Творчество И.А. Гончарова

(1812–1891)

Самым «спокойным» из гениев русской литературы назвал Ивана Александровича Гончарова критик И. Золотусский, тем самым оттенив его положение на фоне других писателей. «Гений в России – фигура мятущаяся, мятежная....Гончаров не оспаривает ни церкви, ни власти, ни социальных твердынь. Его идеал – норма». Перефразируя высказывание Д. Мережковского о Тургеневе как «гении меры», мы можем назвать Гончарова «гением нормы», что опять-таки мало подхо­дит русскому характеру, который «весь – максима, преувеличение, край и катастрофа» (И. Золотусский). Однако подтверждением такому определению таланта писателя может служить немаловажное обстоя­тельство из его творческой биографии: Гончаров подарил нам Илью Ильича Обломова, в котором отразился человек, устремленный к тому самому положению вещей, каковое, по мысли автора, является нормаль­ным, то есть «гарантирующим личности единство сокровенных (духов­ных, идеальных) потребностей с материально-практическими заботами и общественными обязанностями» (В. Недзвецкий). Иначе, «норма», по И. Гончарову, – это когда человеку представляется возможность со­хранить в себе внутреннее равновесие, и, говоря словами И. Золотусского, «развиваться свободно, плавно, невозмутимо».

Сообразно собственному жизненному идеалу Гончаров избирает и особую манеру повествования, – объективную, когда автор не мешает

естественному течению событий в произведении, он дистанцирован от всего происходящего в нем и ведет рассказ с некоей высшей точки зре­ния (Ю. Манн). Именно так написаны все три его романа.

Спокойная, неторопливая проза Гончарова во многом обусловлена этой сторонней позицией автора, которая была свойственна ему и в жиз­ни. Недаром И. Анненский, глядя на портрет Гончарова, назвал его «со­зерцателем по преимуществу». Однако за внешней созерцательностью Гончарова всегда стоит эпическое всезнание предмета изображения.

Гончаров происходит из купеческой семьи. После смерти отца воспи­тателем детей (их было четверо) стал их крестный отец, отставной мо­ряк, надворный советник Н. Н. Трегубое, о котором писатель с большой нежностью вспоминал в очерке «На родине». С родительским домом у Гончарова были связаны самые светлые воспоминания, как о благосло­венном уголке земли. В частном пансионе он выучил французский и не­мецкий языки и пристрастился к чтению. А потом Авдотья Матвеевна отправила сыновей – Николая и Ивана – учиться в Московское ком­мерческое училище, видя в них продолжателей отцова предприятия. Не завершив курс обучения, Гончаров оставил училище и в 1831 году посту­пил на словесное отделение Московского университета. Здесь ему по­счастливилось увидеть А. С. Пушкина (1832), которого министр Ува­ров привел на лекцию по истории русской литературы профессора Да­выдова. Указав на примолкшего профессора, Уваров произнес: «Вот вам теория искусства, – и – после паузы – обернувшись к Пушкину: А вот и самое искусство!» В университете окончательно определился ин­терес Гончарова к литературным занятиям. После окончания учебы (1834) он возвратился домой, сравнительно недолго состоял секретарем в канцелярии симбирского губернатора, а в 1835 году навсегда вернулся в Петербург, поступив на службу в департамент внешней торговли Ми­нистерства финансов в качестве переводчика. Завязалась дружба с се­мейством академика живописи Н.А. Майкова (Гончаров преподает его детям – Аполлону и Валериану). И вскоре молодой учитель становит­ся завсегдатаем литературного салона в этом доме. Здесь в свое время он познакомился с Д.В. Григоровичем, И.И. Панаевым, С.С. Дудышкиным. Здесь же он получит шуточное прозвище «принц де Лень» за свою неторопливость, примет его и даже будет подписывать некоторые свои письма: «Гончаров, иначе принц де Лень». Но, несмотря на свое прозвище, молодой человек отличался собранностью, усидчивостью и работоспособностью. Вместе с тем Гончарова никогда не покидает уди­вительное неверие в собственные силы и литературное призвание.

