданы аналогичные законодательные акты для некоторых других народов империи: «Об инородцах Астраханской и Ставропольской губерний», «Об управлении киргизов (казахов)», «Об инородцах Архангельской губернии». Позже, в 1892 году, он фактически полностью будет повторен в «Положении об инородцах». К этому многоплановому документу относились по-разному. Современники из прогрессивно настроенной сибирской общественности воспринимали его с изрядной долей скепсиса. А иногда и просто не принимали. «Замечательно доброжелательный по духу (Устав, — Л.Ш.) не мог осуществиться и повел… только к недоразумению…, этот Устав не привился на деле в Сибири. Дух его остался непонятным, не усвоенным, а быт инородцев остается в том же, если не худшем виде, чем до Устава»2, — писал Н.М. Ядринцев. С ним, в общем-то, были согласны и другие: «Устав Сперанского, — отмечал С.С. Шашков, — не привел сибирских инородцев к тому благосостоянию, которое, конечно, имел в виду составитель этого устава»3.

В отечественной историографии социально-экономические последствия введения Устава для аборигенов Сибири оцениваются двояко. Одни исследователи считают, что основное направление документа — сохранение самобытного уклада сибирских народов, а его главная задача — ограничение вмешательства в их внутреннее управление со стороны местной администрации (С.В. Бахрушин, Н.А. Миненко). Другие придерживаются диаметрально противоположных взглядов, доказывая, что Устав был ориентирован не на консервацию социально-экономической отсталости, а на создание условий для постепенного сближения инородцев с государственными крестьянами и на интеграцию первых в общероссийскую административную и экономическую систему. При этом подчеркивается, что функции органов крестьянского самоуправления не намного разнятся с функциями родовых и инородных управ, что последние приближаются к первым (Л.М. Дамешек, В.Г. Марченко, А.Ю. Конев). А.Ю. Конев уточняет: «Трудно согласиться с мнением об Уставе, как о консервативном. Другое дело, что его создатели выступили против немедленной ломки традиционного уклада»4.

К этому следует добавить, что сибирские народы с самого начала присоединения Сибири и в ходе последнего тут же включилась в социально-экономическую структуру государства через объясачивание и стразу же двигались по пути оформления особого российского податного сословия, во многом сходного с прочими, но и с явными отличиями, обусловленными как специфическим образом жизни, так и особым характером налогообложения. Поэтому не стоит противопоставлять крестьянское самоуправление аборигенному по сущностному принципу, а социально-экономическую систему в Сибири рассматривать без изначального присутствия в ней аборигенного компонента или этносоциального страта. Взаимоотношение власти и аборигенного социума развивалось в направлении унификации последнего с крестьянской общиной. Это особенно отчетливо проявилось после земской реформы XVIII века, когда на земские уездные суды и земских исправников были возложены административно-контрольные функции по отношению к аборигенам, а процедура выбора должностных лиц в ясачных волостях мало чем отличалась от аналогичной в крестьянских.

Представляется, что определяющие характеристики Устава таковы: М.М. Сперанский, будучи государственником, свой европейский взгляд на уже сложившиеся формы управления сибирскими народами, на их самоуправление, на их социально-экономическую жизнь смог кодифицировать в соответствие с европейскими же юридическими нормами. Именно юридическая безукоризненность Устава предопределила его многолетнее функционирование в меняющемся российском обществе, вплоть до 1917 года, несмотря на попытки пересмотра этого уникального документа. В Уставе впервые в качестве официального термина для наименования сибирских аборигенов вводится слово «инородцы». По свидетельству современников, этот термин был предложен Г.С. Батеньковым. Позднее, в «Своде законов Российской империи», над которым также довелось работать М.М. Сперанскому уже в николаевское время, было дано определение этому понятию: «Под именем инородных разумеются все племена нероссийского происхождения, в Сибири обитающие»5. Появление такой трактовки знаменательно. В XVII — XVIII веках для употребления сибирских аборигенов чаще всего употреблялось слово «ясачный», а в начале XVIII века к нему добавились «иноземцы», «иноверцы». Все три термина, особенно первый (и наиболее устойчивый) никак не выделяли сибирское коренное население в этническом плане среди прочих народов государства, а отражали либо его податной статус, либо неправославное вероисповедание, либо наконец место обитания за пределами Европейской России. Термин «инородец» обозначил внимание законодателя к национальной — не русской, а инородной — принадлежности человека, и знаменовал собою внесение этнического разделения в юридическую практику.

