Заказ № 1635. 3 страница

' Ср с выраженной символической ценностью любых стандартизирован­ных наград в более поздних культурных традициях — от римских венков до современных именных часов и оружия, а также, естественно, и специальных наградных знаков.

190 В. MuxaiiiiuH. Тропа мериных слов

случае качество счастья, превращаясь в предметы как таковые, имеющие определенную меновую ценность, но не имеющие отно­шения к боевой удаче — прошлой или будущей. Более того, подоб­ный процесс не может не восприниматься как умаление боевой уда­чи, и ответственным за это умаление может быть только один человек — «жадный» военный вождь.

Первый грех Агамемнона как раз и состоит в подобной «жад­ности», которая, с точки зрения Ахилла, и привела к истории с неправедным перераспределением уже один раз распределенного фарна.

Грех этот вполне объясним, именно в силу того, что Агамем­нон есть человек статусный, который волею судеб вынужден играть роль военного вождя. Он, как и было сказано выше, прежде всего властитель, отец и глава клана; статусная, хозяйственная тяга к накопительству не может не служить для него одной из ведущих мотиваций. Агамемнон под Илионом — человек, застрявший меж двумя ролями: ролью статусного pater familias, который вынужден мстить за поруганную семейную честь, — и ролью предводителя войска, пришедшего в чужую землю и volens nolens живущего по законам маргинального воинского коллектива. В итоге он плохо справляется как с первой, так и со второй ролью. Как pater familias, он склонен к накопительству, и это губит в нем хорошего военно­го вождя, приводя в конечном счете к коллизии с Ахиллом. Как военный вождь, он склонен пренебрегать необязательными к ис­полнению на маргинальной территории базовыми обязанностями отца и хозяина, что ведет к гибели Ифигении и в конечном счете к роковой для него коллизии с Клитемнестрой.

Впрочем, до сюжета с Клитемнестрой еще далеко. Пока гораздо важнее то обстоятельство, что природные маргиналы — вроде Ахилла, Диомеда или Оилеида Аякса — остро чуют в Агамемноне человека чужого той культуре «младших сыновей», которой сами они вполне адекватны и которая адекватна маргинальной воинс­кой территории. Отсюда и вторая претензия Ахилла — относитель­но «той же и равной чести», причитающейся у Агамемнона всяко­му бойцу, «нерадивцу и рьяному в битве». Ахилл — природный «герой», родившийся для героической «длинной судьбы», и пото­му он готов умереть в любой момент. Но его смерть должна быть славной, чтобы в дальнейшем лечь в основу семейного (а по воз­можности и не только семейного) героического культа. Именно об отказе «умирать задаром» он и говорит, произнося свое: «Все здесь равно, умирает бездельный или сделавший много!», — а не об упу­щенной материальной выгоде или о нежных чувствах к Брисеиде.

Итак, второй грех Агамемнона — это несправедливое, нераз­борчивое распределение «воинского счастья», ведущее в итоге к его

Греки

19!

утрате. Неудивительно, что, как только фарн покидает Агамемно­на, покидает он и греческое войско в целом. Для победы над про­тивником воинское счастье в архаических культурах есть вещь не только необходимая, но первоочередная. Не менее важной состав­ляющей успеха является наличие в войске бойцов, «отмеченных счастьем», каковые четко распределяются на две категории. Это могут быть, во-первых, мужи, уже имеющие громкую славу, уже доказавшие собственную «счастливость»¹: в этом случае воинский фарн приходит с ними, осеняет войско от самого начала похода и нуждается в охране и ритуальной поддержке (через жертвоприно­шения/пиры и иные ритуальные структуры). Во-вторых, речь мо­жет и должна идти о «героях», о бойцах, избравших «долю младше­го сына» и готовых пасть в бою, «приманивая удачу» (или даже «переманивая» ее в том случае, если везет противнику). Такой спо­соб перетянуть удачу на свою сторону, как ритуальная жертва со­бой в бою, известен практически всем индоевропейским (и не толь­ко) традициям.

Итак, для того чтобы одержать победу, Агамемнон, царь и глава влиятельного клана, должен иметь в своем войске героев. Ахилл и есть такой «совокупный герой», смерть которого должна стать ис­купительной жертвой за взятие Илиона. «Обесчестив» Ахилла, Ага­мемнон сводит свои шансы на победу в войне к нулю и серьезно подрывает собственный статус. В этом и состоит его третий грех.