В марте 1846 года Гончаров познакомился с В.Г.Белинским. Трид­цати-четырехлетний писатель, все еще числившийся в начинающих, в не­сколько вечеров прочитывает критику первую часть «Обыкновенной истории». «Белинский был в восторге от нового таланта, выступавше­го так блистательно...» – вспоминал И. Панаев. В 1847 году вместе с «Обыкновенной историей» журнал «Современник» принимает к печати гончаровский очерк 1842 года «Иван Савич Поджабрин». Наступило время писательской славы Ивана Гончарова.

«Прелесть» – так отозвался об «Обыкновенной истории» Л. Тол­стой, возможно покоренный тем, как неожиданно пленительно пред­ставлен в романе самый процесс постижения жизни, а его автор при этом на протяжении всего повествования остается фигурой малозамет­ной и ненавязчивой, как если бы был убежден в том, что ничего особен­ного он здесь не открыл: просто обыкновенная история, по большей ча­сти случающаяся, как написано. Можно даже добавить: обыденная ис­тория, а он только ее рассказчик, если не пересказчик.

Нетрудно заметить, что сюжет «Обыкновенной истории» содержит внутри себя «вечное» зерно – библейский мотив о «блудном сыне»: молодой человек покидает родительский дом, отправляясь в неведомый большой мир в надежде осуществить свои мечты и надежды на счастье.

Блага «домашнего мира» «дорого ценятся на склоне жизни», но никак не в юности, перед которой «расстилалось множество дорог», уводящих от «скуки» родного дома навстречу мечтам о «колоссальной страсти», «о славе» писателя, о «громких подвигах», «о пользе... оте­честву».

Высота и чистота порывов и помыслов Александра Адуева, равно как и их «эаоблачность», – верная и вечная примета «кипящей юности».

Однако Гончаров в своем утверждении самоценности и одновремен­ной соположенности юности и зрелости идет от противного: он сводит их в поединке, причем беспощадная правда старшего возраста на протя­жении первой части романа кажется неотразимой. Возникает конфликт, который не сводится к разнице характеров и переживаемых героями «эпох жизни сердца».

Конфликт в «Обыкновенной истории» принято называть диалоги­ческим, порождаемым несходством жизненных философий Адуева-младшего и Адуева-старшего, длящимся вплоть до эпилога.

Гончаров свел в особого рода поединках «идеалиста» и «материали­ста», «прозаика» и «поэта», «небожителя» и представителя «грязи зем­ной» и продемонстрировал победу в них последнего.

Почему это особенные поединки? Столкнулись не только взаимоис­ключающие жизненные позиции, но и, соответственно, прямо противо­положные способы их речевого проявления. Адуев-младший и Адуев-старший не только имеют контрастные мироощущения, но и выражают свои мысли по-разному. Александр живет по единственно существую­щим для него законам сердца и негодует на дядю за его способность «холодного разложения на простые начала всего, что волнует и потря­сает душу человека»: «Я хочу жить без вашего холодного анализа, не думая о том, ожидает ли меня впереди беда, опасность или нет – все равно!..» Между тем Адуев-старший не перестает педантично поучать племянника следовать во всем голосу рассудка и стараться жить в «пе­тербургском раю» исключительно с пользой для себя: «Здесь надо дело делать. Для этого беспрестанно надо думать...» Поэтому ему претят инфантилизм и непомерная восторженность Александра, сдобренные «диким языком», сотканным из эмоциональных декламаций о любви, дружбе, об «успехах современного человечества»... и сгущенно-метафорических красивостей вроде «священных и высоких чувствах, упав­ших как будто не нарочно с неба в земную грязь» или «надежд, кото­рые толпились...».

Дядя немилосердно вонзил-таки «свой анатомический нож в самые тайные изгибы» сердца племянника, отказался разделить с ним «избы­ток чувств». И в результате ничего не осталось от «сладостной неги» и веры в «неизменность и вечность любви».

Аналогичным образом происходили разговоры о творчестве и об­суждались поэтические опыты Александра. И всюду дядя корректиру­ет и обличает не только слог племянника, но, главное, его представления о мире и о себе самом.

Трезвый, земной дядюшкин «взгляд» вовсю торжествовал в «Обыкновенной истории». Теперь все чаще Александра, сидящего в департаменте за одним из бесчисленных столов переписчиков, бросало в краску при одном лишь воспоминании о своих мечтах и проектах. Все чаще его посещают мысли о дядюшкиной немилосердной правоте («...Неужели я ошибался и в заветных, вдохновенных думах, и в теп­лых верованиях в любовь, в дружбу... и в людей... и в самого себя?.. Что же жизнь?»).