Это было обусловлено не только влиянием европейских идей о национальных государствах, как этапе развития государственности или разворачивающимися национальными движениями среди немецко-говорящего и славянского населения Европы, но и внешним проявлением нарождавшегося русского национального самосознания. Последнее наиболее явственно было представлено в славянофильстве и несло в себе положительный эндогенный заряд. Славянофильство отражало поступательный ход консолидационных процессов внутри русского этноса со всей характерной для такого этнического состояния акцентировкой внимания «на народной самости». Однако этническая консолидация русских шла вяло. К тому же Россия оставалась полиэтничным государством, и аналогичные процессы протекали у некоторых других народов империи. Более того, в сознании русских по-прежнему сохранялись некоторые ментальные установки евразийства, проявившиеся в славянофильстве. Если для классических национальных идеологий характерна «замкнутость на себе», стремление противопоставить себя другим народам и сохранить свою «чистоту», то А.С. Хомяков призывал к слиянию нерусских народов с русскими6. Этот тезис славянофильством подсознательно определялся всем опытом развития русского этноса и отражал стремление «полнить русское государство людьми», и, соответственно, был направлен на дальнейшее впитывание русскими как можно большего числа представителей других народов империи. Русские славянофилы, утверждая идею «слияния», невольно препятствовали завершенности этноконсолидационных процессов русских. Такие постулаты, помимо воли их автора, были направлены на постоянное размывание этнокультурной специфики комплекса русских и способствовали сохранению ими «открытого состояния» и в XIX веке.

Следовательно, хотя в общественной мысли и в Уставе нашло отражение самосознание русскими своего этнокультурного отличия от других народов империи, оно в силу обозначенных причин не могло принять резкую форму неприятия других народов России. Но оно было симптомом этнического развития самого крупного народа империи и его подсознательного желания как-то отмежеваться в этническом же плане от всех прочих его обитателей.

Европейское влияние в форме просветительской идеи о прогрессивном, поэтапном развитии человеческого общества в большей мере выразилось в принципе разделения сибирских народов на несколько разрядов, сообразующихся со степенью их «цивилизованности» или наоборот, «примитивности». В Уставе этот критерий обозначен так: «Все обитающие в Сибири инородные племена, именуемые поныне ясачными, по различной степени гражданского их образования и по настоящему образу жизни разделены на три главные разряда. В первый включаются оседлые, то есть живущие в городах и селениях; во второй кочевые, занимающие определенные места по временам года переменяемые; в третьей бродячие или ловцы, переходящие с одного места на другое по рекам и урочищам»7. Существенно, что показателем степени развитости является близость данной этнической (этно-социальной, территориальной, податной) группы к русскому крестьянскому образу жизни. Поэтому «оседлые инородцы сравниваются с крестьянами во всех податях и повинностях, кроме рекрутской»8. В результате было произведено распределение конкретных этносов по разрядам. К разряду оседлых были отнесены: «торговые, как то: подданные бухарцы и ташкентцы и гости из сих народов», «земледельцы, а именно: татары, бухтарминцы, некоторые ясачные Бийского и Кузнецкого края», «малочисленные роды, обитающие смешанно с россиянами», «инородцы, издавна на работах у поселян живущие». Ко второму разряду были причислены: «кочующие земледельцы», «буряты хоринские, селенгинские, аларские; некоторые качинцы и часть других ясачных Бийского и Кузнецкого ведомств», «южные скотоводы и промышленники: сагайцы, бийские и кузнецкие ясачные, буряты тункинские, ольхонские, буряты и тунгусы нижнеудинские и т.д.»; «северные скотоводы и промышленники: якуты, остяки нарымские, березовские и обские, вогуличи пелымские, тунгусы енисейские». И наконец, к третьему разряду: «самоеды обдорские, инородцы туруханские, карагасы, низовые инородцы Якутской области: коряки, юкагиры, ламуты и т.д.»9.

Таким образом, важным проявлением нового мировоззрения стало отождествление разных аборигенных групп с этапами развития человечества. Постепенно на некоторых из них, имевших собственные потестарно-государственные структуры или входивших в состав государственных образований Центральной Азии, переносились черты «дикости», а сами они отожествлялись с первобытностью. Поначалу такой взгляд на ясачных в Сибири нашел отражение в трудах участников академических экспедиций XVIII века. Они заострили внимание на том, что отличало сибирские этносы от европейских. Затем эти суждения проникли в образованные слои российского общества и, наконец, распространились в низах, в которых слово «дикарь», перестав быть научным термином, приобрело оценочное содержание.