Впрочем, о плачевных для греков последствиях статусной не­адекватности Агамемнона речь пойдет позже. В конфликте Агамем­нона и Ахилла — две стороны, и проистекает он из неопределен-

¹ Ср. с неодолимым стремлением греческих полисных армий уже класси­ческой эпохи иметь в своем составе во время военных походов хотя бы одно­го победителя в тех или иных атлетических играх, каковые рассматривались прежде всего как своего рода дивинационный механизм, позволяющий воочию наблюдать процесс «распределения счастья». Не случайно у того же Пиндара счастье определяется существительным, принесшим столько головной боли более поздним толкователям Пиндара: аалод, «руно» — но и «лучшая часть», «краса», «счастье» (См.: [Гаспаров 1980: 375], где употребление этого «редко поддающегося точному переводу» слова в качестве маркера счастья обоснова­но наклонностью Пиндара к простейшей «осязательной» метафоре). В архаи­ческих индоевропейских культурах овечья шерсть и прочие «бараньи» ассоци­ации были прочно связаны с понятием удачи, счастья (и прежде всего, счастья воинского) в силу совершенно иных причин, не имеющих никакого отноше­ния к индивидуальной творческой манере. Ср. миф о золотом руне, «бараний» золотой шлем Александра и анало1Ичные шлемы персидских царей, подлоко!-ники иранских тронов и окончания скифских, фракийских и кельтских ри го­нов, выполненные в виде бараньих голов, барана как стандартный образ фар-на в иранской традиции и т.д. «Баранья» символика подробно рассмотрена к соответствующей главе «скифского» раздела кнши.

В Михайлин Тропа звериных слов

ности статуса не только в случае с Агамемноном, но и в случае с Ахиллом.

4. АХИЛЛ МЕЖ ДВУХ СУДЕБ

Место Ахилла в предложенной системе (как и в гомеровском тексте) уникально С одной стороны, он единственный сын в семье и, следовательно, имеет полное право на долю старшего сына. Фе­тида, согласно общему мифологическому сюжету, делает все, чтобы спасти сына от участия в Троянской войне, вплоть до сокрытия его на женской половине во дворце скиросского царя Ликомеда Впро­чем, данный сюжет носит (как и большинство связанных с Ахиллом сюжетов) сугубо ритуальный инициационныи характер¹ и может рассматриваться скорее как подтверждение обреченности героя «левой», «младшей» судьбе Там же, на Скиросе, Ахилл успевает обеспечить себя потомством, — от одной из дочерей Ликомеда у него рождается сын, Неоптолем. Однако сын этот зачат сугубо «ге­роическим» образом — то есть не в браке, не на статусной террито­рии, да еще и отцом, облаченным в женскую одежду. Имя у сына тоже вполне героическое — «Наново зачинающий войну».

В пользу «младшей» судьбы говорит и молодость Ахилла (он младше своего «ферапона», Патрокла), проведенных же под Троей девяти с половиной лет эпос, естественно, не засчитывает: в эпичес­кой временной перспективе имеет значение не биологический, а социально-статусный возраст персонажа. Здесь же следует учесть и многочисленные специфически героические характеристики Пели-да, вроде его так или иначе означенной в различных традициях «уяз­вимой неуязвимости», «металлических» коннотаций² или выражен­ной тяге к впадению в совершенно неподобающую статусному мужу \vaaa. В системе взаимоотношений, сложившейся между основны­ми ахейскими предводителями и героями, Ахилл тоже занимает весьма специфическое место Он (так же как, к примеру, Диомед) куда более значим на поле боя, чем в совете, что дает основание Агамемнону бросить Ахиллу в лицо следующее обвинение

¹ Царя зовут Ликомед, то есть «Волкомудр» или «Хозяин волков» См
подробнее ниже, в главе «Жрец в женской одежде Вепрь»

² У Гомера нет упоминаний о какой бы то ни было особой «закаленное -
i и» Ахилла, на которой (в огне ли, в водах ли Стикса) настаивает более поздняя
традиция Однако мотив чудесного божественного защитного вооружения,
которое, естественно, остается непроницаемым для «смертного» оружия, с
успехом компенсирует эту недостачу Кроме того, у Ахилла, впавшего в бое-
вои лчок после гибели Патрокла, «медный голос»

Греки

Или, что храбрым его сотворили бессмертные боги. Тем позволяют ему говорить мне в лицо оскорбленья?