В своих порывах герой Гончарова необыкновенно искренен и естестве-н. Он твердо убежден, что главное в человеке – его чувства, они прояв­ляют его индивидуальность, в них – главный смысл и ценность жизни. Александр может быть в поединках с дядей смешным, претенциозным,

честолюбивым, но никогда – лживым. В романе неожиданно появля­ются ноты сочувствия по отношению к герою, хотя все то, что он сейчас переживает, несомненно, вечная, обыкновенная ситуация. Наступает время, когда Адуеву-младшему предстоит открывать уже известные и опять-таки самые обыкновенные истины. И тем не менее грустно на­блюдать мечтателя за канцелярским столом («он писал, писал, писал без конца»), а тем более в те минуты, когда «он наклонялся над бумагой и сильнее скрипел пером, а у самого под ресницами сверкали слезы».

По Гончарову, главная причина жизненных разочарований Адуева-младшего восходит к его нравственному максимализму. Александр при­знает только безусловные и абсолютные нравственные ценности. Ему претит проза жизни, или, по словам В. Белинского, «низкая природа», которой не существовало, к примеру, для А. Пушкина. Для поэта все в окружающем мире было исполнено поэзии. Гончаров приведет своего героя к осознанию этого пушкинского чувства несколько позже, по воз­вращении в Грачи. А пока Александр отворачивается от всего того, что лежит за пределами его возвышенных представлений о жизни и расце­нивается им как «презренная польза», «расчет» и «грязь земная». Именно поэтому он не хочет быть послушным учеником Петра Ивано­вича – на его взгляд, самого прозаического человека. Александру «гру­стно» слушать дядюшкины «уроки» на тему о «чувстве» и «уме», по­скольку он ни на минуту не может допустить, что чувством «надо управ­лять, как паром, то выпустить немного, то вдруг остановить, открыть клапан или закрыть...».

Помимо любовных злоключений герою-мечтателю предстоит испы­тать целый комплекс состояний, отражающих душевный опыт, накоп­ленный человечеством: это и разочарование в окружающем мире, разра­стающееся в душе молодого Адуева до уровня мировой скорби, и мучи­тельный самоанализ, и полная душевная апатия, толкающая к случай­ным приятельствам, Бахусу, донжуанству. При этом Александр непре­станно задает самому себе вопрос: «Ужели все так в жизни?» и автор от­вечает герою, а с ним и всем читателям утвердительно, подчеркивая тем самым универсальность всего происходящего с ним.

Однако есть одно принципиальное обстоятельство, которое выделя­ет Адуева из чреды таких же, как он, молодых людей (как, например, Поспелов) или бывших когда-то молодыми (как Петр Адуев). Он про­ходит закономерные стадии человеческого взросления в несколько за­тяжном временном измерении: дольше верит в настоящую, искреннюю дружбу, вечную любовь, принял правду Петербурга только после десяти

лет жизни в нем. И этот факт не случайный в истории героя. Вероятно, в нем дольше, чем в других, живет вера в рай, сильнее томление по иде­алу. Поэтому он с таким завидным упорством не желает становиться учеником своего дяди, не предает «чувство» ради «ума».

Пытаясь оспорить старшего, молодой человек обращает дядину па­мять к «летам... молодости», к самому значительному в жизни, как не­задолго до этого утверждал Гончаров, повествуя о любви, которую сей­час так горько оплакивает Адуев-младший. И дядя неожиданно для нас замолкает. В ответ он предлагает племяннику «выпить вина», а после, видя перед собой рыдающего родственника, «нахмурится» и выйдет из комнаты.

Что же случилось? Почему Петр Адуев, уверенный в правоте соб­ственных представлений о жизни и назначении в ней человека, вдруг оказался таким беспомощным перед страдающим Александром, что ему оставалось лишь ретироваться? Возможно, все дело в забытых им «ито­гах молодости»?