Краткое содержание этого кодекса может быть сведено к следующему. Прежде всего, для него не характерна евразийская традиция определения лишь обязанностей подданных перед властями. Объясняются и права ясачных. Первая часть документа названа: «Права инородцев» и состоит из 6 глав. В первой главе оговаривается принцип классификации сибирских народов и предварительно каждый из них относится к одному из трех разрядов.

Между инородцами и другими сословиями не существует непреодолимых барьеров: в §13 сказано, что «все вообще оседлые инородцы сравниваются с россиянами в правах и обязанностях по сословиям, в которые они вступают». В §57 отмечается, что «позволяется кочующим, если некоторые из них водворяются оседло, по собственной их воле вступать в сословие государственных крестьян, равно в городовые жители и записываться в гильдии, без всякого ограничения и стеснения и притом с свободою от рекрутства». Здесь явственно выступает традиционная двойственность в отношении сибирских аборигенов. Понятие «инородец» (этническое определение) и прежний его аналог «ясачный» (податное состояние) сливаются и как прежде обозначают сословную принадлежность народов Сибири. Сословная принадлежность (хотя теперь и определяется по этническому критерию) подменяет собой этническую. Возможность перехода из сословия инородцев, например, в сословие мещан так же естественна, как, скажем, из государственных крестьян в купцы. Таким образом, «Устав» сохранил прежние условия для перманентного этнического подпитывания русского этноса Сибири: переход «инородцев» в «русские» сословия медленно, но верно должен был сопровождаться изменениями образа жизни, а значит и всего этнокультурного комплекса, даже если не сопровождался ассимиляцией.

Сибирские аборигены достаточно часто пользовались этим правом. Так, Указом Иркутского губернского правления в 1824 г. в городские общества в Иркутском уезде было перечислено, согласно их желанию 14 бурят, в Верхнеудинском – 38, в Нерчинском – 16, а всего 68 мужчин. Этот процесс протекал в течение всего XIX века. В 1828 г. были перечислены в иркутские мещане крещеные кудинские буряты (6 человек), жившие в городе и ранее. В 1835 г. пятеро селенгинских бурят были приняты в мещане г. Кяхты и так далее. К 1857 г. число бурят, живщих в местном градском обществе, достигло 88 человек22. Аналогичные процессы шли и среди других сибирских народов.

Среди главных прав сибирских инородцев, закрепленных в «Уставе», особо значимо право на земли, «ими владеемые» (параграф 20) или «ими обитаемые» (§28). Это положение приобрело наибольшую значимость в период межевания земель и усилившейся русской крестьянской колонизации во второй половине XIX века. С конца XVIII века под разными 23предлогами местные власти изымали у различных аборигенных групп Жалованные грамоты на землю, раздаваемые их предкам в XVII и, особенно, XVIII века, при Екатерине Второй. В результате у них не оставалось никаких документальных свидетельств, подтверждающих их права на земельные угодья. Появление этих статей в российском законодательстве избавляло аборигенов от забот по сохранению документов, поскольку почти в каждой инородной управе хранился «Устав», и на него часто ссылались. Об этом в конце XIX в. свидетельствует С. П. Швецов: «Положение от 22 июля 1822 г. («Устав об управлении инородцев» – Л. Ш.) им (населению Горного Алтая – Л. Ш.) известно… Опираясь на слова закона «владеемые ныне инородцами земли утверждаются за ними», они постоянно приносят жалобы»23.

В условиях расширяющейся крестьянской колонизации не менее важным был §31: «строго запрещается россиянам самовольно селиться на землях, во владение им (кочевым инородцам – Л. Ш.) отведенных».

Для внутренней жизни аборигенов не менее существенными являются §34 и §35, касающиеся их внутреннего самоуправления: они «управляются собственными своими родоначальниками и почетными людьми, из которых составляется степное управление» и по «своим законам и обычаям, каждому племени свойственным», т. е. на основе обычного права. К этим положениям примыкает §53, по которому «кочевые инородцы пользуются свободою в вероисповедании и богослужении», делая невозможной, таким образом, насильственную христианизацию.

