Свобода воли — способность человека к само­определению в своих действиях 2 страница

нал об авторстве "Декамерона"; сам Петрарка в "Пись­мах к потомкам" предается нравственным терзаниям по поводу своей неспособности укрощения сексуальных влечений: "Я хотел бы иметь право сказать, что был вполне чужд плотских страстей, но, сказав так, я солгал бы; скажу, однако, уверенно, что, хотя пыл молодости и темперамента увлекал меня в этой низости, в душе я всегда проклинал ее". В этой связи в европейской куль­туре остро артикулируется проблема интерпретации С. как его культурной ассимиляции, возможности адапта­ции факта наличия сексуальной сферы к доминантным аксиологическим шкалам. Классической программой, предложенной европейской традицией в этом направле­нии, может считаться концепция amor-entrave (асимпто­тически "незавершенной любви"), разработанная в рам­ках куртуазной культуры: сексуальная подоплека га­лантного служения Даме сердца не только эксплицитно артикулируется, но и всемерно культивируется в поэзии трубадуров. Однако, допуская самый широкий спектр сексуальных действий, концепция amor-entrave легити­мирует для рыцаря лишь возможность перманентного возбуждения напряженного желания (причем стремле­ние к Донне как персонификации совершенства обрета­ет в куртуазной системе отсчета знаково-спекулятивную семантику нравственного совершенствования и прибли­жения к Абсолюту: "Я духом стал богат, // Вкусив люб­ви услад" у Гильема де Кабестаня), возможность же фи­зического обладания Донной, удовлетворения желания, выводит за пределы принятой аксиологической систе­мы, соприкосновение с реальностью разрушает услов­ность игрового пространства куртуазии, а потому то­тально исключается. Фигура асимптотического экстативного подъема чувств, обретающая семантику духов­ного восхождения, задает контекст, в котором финаль­ный экстаз выступает как разрешение и, соответствен­но, завершение этого процесса, а потому его осуществ­ление означало бы пресечение духовной устремленнос­ти рыцаря к воплощенному в совершенстве Донны Аб­солюту, что неприемлемо в принятых правилах игры. Куртуазная концепция, задав С. как дисциплинарно-иг­ровую поведенческую парадигму, наделила его леги­тимным статусом в качестве нормативного эротическо­го флирта (см. "Веселая наука"), задав в рамках слож­ного семиотизма возможность непротиворечивого сосу­ществования добродетели в христианском ее понима­нии и, пускай редуцированных, но легализированных сексуальных практик. В течение более двух столетий эта парадигма позволяла носителям куртуазной культу­ры чувствовать себя добрыми христианами, однако Пер­вая Инквизиция практически приравняла куртуазное мировоззрение к ереси катаров, и в ходе Альбигойских

войн оно было фактически искоренено, задав, тем не менее, в европейской культуре литературно-поэтичес­кую традицию описания сексуальной любви как возвы­шающей силы (Данте, Петрарка, поэты Плеяды и да­лее). Наряду с этим, вытеснение С. за пределы санкцио­нированной легитимности формирует своего рода эро­тическое подполье медиевальной культуры: поиск по­следним жанра, обеспечившего бы ему легальность культурной презентации, детерминирует особый эроти­ческий подтекст в развитии средневековой христиан­ской мистики (классически представленный в текстах Бернара Клервоского — см. Бернар Клервоский), по­рождает такие неадекватные формы презентации С. в европейской культуре, как инвектива со смакованием (детализированная откровенность средневековых пенетенциалий, скрупулезный дескриптивизм Бурхарда Вормского, неприкрытый физиологизм описаний "Мо­лота ведьм", натуралистическая вариативность перечня сексуальных перверсий в "Плаче природы" Алана Лилльского и т.п.); скабреза (в перспективе: от старо­французских фаблио и старонемецких шванков до ново­европейских гривуазных жанров и порнографии), а так­же спекулятивная форма презентации феномена С. в культуре, призванная послужить внешним гарантом его дозволенности (от переводов и интерпретаций антич­ной эротической лирики у Гвиберта Ножанского, Серлона де Вильтона и др. в рамках Овидианского возрожде­ния — до ретромифологизации сексуальных сюжетов в новоевропейском искусстве, у Обри Бердслея, напри­мер). Подавление здорового эротизма наряду с оформ­лением культурных традиций скабрезы и деэротизации С. не проходят бесследно для развития европейской культуры в целом и современного осмысления в ее кон­тексте феномена С., в частности. Последний, удерживая на себе в течение многих столетий фокус культурной значимости, тем не менее, остается как бы запретным плодом для разорванного сознания европейца, социали­зированного в культуре, задающей аксиологическую ди­хотомию грешной и праведной любви (см., например, "Призрак либидо" С. Дали, 1934), что порождает широ­кий спектр неврозов, комплексов и фобий, не характер­ных для других культурных традиций. На этом фоне в европейской культуре оформляется мощная традиция семиотической интерпретации С., основанной на идее его квазисемантической ("метафизической") нагружен­ности и охватывающая все христианское культурное пространство в его как западном ("Метафизика секса" Дж.Ч.А.Эволы), так и православно-восточном ("Мета­физика пола и любви" Бердяева) ареалах. В современ­ной философии феномен С. трактуется как один из фун­даментальных феноменов человеческого бытия (Шелер,