(I, 290-291)

Храбрость есть дар богов, уместный на поле боя, дар, вполне подходящий для всякого воина, но специфически значимый для «младших братьев», — и как таковой он не дает права на превыше­ние статуса в совете мужей, там, где искусство слова ценится выше ратных доблестей.

Войско у Ахилла тоже весьма специфическое. Большая часть его воевод, да и просто мирмидонян, упомянутых в тексте по­эмы, — люди откровенно не-статусной, «младшей», «волчьей» фор­мации. Так, Менесфий — незаконнорожденный сын дочери Пелея Полидоры, прижитый вне брака от речного бога Сперхия («буйно­го», «неистового»); Эвдор — воспитанный в чужом доме «сын девы» (Полимелы от Гермеса); первый же убитый в бою мирмидонец, Эпигей, — бывший царь, убивший родича и принятый Пелеем в качестве беженца. «Мудрый» Феникс — не более чем пародия на Нестора: неудачливый соблазнитель отцовской наложницы, беглец из отчего дома, вечный младший сын, который не сподобился ге­роической смерти, а дожил до старости в чужом доме прихлебате­лем (см. также: [Брагинская 1993]).

Ахилл — универсальный солдат, «застрявший» между двумя статусами, а потому (хотя бы формально) имеющий право посту­пать согласно любому из двух вариантов поведения. В одиннадца­той песни он особо упоминает, что воевал под Илионом как днем, так и ночью, то есть как в «правильном», «взрослом» бою, так и в «кривых», «левых» ночных вылазках, подобающих эфебам и про­чим не-статусным воинам¹. До поры до времени эта неопределен-

¹ В предыдущей, десятой песни («Долонии») Гомер подробно останавли­вается на том, как снаряжаются в подобного рода вылазку двое басилеев — Одиссей с Диомедом. Он особо оговаривает то обстоятельство, что герои «за­были» свое «честное», «царское» оружие при кораблях, а потому вынуждены облачиться оружием, взятым у юных, откровенно не-статусных бойцов. Важ­ную роль играет и смена шлемов — Диомед вместо царского шлема надевает плоский кожаный, «коим чело покрывает цветущая юность», а Одиссей — от­кровенно архаический и хтонический (хотя и с возможными «царскими» кон­нотациями) кожаный же «клыкастый» шлем. Смысл переодевания вполне оче­виден: статусным мужам не подобает рыскать но ночам и резать глотки вражеским лазутчикам и спящим фракийцам. То, что идут в «поиск» именно Одиссей с Диомедом, тоже вполне показательно: именно у этих двух ахейских вождей (наряду с Ахиллом и Оилеидом Аяксом) статус наименее устойчив. У Диомеда — в силу молодости и наследственной наклонности к откровенно не­статусному поведению (смерть Тидея): у Одиссея — в силу общей еготрикстер-ской природы и привычки как на войне, так и в совете ставить на не подоба­ющую басилею «технэ».

В Михаилин Тропа звериных слов

ность статуса не слишком ему мешает, поскольку открывает более широкие возможности. К тому же сама по себе ситуация войны на чужой, откровенно маргинальной для грека территории уже содер­жит в себе необходимость принятия ряда маргинальных поведен­ческих норм не только Ахиллом, но и другими, вполне статусны­ми участниками похода: Агамемнон тоже далеко не всегда ведет себя сообразно статусу. Но эта неопределенность становится непе­реносимой, когда Агамемнон ставит Ахилла перед ней как перед фактом, требующим немедленной и ответственной оценки, и по­буждает сделать выбор.

С точки зрения Ахилла, проблема с правами на Брисеиду ре­шается далеко не так просто, как это представляется Агамемнону, ибо Ахилл — не только командир определенного, сколь угодно маргинального и «удачливого» греческого подразделения, подчи­ненного в данной конкретной военной кампании Атриду Агамем­нону, он еще и самостоятельный басилей, предводитель собствен­ной дружины. Как таковой, он не может допустить, чтобы его лишали доли в добыче (тем более в собственной добыче, взятой с боя), ибо это может сказаться — и неминуемо скажется — как на его воинском и командирском статусе среди собственных бойцов, так и на статусе его отряда среди прочих греческих отрядов.