В конце романа повторится аналогичная ситуация. Адуев-старший вновь испытает чувство бессилия, наблюдая угасание любимой им жен­щины. Чтобы спасти ее, требовалось всего лишь «больше сердца, чем головы». «Если бы он мог пасть к ее ногам, с любовью заключить ее в объятия и... сказать ей, что жил только для нее... она вдруг процвела бы здоровьем, счастьем», – заключает Гончаров. Но Адуев не в силах был совершить это, потому что, всегда живший больше головой, чем сердцем, «не нашел в душе своей страсти», которую забыл, как и «ле­та молодости». Исповедуя философию трезвого дельца, он оставил все это в прошлом за ненадобностью. И в итоге оказался бессильным по­мочь – хотя очень этого хотел – самым близким для него людям.

Так писатель исподволь подводил читателя к мысли о равнозначнос­ти в человеческом существовании трезвости ума и пылкости сердца, а стало быть, к мысли о равноправии и взаимодополняемости «прозы» и «поэзии» в жизни человека, к признанию самоценности каждого возра­ста на пути жизненного взросления.

Положение вещей, при котором Александр выглядит не таким уж смешным и неправым, а Петр Иванович – безоговорочным победите­лем, начинает ощущаться с появлением в романе Лизаветы Александ­ровны. Именно ей доверяет Гончаров собственное представление о «норме» человеческой жизни.

Для Лизаветы Александровны одинаково исполнены смысла му­дрость реальной жизни и высота духовных устремлений человека.

Поэтому именно она оказалась способной разрешить ситуацию, в кото­рой проявилось бессилие ее умного и житейски опытного мужа. «Дол­го говорили» тетушка и Александр, только из комнаты он вышел, хотя и «задумчив, но с улыбкой и уснул в первый раз спокойно после многих бессонных ночей». Этот ночной разговор станет для него начальным этапом на пути постижения «общего закона бытия», согласно которому человек в своем повседневном существовании соприкасается в равной степени «с суетой дней и вечными истинами», с «прозой» и «поэзией» жизни.

Герою, таким образом, суждено не только испытать драматическую утрату юношеских иллюзий, но и открыть для себя многоликость, из­менчивость и противоречивость окружающего мира, а главное, признать свою несомненную связь с ним. Происходит это у Александра посте­пенно и, что особенно важно, подспудно, скрыто от глаз, в самом тече­нии его внутренней жизни.

Не стыдясь и, главное, не отказываясь от прожитых лет и приобре­тенного опыта, он благословляет пережитые юношеские порывы и меч­ты и, умудренный жизнью, принявший ее «общий закон», достойно вступает в зрелую полосу жизни. Теперь, после всего передуманного им, Александр намерен вернуться в Петербург. «К вам приедет не су­масброд, не мечтатель, не разочарованный, не провинциал, а просто че­ловек, каких в Петербурге много и каким бы давно мне пора быть». Словом, приедет человек, сполна сознающий себя и свое место в реаль­ном мире.

Кажется, есть все основания к тому, чтобы завершить роман. Но Гончаров заключает «Обыкновенную историю» совершенно неожидан­ным эпилогом.

Прошло четыре года после вторичного приезда Александра в Петер­бург. Постаревший Адуев-старший, изрядно пополневший и оплеши­вевший Адуев-младший: «С каким достоинством он носит свое выпук­лое брюшко и орден на шее».

Но время коснулось не только внешности героев. Из разговора Пе­тра Ивановича с Лизаветой Александровной становится понятным, ка­кой тщетой кажется ему все достигнутое на пути карьеры в сравнении с болезнью жены. Не менее горько звучит признание героя самому себе в том, что он «убил» свое сердце («порывшись в душе своей, Петр Ива­нович не нашел там и следа страсти»). Что касается Александра Адуе­ва, то его также характеризуют впечатляющие внутренние метаморфо­зы: ушел в прошлое впечатлительный юноша-мечтатель, теперь он – преуспевающий во всех смыслах человек. Но главная его жизненная

удача обозначилась в эпилоге – выгодная женитьба на пятистах душах и трехстах тысячах.

Писатель не выносит приговора никому из своих героев, не делает окончательных выводов по отношению к их судьбам, помня о том, какой текучей, изменчивой, противоречивой является человеческая жизнь. Вспомним, каким состарившимся и несчастным выглядит прежде уве­ренный и энергичный Адуев-старший. Но это тоже, хочет сказать ав­тор, такая обыкновенная история.