Э.Финк и др.) и рассматривается в предельно широком диапазоне: от его аналитики в парадигме панфизиологизма (классический фрейдизм, Плеснер) до исследова­ния его детерминированности со стороны социокуль­турных комплексов "власти-знания" ("История сексу­альности" Фуко). Феномен сексуальности выступает также традиционным предметом постмодернистских аналитик. В постмодернистской философии сексуаль­ность трактуется как понятие, фиксирующее в своем со­держании характеристику человеческой телесности, от­крывающую возможность конституирования вариабель­ных культурно артикулированных практик (С.), органи­зующих тем или иным образом процессуально понятую эротическую сферу человеческого бытия (см. Теле­сность). Содержание понятия "сексуальность" консти­туируется в постмодернистской философии под воздей­ствием следующих парадигмально значимых векторов. Во-первых, содержание данного понятия формируется в общем контексте характерного для "постмодернист­ской чувствительности" постметафизического стиля мышления, ориентированного на отказ от усмотрения за наличной феноменальной сферой неизменной ноуме­нальной основы: трактовка С. как тотально физиологи­чески детерминированного и потому константного фе­номена в классической культурной традиции сменяется в постмодерне интенцией на усмотрение в исторически конкретных конфигурациях сексуальных практик ("С."), характерных для той или иной культуры, семи­отические артикуляции сексуальности как таковой, по оценке Фуко, "нет... в случае плоти и сексуальности... одной какой-то области, которая объединяла бы... всех" (см. Метафизика, Постметафизическое мышление, Постмодернистская чувствительность). Во-вторых. сексуальность интерпретируется постмодернистской философией в контексте общей концепции проблематизации, согласно которой отсутствие жестко однозначной легитимации той или иной культурной сферы приводит к ее конституированию в качестве предмета рефлексив­ного осмысления и рационального анализа. Согласно постмодернистскому видению ситуации, важнейшим фактором проблематизации того или иного феномена в соответствующем культурном контексте выступает не многочисленность и сила ограничивающих его запре­тов, но, напротив, "свобода" его спонтанного развития: так, к примеру, по оценке Фуко, "именно там, где сексу­альность была наиболее свободна, античные моралисты задавали себе вопросы с наибольшей настойчивостью и формулировали наиболее строгие положения.... Статус замужних женщин запрещал им любые сексуальные от­ношения вне брака, однако по поводу этой "монополии" почти не встречается ни философских размышлений, ни