Опыт миссионерства XVIII века показал неэффективность массовой христианизации: формально и поверхностно приняв православие, сибирские народы, в лучшем случае, становились двоеверцами. При этом, с одной стороны, разрушалась привычная аборигенам картина мировоззрения, с другой - крайне условно усваивалось и православие: в основном лишь обрядовая его сторона, и то фрагментарно, да почитание некоторых икон на уровне идолопоклонничества. Большинство православных догматов остались непонятными народам Сибири в силу того, что у них отсутствовали аналогичные христианским термины и категории. Например, представление о едином боге – создателе и вседержителе, учение о грехе и воздаянии или о загробной жизни. Христианский постулат о единой бессмертной душе не мог отождествиться в их сознании с представлениями о существовании нескольких душ, каждая из которых имела свое название, функцию и длительность существования.

Если к этому добавить и ограниченное число миссионеров и их недостаточную подготовленность, то становится понятным, почему, считаясь православными, сибирские народы по-прежнему сохраняли дошаманские культы и шаманские обряды. Такая профанация в деле распространения православия неизбежно вызывала недовольство и среди части духовенства, и среди образованных людей вообще. Изменение отношения к миссионерскому делу предполагало долгую, кропотливую индивидуальную работу с «язычниками». Поэтому уже с конца 20-х гг. XIX в. создаются специальные православные миссии для работы не только среди «язычников», но и среди уже принявшие православие раньше. В Тобольской губернии, например, действовали Обдорская, Березовская (Кондинская), Сургутская миссии. В Томской – Алтайская духовная миссия и т. д.

В результате миссионерской деятельности у всех сибирских народов происходила синкретизация традиционных верований и православия, хотя к концу XIX века многие сибирские народы официально считались православными. Названная выше статья «Устава» имела значение и для сохранения аборигенами своей культуры, так как она делает принятие христианства делом личным и добровольным.

Приведенные здесь выдержки из «Устава об управлении инородцев» показывают, что в нем, наряду с созданием условий для ассимиляции и аккультурации с русскими, были кодифицированы и основания для сохранения сибирскими этносами собственного образа жизни и традиций. Это создавало благоприятную обстановку для усиления процессов консолидации отдельных народов, хотя и в рамках определенных русскими властями инородных управ и степных дум. Процесс этот облегчался тем, что законодательство закрепляло за аборигенами земли, которые были или становились этническими территориями – непременным условием для укрепления внутриэтнических коммуникаций.

Законодательство также ограничивало торговлю горячительными напитками в инородческих волостях и запрещало торговать с ними «служившим в той же губернии чиновникам» (§46, §46). И хотя эти параграфы, как свидетельствуют современники, часто и не соблюдались, их гуманистическое содержание, направленное на сохранение социально-экономической стабильности аборигенного общества, очевидны.

Для аборигенов определялось право «на отлучку по словесному позволению их старшин в соседние города, селения, ярмарки хотя бы и далее 100 верст. На отъезд свыше 500 верст требовалось письменное разрешение от земской полиции (§52). Эти параграфы были вызваны формированием рынка рабочей силы, в который втягивались и аборигены, часто потерявшие собственное хозяйство и нанимавшиеся на работу за пределами своих поселений. Они работали на золотых приисках Мариинского и Кузнецкого уездом Томской губернии, в Забайкалье, возили грузы в Якутском крае. К концу первой половины XIX века среди западных бурят также распространился труд по найму, который сопровождался отпуском на сторону рабочей силы. Так, по данным Е.М. Залкинда, в 1838 году из Ольхонского ведомства в апреле 61 бурят отправился «на сплав леса и на рыбные промыслы к купцам», в мае 63 человека также поехали на Ангару и Баргузин «на промысел рыбы», а 11 человек — на сплав леса. В ноябре 32 человека получили разрешение на отъезд в Иркутск для продажи рыбы, чем ольхонские буряты постоянно промышляли на городском рынке. В целом, в XIX веке «отпуск людей на заработки практиковался в западно-бурятских ведомствах в широких размерах»24. Частые долговременные отлучки способствовали интеграции части аборигенов в сибирское торгово-промышленное пространство и приводили к накоплению общесибирских культурных элементов.

