Заказ № 1635. 2 страница. 1 Эта принципиальная «жертвенность» семантики пекторали — на всех смысловых уровнях — наводит еще на одну мысль Если данный предмет не был частью бытового

¹ Эта принципиальная «жертвенность» семантики пекторали — на всех смысловых уровнях — наводит еще на одну мысль Если данный предмет не был частью бытового (пусть даже парадного, для исключительных случаев) убора своего владельца и если он был выполнен специально по случаю по­хорон, то смысл места, в котором он был обнаружен, серьезно меняйся

Скифы

Эта особенность семантики данного торевтического текста позволяет нам высказать и еще одно предположение в отношении смысла некоторых деталей верхнего фриза — ничуть, впрочем, не противоречащее сформулированной выше гипотезе. Я напомню, что именно «золотая» цедилка из овечьей шерсти являлась центром ритуала по приготовлению амриты, напитка бессмертия. Именно пройдя через нее, сок сомы менял свои свойства и обретал маги­ческие характеристики. Процесс выжимания сока производился при помощи двух камней, имеющих различную и богато модифи­цированную семантику, связанную в том числе и с эротическими коннотациями. Стекая, сок попадал в два кувшина [РВ IX, 72, 5], «усаживаясь» в них, как сокол на ветвях дерева [РВ IX, 65, 19; IX, 72, 5], и готовясь к «облачению в белые одежды», то есть к смеши­ванию с молоком. Не этот ли смысл заключен в двух юношах с сосудами, один из которых выдаивает овцу в горшок, а другой от­купоривает амфору? Спешу оговориться, что данная семантика предлагается в качестве добавочной и комментирующей основное высказывание, ибо сведений о том, что скифы приготовляли хао-му, у нас нет (если не считать таковыми сведения о «конопляных банях»). Впрочем, магнетические коннотации предметов, задей­ствованных когда-то в канувших в Лету ритуалах, имеют странное обыкновение сохраняться гораздо дольше, чем память о смысле и форме самих этих ритуалов. Мы не прощаемся через порог, давно уже успев утратить четкое представление о магических характери­стиках территорий и границ между ними. Мы забыли, что факти­чески подобное рукопожатие, «узел», завязанный на разделяющей внутреннее, сакральное, и внешнее, «злое», пространство линии, равносилен пожеланию смерти. Мы просто так не делаем — и все. Магическое виденье мира осталось в пусть не таком далеком — но все-таки в прошлом. Что не мешает нашему поведению оставаться в основе своей магнетически ориентированным: наши поступки и действия не направлены на достижение конкретного магического результата, но продиктованы культурной традицией, восходящей именно к такого рода мотивациям.

Человек, чей скелет был найден в дромосе в сопровождении парадного меча и золотой пекторали, мог в таком случае быть близким родственником умер­шего вождя, убитым и похороненным здесь во время поминальной тризны, которая, согласно Геродоту, имела место через год после похорон и во время которой у кургана устанавливали «мертвую стражу» из убитых юношей на чучелах убитых лошадей. Зять вождя вполне мог «возглавить» эту «мертвую охоту» — и пектораль делали специально для этого случая. Впрочем, данное предположение остается всего лишь предположением, поскольку никаких доказательств в его пользу, за исключением косвенных, мы привести не можем.

В. Михаилин. Тропа звериных слов

Бесписьменная скифская культура была культурой архаичес­кой, и выработанные ею культурные коды отличались значитель­но большей устойчивостью, сохраняя в коллективной памяти об­разы (а возможно, и смыслы), восходящие, вероятно, еще к эпохе индоевропейского или, по крайней мере, индоиранского единства, от которой до блистательного скифского IV века до н.э. прошло, по меркам архаических традиций, не так уж и много времени. По крайней мере, гораздо меньше тех двух с половиной тысяч лет, ко­торые отделяют нас от времени жизни и смерти хозяина золотой пекторали из кургана Толстая Могила.

ВЫБОР АХИЛЛА¹

1. ЭКСПОЗИЦИЯ

Ахейское войско на грани поражения. Осмелевшие троянцы стоят у стен греческого лагеря и готовятся назавтра сбросить гре­ков в море. Удача покинула кудреглавых данаев, и Агамемнон вне­млет наконец упрекам Нестора и отправляет посольство к Ахиллу, которого недавно оскорбил и без которого Илиона не взять.