теоретической заинтересованности. Напротив, любовь к мальчикам была свободной (в определенных пределах), и именно по ее поводу была выработана целая теория сдержанности, воздержания и несексуальной связи". Соответственно, Фуко делает вывод о том, что "вовсе не запрет" выступает тем культурным инструментом, посредством изучения которого возможно эксплициро­вать и "понять... формы проблематизации". В менталь­ном пространстве современной культуры как культуры "заката больших нарраций" сфера эротики оказывается выведенной из-под тоталитарного диктата пенитенци­арных моральных и религиозных кодексов, конституируясь благодаря этому в качестве одного из централь­ных предметов постмодернистских философско-культурологических аналитик (см. Закат метанарраций). Как писал Фуко применительно к своей "Истории сексуаль­ности", "я занимаюсь не историей нравов и поведений, не социальной историей сексуальной практики, но исто­рией тех способов, посредством которых удовольствия, желания и сексуальные поведения были в античности проблематизированы, отрефлексированы и продуманы в их отношении к определенному искусству жить". В об­рисованном парадигмальном пространстве современ­ные философские аналитики существенно смещают ме­тодологические акценты исследования феномена сексу­альности: от когнитивного движения в парадигме панфизиологизма (классический психоанализ и неофрей­дизм, Плеснер и др.) до исследования семиотических (в частности языковых) механизмов конституирования и функционирования сексуальности в параонтологических культурных контекстах (анализ "символической природы желания" в структурном психоанализе Лакана, проблематика "мышления соблазна" Бодрийяра и др.). В-третьих, семантика понятия "сексуальность" консти­туируется в постмодернизме под семантико-аксиологическим влиянием фундаментальной для постмодерниз­ма концепции симуляции, фундированной презумпцией тотальной семиотизации бытия (см. Симуляция). В противоположность модернизму с его пафосом опера­циональности (по оценке Бодрийяра, "сексуальное ста­ло исключительно актуализацией желания в удовольст­вии, все прочее — "литература"), постмодернизм — в зеркальном оборачивании психоаналитического "прин­ципа реальности" — конституирует "симуляцию сексу­альности". В ситуации "разочарованной симуляции" возможно, по оценке Бодрийяра, "порнография и суще­ствует только для того, чтобы воскресить это утрачен­ное референциальное, чтобы — от противного — дока­зать своим гротескным гиперреализмом, что где-то все-таки существует реальный секс". Безусловно, указан­ные семантические вектора конституирования понятия

"сексуальность" во многом смыкаются между собой: так, и вектор проблематизации сексуальности, и вектор ее моделирования в контексте концепции симуляции приходят к анализу семиотических аспектов проявления сексуальности в культуре; симуляционная концепция сексуальности, как и "постмодернистская чувствитель­ность" ориентирована на постметафизическое рассмот­рение сексуальности (по Бодрийяру, например, "порно­графия — прямое продолжение метафизики, чьей един­ственной пищей всегда был фантазм потаенной истины и ее откровения) и т.п. В-четвертых, содержание поня­тия "сексуальность" оформляется в контексте конститу­ируемого в постмодернизме нового понимания детерми­низма, в рамках которого любое состояние исследуемо­го феномена мыслится не как продукт каузального воз­действия (причинения) извне, но как результат авто­хтонного и автономного самоорганизационного процес­са (см. Неодетерминизм). Данный вектор постмодер­нистского осмысления феномена сексуальности связан с пониманием ее в качестве исходно хаотичной и нерав­новесной ("необузданной") среды — "хюбрис": по оценке Фуко, "необузданность /1'hubris — M.M./ здесь предстает как нечто фундаментальное" (см. Хюбрис). В противоположность характерным для классической культуры трактовкам сексуальности, согласно которым последняя рассматривается в качестве производной по отношению к определенным моральным кодексам и со­циальным институтам (как, например, в психоанализе), постмодернистская философия интерпретирует сексу­альность как продукт сугубо индивидуального усилия самоорганизации, — с этой точки зрения сексуальность есть не что иное, как результат самоконституирования субъектом себя в качестве субъекта сексуальных отно­шений, т.е. "некоторый стиль... который есть овладение собой" (Фуко). Механизмом конституирования сексу­альности выступают в этом контексте своего рода "практики существования" или "техники себя", позво­ляющие индивиду конституировать свою сексуальность в качестве адаптированной в той или иной социокуль­турной среде. Подобные "самотехники" принципиально идиографичны: они сугубо индивидуальны как по фор­ме, так и по содержанию: "практики себя приобретают форму искусства себя, относительно независимого от моральных законов" и не имеют, по оценке Фуко, ничего общего с дедуктивным подчинением наличному ценност­но-нормативному канону: "владение собой... принимает... различные формы, и нет... одной какой-то области, ко­торая объединила бы их". В рамках такого подхода к сек­суальности оказывается в принципе не конституируемой (даже концептуально) проблема свободы сексуальности — последняя мыслится не только как свободная, по опре-