Гончаров вообще очень мало походил на обличителя. Он скорее гру­стит по поводу им же рассказанной истории и просто просит, как когда-то Гоголь, не забывать прекрасных движений души, которые особенно свойственны человеку в его юности.

А потому «забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношес­ких лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все чело­веческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом!».

Совершенно естественно, что после «успеха неслыханного» (В. Бе­линский) «Обыкновенной истории» от Гончарова ждали новых произве­дений. И писатель не обманул читательские надежды. План «Обломова» родился в один год с публикацией «Обыкновенной истории». Спустя время, в марте 1849 года, Гончаров опубликовал фрагмент замысла – «Сон Обломова. Эпизод из неоконченного романа», который сразу же оказался в орбите внимания литераторов. Оценки высказывались самые противоречивые: от крайнего неприятия до восхищения. И это понятно. Неоднозначность восприятия «Сна Обломова» порождалась множест­венностью его смыслов, связанной с изображенным писателем заповед­ным патриархальным «уголком», «куда просится спрятаться» сердце, и жить там «никому не ведомым счастьем». Продолжения работы над будущим романом не последовало. Писатель вернется к нему в 1857 го­ду. А пока склонного к неспешности Гончарова занимает весьма необыч­ное для него предприятие – участие в качестве секретаря адмирала Е.В. Путятина в кругосветном плавании на фрегате «Паллада» с целью обозрения североамериканских колоний.

В октябре 1852 года вышли из Кронштадта. Далее – пересечение экватора, Сингапур, Гонконг, Япония, Филиппины. Плавание прерва­ла Крымская война. 27 июля 1854 года Гончаров был откомандирован в Петербург по суше – через Якутск, Иркутск, Казань, Симбирск, Москву.

Он вернулся из путешествия с портфелем, набитым путевыми запи­сками. Из них сложилась книга «Фрегат «Паллада» (1858). Гончарову,

как он сам говорил, она принесла «одно приятное, не причинив ни одно­го огорчения».

В 1857 году Гончаров отправился в отпуск за границу, «на воды» в Мариенбад, где в семь недель завершил первую и написал три другие части «Обломова», романа, который так долго не выписывался, хотя замысел его, как известно, восходит к 1847 году.

Известно, что в период работы над первой частью романа Гончаров обдумывал название «Обломовщина», свидетельствующее о намерении писателя поставить в центр явление, а не героя.

Это явление, обозначенное понятием «обломовщина», сопрягалось с такими пороками крепостничества, как «атрофия воли, тяга к покою, инертность, иждивенчество» (Е. Краснощекова). Впоследствии Гонча­ров не отказался от своего обличительного замысла – все это в романе осталось, но перестало быть главным. Фактом вынесения в название имени главного героя он недвусмысленно подчеркнул, что теперь цент­ром изображения являются не среда, не уклад, не история жизни, но са­ма человеческая личность и ее судьба в современном мире.

Мир, взрастивший Илью Ильича, с самого начала предстает как «благословенный уголок земли», маленькое, укромное пространство, за­ботливо оберегаемое ласковыми объятиями неба «от всяких невзгод», любимое у солнца, нехотя расстающегося осенней порой с мирным угол­ком, баюкаемое журчаньем резвых ручьев и отвечающее взаимностью – улыбающимися пейзажами – всему природному миру.

Все проявления обломовского житья-бытья (обычаи, верования, идеалы) сразу же интегрируются в один образ, стержнем которого ста­новятся мотивы тишины, покоя, сна. В свою очередь, эти мотивы явля­ются сквозными и доминирующими в картине «благословенного уголка земли», а также в картине житья-бытья жителей этого «уголка».

Жизнь этого царства вписана в природный круг, поэтому ее суть за­ключается в извечном повторении, возвращении «на круги своя: от рож­дения до смерти, от весны до зимы»; «одни лица уступают место дру­гим, дети становятся юношами... женятся, производят себе подоб­ных...». Обломовцы «другой жизни и не хотели, и не любили бы...». Так жили их прадеды и деды, неспешно совершая положенный круг и уходя в вечность. Так хотели жить и они, «а потому, страшась разнооб­разия, перемен, случайностей», старательно оберегали себя от внешнего мира с его дорогами, письмами, чужими людьми. Обломовский мир да­вал его жителям ощущение безопасности в огромном и неизвестном ок­ружающем пространстве.