Итак, Ахилл поставлен в ситуацию, которая делает для него дальнейшую статусную неопределенность невозможной. Агамем­нон прямо вынуждает его выбрать между долей старшего и долей младшего сына, причем делает он это в весьма специфической об­становке, заранее ставя Ахилла в стратегически невыгодное поло­жение. Передел добычи происходит на совете, то есть там, где «доб­лесть мужей» демонстрируется и доказывается не мечом, а словом, не боевой яростью, способной «перетянуть» удачу на поле боя, но адекватными месту и времени статусными способами воздействия на атональный ситуативный «узел». Ахилл, которому, по его же собственному признанию,

...равного между героев ахейских Нет во брани, хотя на советах и многие лучше, —

(XVIII, 105-106)

заранее обречен здесь на поражение: не столько в силу отсутствия ораторских талантов (в одиннадцатой песни он демонстрирует не­малые способности в этом отношении), сколько в силу элементар­ных соображений «места и очереди» говорения. Агамемнон в сове­те — царь и бог (что в дальнейшем подтверждается ситуацией с «вещим сном»); Ахилл же в лучшем случае — один из дюжины зна­чимых военачальников, имеющих право подавать голос не только

Греки _______________ 195

на общевойсковом собрании, но и на заседаниях ахейского «гене­рального штаба». Заявляя о своем праве на передел добычи в шат­ре воинского совета, Агамемнон тем самым провоцирует Ахилла на одну из двух реакций, любая из которых автоматически лишит по­следнего права претендовать на высокий мужской статус. Если Ахилл смирится с потерей Брисеиды (даже при условии последу­ющей компенсации, о которой пока не идет и речи), то он тем са­мым признает, что юрисдикция Агамемнона над ним самим и над его дружиной носит не случайный и временный, а постоянный и обязательный характер, и фактически вступит с ним в отношения, в чем-то подобные раннесредневековому вассалитету. Если же он попытается отстоять свое право на часть/честь тем единственным способом, который позволит ему противостоять Агамемнону как минимум на равных — то есть при помощи меча, — тем вернее он окажется привязан к маргинальной роли «младшего сына», нару­шив статусный характер «совета мужей» и исключив себя из статус­ного пространства.

Надо отметить, что конфликт этот развивается постепенно. Поначалу Ахилл пытается настоять всего лишь на том, чтобы ком­пенсация Агамемнону была произведена позже, в тройном или чет­верном размере, но только тогда, когда «дарует Зевс крепкостенную Трою разрушить». Агамемнон, однако, усматривает в этом прямое покушение на свои права, причем не только и не столько на права имущественные, сколько на «честь», на долю в удаче, которая дол­жна подтверждаться при всяком возможном случае и выражаться через долю в добыче. Агамемнон в начале конфликта тоже вроде бы не намерен задевать Ахилла особо: он всего лишь подтверждает свое первоочередное право мл любую взятую в пределах его коман­дирской юрисдикции добычу, — в чьей бы палатке она в данный момент ни находилась. И Ахилл звучит здесь наравне с любым дру­гим басилеем:

Если ж откажут, предстану я сам и из кущи исторгну Или твою, иль Аяксову мзду, или мзду Одиссея; Сам я исторгну, и горе тому, пред кого я предстану!

(I, 137-139)

Но Ахилл горячится всех более и даже прямо заявляет о своем желании отложиться от общего дела и вернуться домой, во Фтию: тем самым он подтверждает свое право на vootoc,, на возвращение домой, право, которое имеет не только прямой, сюжетный, но и ритуально значимый смысл: юный воин, вернувшийся с войны и тем самым заявляющий о прохождении юношеской инициации, получает возможность претендовать на самостоятельную мужскую

7*

В. Михайлин. Тропа звериных слов

роль и на отцовское наследство, если он старший сын. Ахилл — сын единственный.

Эти его претензии, в свою очередь, раздражают Агамемнона, «отца войны», и он пытается не выпустить Ахилла из-под контро­ля, поставив его на место сразу двумя способами. Во-первых, он прямо тычет ему в лицо отсутствием «доли в совете», характеризуя его как фигуру откровенно маргинальную («Только тебе и прият­на вражда, да раздоры, да битвы» — I, 177'), а во-вторых, обозна­чает свое намерение компенсировать потерю собственной доли именно за счет доли Ахилла. Тем самым претензии последнего на почетный vootoc,, который можно было бы рассматривать как про­хождение инициации, лишаются основания. Ахилл будет лишен чести/части в общей удаче, его возвращение не будет благим и не даст ему права претендовать на высокий мужской статус.