Часть вторая «Устава» называлась «Состав управления сибирских инородцев» и состояла из 10-ти глав. Первая определяла особенности управления оседлых инородцев, причем учитывалось их расселение: если они жили «особыми деревнями», то выбирали сельских старост на общих правилах «О сих старостах в русских селениях». Если «число душ достаточно», то они «составляют особую волость, и волостная управа в этом случае, аналогично по своему статусу и функциям, как и в крестьянских волостях». Если же селения не могли составить особые волости или инородцы не образовывали особого селения, то их причисляли к русским деревням и волостям. Составители «Устава» исходили из тогдашней реальности: в начале XIX в Сибири многие русские деревни располагались чересполосно с аборигенными, а в русских селениях часто проживали инородцы. То, что основу административного деления было взято определенное количество людей, а не территория, указывает на сохранение традиционного подхода в образовании административных единиц. Иногда это приводило к тому, что инородная управа, четко определенная административно, не имела своей территории. Так в Кузнецком уезде Томской губернии существовали две управы: Кумышская и Шуйская, члены которой проживали совместно с русскими крестьянами. Так как они были выделены как особое сословие — инородцы, то имели свои органы управления — инородные управы, а крестьяне свои — волостные правления, различались и их сословные обязанности, но территория проживания была общей. В XIX веке жители таких управ уже не отличались в культурно-хозяйственном плане от окружавших их сибирских крестьян, но нахождение в особом сословии ограждало их от окончательного растворения в русской среде.

Во 2-й главе второй части «Устава» определялся состав управления кочующих инородцев. Для этого разряда характерно сочетание уже сложившихся принципов управления с новыми, направленными, как и в случае с оседлыми, на количественное наполнение податных единиц. Поэтому улусы численностью «не менее 15-ти семейств, имели собственное родовое управление», а небольшие улусы причислялись к ним (§§94,95). Несколько улусов «одного рода» подчинялись инородной управе, «многие роды, соединенные в общую зависимость», образовывали степные думы (§§113,114). Показательным является нововведение, связанное с управлением новых административных образований: §97 определял, что «староста избирается или наследуется по обычаю между своими сородичами, он может носить имена: князь, зайсан и пр., но в сношениях с правительством имеет называться старостой». Таким образом, наследственная аборигенная элита не отстранялась от власти, но не повсеместно, поскольку наряду и с наследованием титула и должности предполагалась ее выборность. Так как инородные управы и степные думы являлись новообразованиями, то возглавлять их могли только выборные лица. Общий контроль сохранялся за их деятельностью: и выборные, и наследственные «старосты» утверждались губернатором (§147). В «Уставе» проявилась общая тенденция государственной политики на дальнейшее снижение значимости и веса наследственной — родовой — улусной аристократии. Введение новых административно-фискальных объединений дополнительно укрепляло позиции уездной (окружной) и губернской администраций и их жесткий контроль над инородцами и над выборной элитой.

Развитие аборигенного общества в рамках российского государства ускоряло процессы имущественной и социальной дифференциации. Особенно наглядно это проявилось у бурят, якутов, алтайцев. Местная знать стремилась укрепить свои позиции внутри аборигенных социумов. Но стремление расширить свои права приходило в противоречие с интересами государства, с его позицией относительно того, что все сибирские аборигены являются подданными. Вот почему поползновения элиты поставить в зависимость и эксплуатировать своих сородичей натолкнулись на позицию государства, не желавшего делиться властью. Поэтому, как отмечал Е.М. Залкинд, «привлечение сородичей для бесплатных работ в собственном хозяйстве, как и излишние поборы, воспринимались властью как акты произвола и злоупотребления»25. Именно под таким углом рассматривал подобные явления в бурятском обществе М.М. Сперанский. Потому не удивительно, что из 687 должностных лиц, обвиненных по проведенному им «сибирскому следствию», бурятских родоначальников и лам было 242 человека. Список бурятских старшин, обличенных или подозреваемых в злоупотреблениях, охватил чуть ли не всех родоначальников. По Баргузинскому ведомству в следственных материалах проходили 2 зайсана и 7 шуленг, по Хоринскому — все 3 тайши, «тайшинская вдова надворная советница Иринцеева», 5 зайсанов, лама, 5 родовичей и так далее. Общая сумма взысканий, определенных следствием, составила 83 388 рублей. Часть поборов, собранных с сородичей, шла на подношение чинам уездной и губернской администрации. Однако, несмотря на проведенное следствие и соответствующие статьи «Устава», тесные связи аборигенной и русской администраций, основанные в том числе и на подношениях и взятках, сохранялись. «Поминки» XVII века плавно трансформировались в подношения начальству. Оправившись от испуга, вызванного ревизией, нойоны и их окружение продолжали творить беззакония. Например, в 1838 году с сорока человек, признанных виновными в излишних сборах, на выборах хамбо-ламы и при межевании земель, было взыскано 1 473 рубля 50 копеек26. Аналогичная ситуация была и в других аборигенных обществах. «Бурятские дела» оказались в центре внимания вследствие деятельности комиссии М.М. Сперанского, и потому получили общественную огласку, которая показала, насколько сибирские аборигены и их социальные институты были прочно встроены в российские государственные связи, и поэтому не могли избежать характерных для нее пороков.