Писатель осознает всю степень ограниченности обломовской идил­лии. Однако он не пишет на нее сатиру, более того, Гончаров не может скрыть своей очарованности «благословенным уголком». Иначе откуда в повествовании и эти звезды, «приветливо и дружески» мигающие с неба, и солнце, «с ясной улыбкой любви» освещающее и согревающее этот мирок, и поле с рожью-огнем, и «утро великолепное», и материн­ская ласка – первое, с чего начинается день проснувшегося ребенка...

Не такой был Штольц, воспитанный в отцовской суровости: «выше всего он ставил настойчивость в достижении цели» и находился «бес­престанно в движении», а потому не терпел обломовского покоя.

Его неотступно тревожит вопрос и о смысле самой жизни. Разве можно ее исчерпать трудом? По Штольцу получается, что да, можно. «Так когда же жить?» – с досадой спрашивает наивный большой ребе­нок у своего мудрого друга. Что нужно сделать, чтобы, будучи окружен­ным большим внешним миром, суметь сохранить себя, свою душу? Об­ломов не находит ответа на этот вопрос. Та жизнь, к которой Штольц пытается его приобщить, кажется ему суетной и недостойной того, что­бы ради нее он встал с дивана, перестал размышлять.

Несмотря на разность характеров, друзей неотступно влекло друг к другу. Рядом со Штольцем, рассудительным, прагматичным, твердо стоящим на земле, Обломов чувствовал себя спокойнее и увереннее. Но сам Штольц еще более нуждался в Илье Ильиче. «Часто, отрываясь от дел или из светской толпы, с вечера, с бала», он «ехал посидеть на ши­роком диване Обломова», с тем чтобы «в ленивой беседе отвести и ус­покоить встревоженную или усталую душу». И это было всякий раз как возвращение в детство, в котором родители Обломова любили немецко­го мальчика и маленький Андрей баловал Илюшу, «то подсказывая ему уроки, то делая за него переводы», это было всякий раз возвращением в «утраченный рай», о котором, получается, тоскует не только мечтатель­ный Обломов, но и деятельный Штольц.

Чувство Обломова к Ольге Ильинской сполна проявит его характер, порой с самой неожиданной стороны. Например, мы увидим всегда стремящегося к покою Илью Ильича жаждущим «слез, страсти, охме­ляющего счастья», в исступленном восторге бросающимся к ногам Оль­ги, забирающимся в своей любовной тоске в дальние части парка.

Искреннему и глубокому чувству доверчивого сердцем Обломова противостоит благотворительная любовь Ольги Ильинской, согласив­шейся на «задание» Штольца – спасти Илью Ильича от лени и тяги к покою. И ей «нравилась эта роль путеводной звезды» в жизни «за­блудшего» Обломова. Даже когда в героине проснется действительно

настоящее чувство к Илье Ильичу, она по-прежнему будет непреклон­но следовать по пути к намеченной цели, причем в методах перевоспита­ния ленивца Ольга превзойдет решительного и твердого Андрея Штольца (она «казнила» апатию Обломова «глубже» и «действитель­нее», нежели Штольц, «потом... от сарказмов... перешла к деспотиче­скому проявлению воли»).

Однако нельзя забывать, что героиня не просто занята «возрожде­нием» ленивца. К Ольге пришло подлинное чувство любви. Поэтому ей мучительно трудно расставаться с Обломовым. И тем не менее роль «спасительницы», которую они вместе со Штольцем «выдумали», ни на минуту не была забыта Ольгой и во многом обусловила не свершение любви.

Почему Обломов приходит на Выборгскую сторону? Возможно, это был своеобразный протест против суетного существования («жиз­ни мышья беготня»!), возможно, наказание самого себя за несвершив­шийся идеал. В качестве наказания Обломов выбрал каждодневно слы­шимые постукиванье маятников, треск кофейной мельницы и пение ка­нареек. И еще рядом с ним Агафья Матвеевна Пшеницына, растворив­шаяся в пространстве кухни, нетребовательная, немногословная, возле которой Обломову удивительно покойно. Но когда приходит к нему воспоминание о неисполненных мечтах, он «плачет холодными слезами безнадежности по светлом, навсегда угасшем идеале жизни, как плачут по дорогом усопшем...». И мы понимаем, что Обломову небезразлич­но, где и как он доживает свои годы.