Итак, по всей видимости, Агамемнон ставит Ахилла в безвы­ходное положение. Потеря доли во взятой добыче равнозначна радикальному умалению воинского статуса, «разжалованию из ге­роев»: без чести не будет славы. Именно об этом Ахилл говорит матери:

Матерь! Когда ты меня породила на свет кратковечным. Славы (xip.f|v) не должен ли был присудить мне

высокогремящий Зевс Эгиох? Но меня никакой не сподобил он чести! Гордый могуществом царь, Агамемнон меня обесчестил

Подвигов бранных награду похитил и властвует ею\

(I, 353-356)

(Перевод Гнедича в случае со «славой» — т(цт| в данном контек­сте, вероятнее всего, нельзя признать удачным. Речь все же идет именно о чести, соотносимой как с долей во взятой добыче, так и с теми почестями, которые воздаются богу или герою в выделенные ему дни на выделенной ему территории и выражаются в том числе и в особом посвященном ему участке земли (teuevog) (см. [Надь 2002: 182-184]).

В тех же самых категориях изъясняется и Фетида, требующая у Зевса, чтобы он даровал победу троянцам до тех пор,

...доколе ахейцы

Сына почтить не предстанут и чести его не возвысят

' То есть теми же словами, которыми отец-Зевс корит своего «нелюбимо­го» сына Ареса (VI, 891)

Греки

(6<peA.Xa>oiv те £ тщя — букв «увеличат его честь/часть». — В.М.).

(I, 509-510)

В категориях древнеирландского права речь буквально шла бы об увеличении «цены чести» Ахилла, как несправедливо (несораз­мерно его врожденному и благоприобретенному «счастью») обой­денного вниманием при переделе добычи.

Однако если до эпизода с переделом добычи Ахилл воплощал в себе едва ли не все возможные воинские ипостаси, то после «ис­ключения из героев» он вдруг оказывается приговорен к доле стар­шего сына, обречен на vootoc;, пусть даже не такой славный, ко­торый гипотетически мог бы ожидать его впереди. О том, что возвращение из-под Илиона в его случае не предполагалось, Ахилл прекрасно знает с самого начала и ведет себя сообразно «кодексу младшего сына». Он обречен на смерть, а вместе с ней на славу и на героический статус; он никогда не станет полноправным «мужем совета», а потому не слишком заботится об этой составляющей своего социального «я». Наиболее заметные личностные и функци­ональные характеристики гомеровского Ахилла четко атрибутиру­ют его как «младшего». И как только ссора с Агамемноном выхо­дит на уровень открытого и непримиримого противостояния, Ахилл пытается отреагировать именно так, как положено реагиро­вать «пожизненному герою», «младшему сыну»: он хватается за меч. Показателен также и тот способ, которым Афина, божество, самым непосредственным образом связанное с «судьбами героев» — через ткачество ли, через предстояние ли в битвах и «провокации на по­двиг», — останавливает готовое разразиться кровопролитие: она хватает Ахилла за волосы, «окорачивая» его неуместную на совете горячность.

Впрочем, нас в данном случае интересует в первую очередь та радикальная смена поведенческого стереотипа, которую демонст­рирует Ахилл после ссоры с Агамемноном, и то, как эта новая рас­становка сил влияет на поведение других участников войны. Уже само по себе выделение Ахилловой дружины в отдельный лагерь есть акт семантически значимый не только с точки зрения выхода части греческой армии из-под юрисдикции Агамемнона. Ахилл дает понять, что он выделился и зажил своим умом. Добыча, взятая в поле действия прежних правил игры, возвращается Агамемнону, — и зримым воплощением этого акта является Брисеида. Себе Ахилл оставляет только то, что Агамемнон у него отнять не в силах и что он намерен увезти с собой, — ту славу, которая уже подтверждена предыдущими разделами добычи и которая, таким образом, пребу­дет с Ахиллом навечно и будет причислена к его семейному фар-

В. Михайлин. Тропа звериных слов

ну. Недаром он встречает посольство от Агамемнона, играя на тро­фейной лире. Он поет «славу героев» перед одним-единственным слушателем — Патроклом, имя которого, собственно, и означает в буквальном переводе «Слава отцов».