Степные думы, как и инородные управы, имели следующие обязанности перед государством: народосчисление, расклад сборов, правильный учет всех сумм и общественного имущества, распространение земледелия и народной промышленности, ходатайство у высшего начальства о пользе родовичей (§119); §157-й определял подчинение инородцев земским судам и земской полиции и никого более, то есть ограничивал вмешательство во внутренние их дела.

Права бродячих инородцев во многом были схожи с аналогичными кочевых. Однако они еще в меньшей степени подверглись переустройству: они по-прежнему могли передвигаться «из уезда в уезд, из губернии в губернию свободно» (§62). У них сохранялись уже существовавшие административные единицы, получившие название «родовых управ».

Часть третья, названная «Наказ управителям инородцев», содержала 134 главы, юридически определявших «существо и пределы власти различным установлениям в губерниях». Фиксировалось, что то и другое в инородческом и крестьянском обществе сохраняли одинаковое значение и объем, «но образ действий сей власти в отношении к инородцам требует особенных применений». Законодатель подчеркивал специфику образа жизни инородческого сословия: §170 констатировал: состояние инородцев, кочующих и бродячих, отличается «непостоянством их жительства, степенью гражданского образования, простотою нравов, особыми обычаями, образом пропитания, трудностью взаимных сообщений» и т. д. И аборигенным органом самоуправления (родовым и инородным управам, степным думам), и земским властям предписано было действовать, сообразуясь с особенностями образа жизни каждой конкретной общности аборигенов. Тут же оговаривались те причины и обстоятельства, по которым в инородческие селения могут быть посланы чиновники или казачьи разъезды; определялись обязанности «словесной расправы» (суда), следствия; постулировались принципы казенной продажи товаров, богослужения и наконец надзора и ответственности губернского начальства.

Важно, что в этой части «Устава» не только перечисляются обязанности инородческого самоуправления перед органами контроля (земскими и губернскими), но и устанавливались обязанности последних по отношению к инородцам. Не являлся исключением и сам губернатор. Примечательной особенностью этих статей является введение в юридическую практику учета культурно-бытовых особенностей аборигенного населения при взаимодействии с ним земского и губернского начальства. Это объясняется несколькими обстоятельствами. Во-первых, к 20-м годам XIX века этно-культурное своеобразие населения Сибири, его «непохожесть» на русских воспринимались последними гораздо рельефнее, нежели в предыдущие периоды: и русский этнос, и особенно его элита изменились под влиянием европейской культуры, и аборигены (или их часть) нищали и деградировали, то есть между ними образовался осознаваемый культурный разрыв. Во-вторых, в сознании образованных русских закрепилось европейское представление о далеко не всегда благоприятном для «дикарей» взаимодействии с «цивилизацией», о желательности, даже необходимости покровительственного и снисходительного отношения к ним. Было и третье обстоятельство, связанное с конкретным событием, получившем широкую огласку в России и предшествовавшее приезду М.М. Сперанского в Сибирь. В 1814 – 1816 гг. в Туруханском крае из-за плохой охоты и отсутствия муки в казенных магазинах среди тунгусов разразился небывалый голод, сопровождавшийся людоедством. Местное губернское начальство постаралось скрыть этот факт, и только благодаря деятельности нескольких местных чиновников в Петербурге узнали о трагедии27. Отсюда ставка на юридически закрепленный государственный патернализм защиты «естественного» человека от пороков цивилизации. Согласно «Уставу», земская полиция должна была «неукоснительно доносить начальству, ежели предвиден будет недостаток в народном пропитании» (§216). На нее же возлагалось «попечение о прививании инородцам предохранительной оспы» (§218), что было крайне важно, учитывая размах эпидемии в Сибири с момента ее вхождения в состав России. Земская полиция должна была наблюдать, «чтоб торгующие не брали подвод у инородцев, иначе как по их согласию и за установленную плату» (§221). И разумеется, земская полиция «имеет надзор над инородными управами и родовыми управлениями» (§219). В ряде статей перечислялись те причины, которые только и могли вызвать появление в стойбищах разъезды казаков и чиновников, что было крайне важно для смягчения злоупотреблений. Представители власти могли въезжать в инородческие поселения для ревизии порядка по управлению, для следствия, для сбора податей, если «выплаты не производились в течение двух лет», и для надзора за порядком на ярмарках (§§238, 241).

Дата добавления: 2014-11-18