Безусловно, как всякий реалистический роман, «Обломов» Гончаро­ва был глубоко социален и содержал материал, обличающий обществен­ные пороки. Однако его трудно назвать «антикрепостническим», ибо роман «Обломов» совершенно о другом. Это «всегдашний» роман (как когда-то назвал роман «Отцы и дети» критик Н. Страхов), на все вре­мена. В нем писатель рассказал о самых дорогих человеку жизненных ценностях: родительском доме – «обереге», его свете и тепле, материн­ской любви, детской чистоте. Это роман о трагедии непонимания людь­ми друг друга, об одиночестве человеческого сердца, о мечте человека в мире, о вере в мечту, том, как прекрасна память детства, о томлении по идеалу. Это роман о человеке, который не хочет быть похож на «дру­гих». Наконец, это роман о «вечном ребенке».

Последнюю свою книгу, роман «Обрыв», Гончаров опубликовал де­сять лет спустя после «Обломова».

Этот роман Гончарову был особенно дорог, поскольку в нем отрази­лись «почти все мои идеи, понятия и чувства добра, чести, честности,

нравственности, веры...», и все потому, что главный герой Борис Рай­ский – художник, творческая личность. Писать о нем – все равно что писать о самом себе.

Первоначально роман назывался «Художник» или «Райский». Окончательное название «Обрыв» свидетельствовало о том, что всему изображаемому в романе Гончаров придал драматический отсвет, не в последнюю очередь повлиявший на характер восприятия новой книги писателя в литературных и общественных кругах.

Райский входит в роман в том возрасте, когда свершилась уже борь­ба молодости со зрелостью, когда человек перешел на другую половину жизни, когда каждый прожитый опыт, чувство, болезнь оставляют след, и этим состоянием души во многом близок Адуеву-младшему и Обломову.

В Райском присутствует и первоначальный романтический энтузи­азм Александра, и томящая Илью Ильича непреходящая скука. Но прежде всего героев объединяет присущая им поэтическая фантазия, сполна проявившаяся в артистизме натуры героя «Обрыва», в его безу­держной тяге к «поэтической стороне» жизни, к красоте. Ищущий ду­ховного самовыражения, он мечтает видеть себя и свободным артистом, и музыкантом, и живописцем, и писателем. Однако в этом бесконечном поиске приложения сил обнаруживается отсутствие в Райском того, что присуще истинному художнику: упорства и терпения.

Хотя в своем позднем романе Гончаров, несомненно, много размыш­лял на «злобу дня» (о чем свидетельствует явный антинигилистический «элемент» в романе, борьба двух «правд» – старой и новой, проблема исторического прогресса, как ее понимает писатель, и т. д.), он всегда был склонен, как отмечал Ф. Достоевский, к осмыслению нравственно-психологической, сердечной стороны человеческого бытия. Вот почему «Обрыв» – прежде всего психологический роман, обращенный к мно­госторонней внутренней жизни его героев. В этой связи один из веду­щих мотивов «Обрыва» – страсть, а если быть точнее – «обрыв стра­стей», как написал И. Северянин в своем портрете-«медальоне», посвя­щенном писателю.

Однако, по Гончарову, на любой страсти лежит знак подлинной сти­хии жизни, подчас поражающей воображение человека. «Тебе на голову валятся каменья, – говорит Райский Вере, – а ты в страсти думаешь, что летят розы на тебя... удары от дорогой руки покажутся нежнее ласк матери».

Как особый тип сложных человеческих отношений двух сильных и ярких личностей представлена в романе страсть Марка Волохова и

Веры. В этом «роковом поединке» сполна отразился не только «обрыв страстей», но и борьба «двух правд»: старозаветной и новой.

В противовес Вере, защищающей патриархальное представление о грехе, Волохов расценивает его как выдумку приверженцев старины. При этом аргументация героя выдержана в соответствии с духом време­ни и позитивистским взглядом на мир, то есть носит естественнонауч­ный характер. Так, тезис, завершающий вдохновенную речь Волохова о «срочной» (на срок) любви, основывается на голубином опыте. Именно такую, «срочную любовь», предлагает Марк Вере.