делению, но и как продукт реализации свободного само­творчества: "необходимо создавать /выделено мною — M.M.I себе правила поведения, благодаря которым можно обеспечить... владение собой" (Фуко), — и только в этом усилии может быть конституирована сексуальность как операциональная. Таким образом, "вопрос о сексуальном освобождении оказывается лишенным смысла" (Ф.Эвальд). В-пятых, в контексте постмодернистской номадологии сексуальность мыслится как потенциально и актуально плюральная. Номадологический подход, ин­терпретирующий свой предмет как ризоморфный (прин­ципиально нелинейный в своей процессуальности), трак­тует наличные версии его актуализации как принципи­ально частные и обладающие лишь ситуативной значи­мостью, не претендующей на исчерпывающую презента­цию самого феномена (см. Ризома, Номадология). Ука­занные версии актуализации нелинейного феномена мыс­лятся как принципиально плюральные, причем ни одна из них не обладает статусом онтологической укорененно­сти (и в силу этого социокультурной аксиологической предпочтительности). Таковы, например, "плато" как од­на из сиюминутно значимых, фиксируемых мгновенной фотографией и уже в момент съемки утрачивающих акту­альность конфигураций ризоморфной среды; конкретная версия означивания децентрированного текста в плю­ральной процессуальности деконструкции (см. Означи­вание, Ацентризм, Деконструкция); наррация как име­ющая статус содержательно-аксиологической необяза­тельности в контексте культуры "заката больших нарраций" (см. Нарратив, Закат метанарраций); одна из воз­можных, но при этом не претендующих на правильность или адекватность версий прочтения текста, понятого в постмодернизме как "текст-наслаждение"; определенный в социокультурном отношении дискурс как лишь один из возможных векторов разворачивания (реализации, актуа­лизации, объективации) дискурсивности (см. Дискурс); "Эон" как линейная причинно-следственная событийная цепочка, протянутая из прошлого через настоящее в буду­щее — лишь один из возможных вариантов актуализации "Хроноса" как перманентной тотальной темпоральности "настоящего" (см. Хронос, Эон); конкретная конфигура­ция организма (органа) как единичная версия бытия "тела без органов" — одна из возможных (см. Тело без орга­нов) — примеры можно множить до бесконечности, ибо любое проблемное поле номадологии моделирует процессуальность рассматриваемых феноменов как принци­пиально нелинейную. В этом контексте сексуальность интерпретируется как принципиально ризоморфная и в этом отношении нелинейная — в отличие от секса, кото­рый всегда телеологически линеен. Таким образом, со­гласно постмодернистскому видению, сексуальность

объективируется в перманентной процессуальности по словам Делеза и Гваттари, "что в ризоме вызывает вопро­сы, так это ее отношения с сексуальностью,... с... при­родным и искусственным, которые абсолютно не похожи на древесные /т.е. линейные — M.M.I связи: все виды становления" (см. Дерево). Именно в области С. как на­личного (не сексуальности как таковой — в ее безгранич­но версифицированной потенциальности) культура за­падного образца испытала, с точки зрения номадологии, наиболее травмирующее воздействие со стороны линей­ного ("древовидного") образа мышления: "у нас дерево вонзилось в тело, оно стратифицировало и очерствило даже пол" (Делез, Гватгари). В противоположность это­му, сексуальность как таковая конституируется, согласно постмодернистскому видению принципиально иным — нелинейным, а потому плюральным — образом. Наибо­лее адекватное (точнее — наименее неадекватное) при­ближение конкретно-исторического социокультурно ар­тикулированного С. к сексуальности как таковой Делез и Гваттари усматривают в восточных культурах С., т.е. в тех традициях, которые наиболее далеки от линейной ло­гики древовидных структур ("зерновые растения, объе­диняя два пола, подчиняют сексуальность модели раз­множения; ризома же освобождает сексуальность не только в отношении размножения, но и самой способно­сти к половому размножению" — в метафорике Делеза и Гваттари). Согласно номадологическому видению, "быть ризоморфным — значит порождать стебли и волокна, ко­торые кажутся корнями /выделено мною — M.M.I или соединяются с ними, проникая в ствол с риском быть за­действованными в новых странных формах" (см. Ко­рень). В этом контексте сексуальность мыслится как ак­туальная бесконечность перманентно порождающая кон­кретные формы С. (подобно плато ризомы или Эонам Хроноса), каждая из которых является конечной. Таким образом, любые версии С. — конкретные, определенные, а потому пресекающие тенденции дальнейшего станов­ления, варьирования, обретают в постмодернистском контексте семантику финала, тупика, исчерпывающего себя замыкания процесса самоосуществления сексуаль­ности, полагания границы сексуальности как безгранич­ной по определению. Сексуальность же как таковая, по­нятая постмодернизмом как перманентное "становле­ние", артикулируется в номадологии как на нон-финальная, ибо центрирована понятием не "удовольствия", в ко­тором угасает процесс как утративший свою цель, но "наслаждения" как принципиально незамкнутого. В этом отношении, если С. реализует себя в оргазме, то сексуальность — в "соблазне". (См. также Трансгрес­сия.)

М.А. Можейко

Дата добавления: 2014-12-16