Но меняется главная, мотивационная часть Ахиллова поведе­ния. Вместо того чтобы героически лечь в троянскую землю, при­нести себя в жертву ради решающего перехода судьбы в пользу гре­ков и финальной победы общего дела, он думает теперь лишь о том, как в целости и сохранности довезти до дома оставшуюся у него, пусть небольшую, часть фарна. Ахилл делает свой выбор: раз Ага­мемнон не дает ему тщт), он возьмет vooxog, пусть плохонький, но свой. Стать героем у него не получилось; что ж, будут и другие воз­можности заработать себе высокий мужской статус. Для него, как для старшего сына, слава великого бойца желательна, но не обяза­тельна.

Ахилл открывает для себя перспективу и ценность жизни'* — и не только для себя. И в греческом, и в троянском стане его пример

' Здесь— самое место порассуждать о сравнительной ценности челове­ческой жизни в контекстах различных культур и субкультур, о, так сказать, статусно ориентированных и нестатусно ориентированных цивилизациях. Про­фессиональная армия, немногочисленная, но состоящая из высококвалифи­цированных специалистов по «решению проблем», есть достояние культур, где доминирующей моделью является «доля старшею сына». Каста профессио­нальных воинов избавляет большую часть населения от необходимости рис­ковать актуальным или будущим статусом, позволяя выстраивать более мяг­кие модели прохождения возрастных и статусных инициации. Эта каста может занимать различные позиции в социальной иерархии, вплоть до самых высших (европейское дворянство, военные режимы образца XX века), но суть ее от этого не меняется. Слабые стороны подобной системы обнаруживаются там и тогда, где и когда на сцену в очередной раз выходит культура «младших сыно­вей», ни во что не ставящая единичную человеческую жизнь. При всем разно­образии возможных мотиваций, от анализируемых здесь семейно-родовых до современных тоталитарных, они, по большому счету, всею лишь подкраши­вают традиционные «младшие» модели в тот или иной политический или ре­лигиозный цвет. Высокопрофессиональные армии передневосточных госу­дарств рубежа XII—XIII веков до н.э. были опрокинуты и смяты ордами «окраинных варваров». Один такой вооруженный щитом и дротиками бегун навряд ли moi тягаться с профессиональным, вооруженным по последнему слову тогдашней военной техники экипажем боевой колесницы. Но колесни­цы были эксклюзивным и дорогостоящим оружием, требующим не только серьезных материальных вложений, но и целой культуры подготовки лошадей и экипажа, изготовления самой колесницы и сложного дальнобойного лука и т д. Дротиком же традиционно владел любой охотник, а охотником в «варвар­ских» культурах был любой мужчина старше десяти—двенадцати лет (а иног­да и незамужняя женщина). Два десятка бойцов, мечущих на бегу дротики, ле! ко останавливали колесницу, после чего судьба экипажа была предрешена

Греки

вызывает к жизни самые нежелательные для героического воинс­кого единства последствия. Ссора Ахилла и Агамемнона парадок­сальным образом переворачивает привычные отношения между «старшими» и «младшими».

5. СИТУАЦИЯ СТАТУСНОЙ НЕОПРЕДЕЛЕННОСТИ

Итак, перед нами ситуация полного хаоса, в которой статусная неопределенность в позициях двух заметнейших фигур в ахейском войске приводит к конфликту, а тот, в свою очередь, — к ситуации «мира наизнанку», в котором ролевые агенты меняются местами. «Вечный юноша», герой по праву рождения Ахилл думает о возвра­щении домой и о необходимости смириться с выбором доли стар­шего сына; властитель Агамемнон, утративший право на воинскую удачу, не замечает этого и рвется в бой. Понятно, что ничего хоро­шего из этого выйти не может ни в том, ни в другом случае. Текст же будет стремиться к восстановлению утраченного равновесия, и в этом, собственно, и будет состоять его основной пафос.

В случае с Агамемноном утрата воинского счастья и магичес­кая несостоятельность и «неправедность» дальнейших боевых дей­ствий являют себя буквально с самого начала. Вся вторая песнь

А потеря колесницы для дворцовой армии значила неизмеримо больше, чем потеря десятка «бегунов» для варварской армии.