Что касается гончаровского Волохова, то не представляется возмож­ным судить о нем как о примитивном человеке. Здесь все обстоит гораз­до сложнее. Прежде всего Гончаров расходится с героем-нигилистом в решении «женского вопроса», в самом пренебрежительном и откровен­но плотском отношении Волохова к женщине.

По Волохову, всякие разговоры о родовом, семейном ассоциируют­ся с «глупостью» и «бабушкиными убеждениями». Для Веры – «ба­бушкины», патриархальные устои – это «берега», которые удержива­ют человека от возможного «обрыва». Оба героя одинаково расценива­ют семью как силу скрепляющую. Но только для Марка – это сила не­навистная, в то время как для Веры брак, семья, дети – не менее «при­родное», естественное чувство, чем страсти. Гончаров вместе со своей героиней признает силу и власть страстей. Писатель также считает, что страсти, соблазны неизбежны, они не могут не прийти к человеку. И ос­тается только верить, что его сердце не разломится от боли. А то, как может болеть человеческое сердце, мы убеждаемся на примере пережи­ваний Веры после случившегося ее «падения».

Однако, по мысли Гончарова, для сильных, глубоких натур «обрыв страстей» – это закономерный этап их духовного взросления. И это пройдет! А далее наступит новое время, новое мирочувствование, озна­менованное людьми не волоховского, разрушительного, начала, но сози­дателями – Тушиными, «сказочными» героями, приходящими на по­мощь и спасающими из беды человека, Россию, нуждающихся в них.

Великой и вечной мыслью о сострадании завершал Гончаров свой ро­ман. К осознанию не только человеческой, но и исторической плодо­творности этого чувства подводила Райского и читателей Татьяна Мар­ковна, бабушка, образ которой в «Обрыве», становясь выражением ко­ренных и глубинных народных представлений о бытии, мифологизиру­ется. Потому закрывает роман «исполинская фигура» другой великой «бабушки» – России, средоточия вековечной мудрости относительно всего живущего и сострадания ко всем живым.

В последние десятилетия жизни (1870-1891) Гончаров в печати выступает очень редко, считая себя устаревшим и забытым писателем. Но думается, главную причину его молчания назвал Ф. Достоевский. По его мнению, Гончаров не написал ничего нового по причине своего эстетического неприятия современной «текущей» действительности.

Он принадлежал к поколению 40-х годов XIX века, поколению ли­берально настроенных людей, исполненных веры в прогресс, гуман­ность, цивилизацию, которых нередко называли «идеалистами», «ро­мантиками».

Может быть, именно по этой причине в 1872 году он опубликует в «Вестнике Европы» «критический этюд» «Мильон терзаний» – от­клик на постановку «Горя от ума» А.С. Грибоедова на сцене Александ­рийского театра.

Помимо того что он поразительно верно почувствовал и осмыслил историзм комедии, Гончаров, как никто другой, проникся обаянием лич­ности главного героя, Александра Андреевича Чацкого, его высоким умом, а главное, его безудержной устремленностью к идеалу. Так об Александре Чацком мог написать только человек, беззаветно предан­ный мечте. И в этом смысле как по-гончаровски звучат слова А.С. Гри­боедова: «Мы молоды и верим в рай!»

Вопросы и задания

1. Смысл «диалогического конфликта» в романе «Обыкновенная история». Как он помогает проявить авторский замысел?

2. Место «Фрегата «Паллада» в творчестве писателя.

3. Апология Обломовки в романе И. Гончарова.

4. Обломовская модель Дома, Семьи, Любви. Опираясь на текст романа, охарактеризуйте ее.

5. Почему Гончаров не продолжил своей трилогии после отрицательного отзыва критики на его «Обрыв»?

Литература

Краснощекова Е. Иван Александрович Гончаров. Мир творчества. Спб., 1997.

Лощиц Ю. Гончаров. М., 1986.

Недзвецкий В.А. Романы И. А. Гончарова. М.: Изд-во МГУ, 1996.

Отрадин М.В. «Сон Обломова» как художественное целое / Русская литература. 1992. № 1. С. 3–17.

Эткинд Е.Г. «Внутренний человек» и внешняя речь. М., 1998.

Дата добавления: 2014-11-29