Есть интереснейшая, на мой взгляд, взаимосвязь между профессионали­зацией римской армии и переходом Рима от расширения границ к обороне завоеванного. Особо обращает на себя внимание и тенденция к варваризации римского лимеса, а затем и римской армии в целом. Римский легион был иде­альной для своего времени боевой машиной; но в конечном счете легионы были вытеснены с исторической сиены варварскими дружинами, причем про­изошло это еще при жизни Западной империи.

Современные профессиональные армии позволяют буквально за несколь­ко дней ликвидировать менее оснащенные вооруженные силы «третьих» стран. Так, хеттские колесницы до поры до времени тоже неплохо справлялись со слабо организованными и плохо вооруженными варварами, — стоило только тем выйти на равнину. Но практика уже показала полную беспомощность ос­нащенных самым современным и дорогостоящим оборудованием «структур безопасности» перед десятком «террористов».

Реальная проблема заключается в том, что любая «зона изобилия», орга­низующая себя — для пущего удобства сограждан — исключительно по «стар­шей» модели, плодит вокруг себя окраинные элиты, которые не только чув­ствуют себя обделенными и обиженными, но и имеют под рукой бесконечный ^и Дешевый человеческий ресурс: мириады «младших сыновей», которых нуж­но только вовремя и грамотно направить на нужный небоскреб.

В. Михайлин. Тропа звериных слов

«Илиады», вплоть до начала «Списка кораблей», посвящена маги­ческому обоснованию этой несостоятельности. Сперва Агамемнону является сон о возможности взять Илион одним ударом и без уча­стия Ахилла, — сон ложный, но волею Зевеса «прочитанный» Ага­мемноном и его военным советом как истинный и пророческий. Кроме того, обычно мудрый Нестор не просто не видит обманной природы сна, но особо подчеркивает, что сон не может быть не истинным, поскольку приснился он именно Агамемнону. Итак, Агамемнон здесь — источник обольщений и ложных надежд.

Затем Агамемнону приходит в голову довольно странная мысль «испытать» войско, объявив ему на общей сходке о разочаровании в возможности достичь цели похода и о желании поход прекратить, то есть фактически о собственной несостоятельности и неправо­мочности в качестве «фарнового» военного вождя. Остальные ба-силеи должны при этом отговорить бойцов слушаться Агамемно­на и возжечь в них боевой пыл, — так сказать, от противного. Затея эта совершенно нелепа с прагматической точки зрения¹, но имеет глубокий ритуально-магистический смысл. Агамемнон не может не осознавать ущерба, нанесенного его «удаче» историей с Хрисеи-дой—Ахиллом—Брисеидой. Он не может начинать решающего боя с той ущербной удачей, которая у него осталась, какие бы вещие сны ему ни снились. Таким образом, уловка с ложным отказом от задуманного является, во-первых, проверкой «боевого духа» войс­ка, того совокупного воинского фарна, который остался при ахей­цах и сумма которого не вполне известна Агамемнону, и, во-вторых, попыткой «заново раздать» фарн — переадресовать его другим ба-силеям, среди которых даже за вычетом Ахилла осталось немало известных героев, и воспользоваться их собственными «резервами счастья».

Обращенная к войску речь Агамемнона весьма показательна. Как бы ни воспринимал сам Агамемнон то, что он говорит, он проговаривает четкую картину хаоса, в котором (по его вине) ока­залось ахейское войско. Он говорит о Зевсе, уловившем его когда-то в тенета судьбы и заставившем затеять эту войну:

Ныне же злое прелыценье он совершил и велит мне В Аргос бесславным бежать, погубившему столько народа.

(II, 114-115)

Последнее искупается только славой. Чтобы выиграть войну и взять Илион, нужно либо самому быть героем, «младшим сыном»,

¹ И продолжает расцениваться как некая сюжетная несообразность даже и современными исследователями, см.: [Клейн 1998].

Греки

готовым погибнуть ради славы и общего «победного» счастья, либо иметь таковых под рукой. Потому Агамемнон и обращается к ахей­цам версхлоутес. Арное,, «ферапоны Аресовы»¹, — в надежде пробу­дить в них готовность к самопожертвованию.

Впрочем, он тут же переходит к теме «несчастливой судьбы», которая не позволила до сих пор и не позволит впредь ахейцам взять город. Главный образ, на котором держится весь пафос этой речи, — это образ гнили.

Дата добавления: 2015-04-24