Посольство застает Ахилла играющим на трофейной лире. За­видев послов, Ахилл прекращает пение, подобающим образом уго­щает их и готовится выслушать. Одиссей излагает весьма лестные предложения Агамемнона: компенсация за моральный ущерб пре­вышает все разумные пределы. Ахилл отвечает гневной отповедью, смысл которой сводится к одному: нет на свете таких богатств, которые перевесили бы нанесенное Атридом Агамемноном Пели-ду Ахиллу оскорбление. Ахиллу уготованы две возможные судьбы: либо слава и ранняя смерть, либо же долгий век без славы. Ахилл сделал свой выбор, назавтра он уедет из-под Трои. Своего бывше­го воспитателя Феникса он приглашает остаться и разделить с ним обратный путь. Прочим ахейским вождям он тоже советует не ис­кушать судьбу и плыть подобру-поздорову домой: Зевс простер над Троей свою длань, и удача отныне улыбается Гектору, который, будучи окрылен удачей, стоит всех ахейских героев, вместе взятых.

Феникс также пытается уговорить Ахилла примириться с Ага­мемноном и рассказывает длинную историю о герое Мелеагре, лишь в самый последний момент пришедшем на помощь своему гибнущему городу. Ахилла не убеждает и Феникс.

С последней речью от послов выступает Аякс Теламонид. Он не уговаривает Ахилла, а обвиняет его в нарушении правил статус­ного поведения: Ахилл не принимает выкупа, хотя даже отец за убитого сына принимает пеню и далее мирно сосуществует с отку­пившимся убийцей в одном городе; а кроме того, Ахилл отказыва­ет людям, которые пришли к нему в дом просить о помощи. Пелид идет на своего рода компромисс: он по-прежнему не желает выхо-

¹ Первые публикации: [Михайлин 2004; Михайлин, Кхенофонгов 2004]. Для настоящей публикации текст доработан.

В. Михайлин. Тропа звериных слов

дить на бой за ахейцев, но обещает «унять» Гектора, если тот дой­дет до его собственных, Ахилловых шатров. То есть, проще гово­ря, он все-таки откладывает отъезд и называет условия, при кото­рых снова соглашается выйти на сцену.

Девятая песнь «Илиады». История известна во всех подробно­стях, и комментариев к ней не счесть. Однако имеется ряд деталей, которые, на мой взгляд, во-первых, нуждаются в дополнительной интерпретации, а во-вторых, могут вывести нас на весьма занятные параллели в ряде других, никак (или почти) не связанных с Гоме­ром традиций.

2. ДОЛЯ СТАРШЕГО СЫНА, ДОЛЯ МЛАДШЕГО СЫНА

Итак, начать, как мне кажется, имеет смысл с того, в каком статусе оказывается Ахилл после судьбоносной ссоры с Агамемно­ном. А для этого, в свою очередь, представляется важным обозна­чить базовую для дальнейших рассуждений дихотомию.

В индоевропейской традиции с удивительным постоянством прослеживаются два базовых модуса строительства и осмысления индивидуальных сюжетов — как жизненных, так и текстуальных. Назовем их условно «долей старшего сына» и «долеймладшего сына». Речь в первую очередь идет о степени и качестве причастности к семейному фарну. Важно отметить, что понятие «фарн» в первую очередь связывается с жилищем человека [см.: Литвинский 1968: 49]. Налаживание отношений с мертвыми является мощнейшим способом аккумуляции родового фарна. Именно этой цели служат иранские фраваши, римские пенаты, скандинавские фюльгьи¹ и т.д.

Собственная жизнь каждого человека направлена именно на то, чтобы приумножить семейный фарн, который, в свою очередь, магически усиливает каждого члена рода. Так, самое главное обсто­ятельство, которое служит предметом предварительного (и перво­очередного) выяснения при встрече двух противников — это «ве­личина фарна» противной стороны и сопоставление ее со своей собственной. Подобным образом, очевидно, мотивируется и при­вычное в традиционных патриархальных индоевропейских сообще-

¹ «Одни и те же фюльгьи и одинаковое счастье нередко сопутствовали целому поколению или семейству, почему такие гении назывались родовыми, семейными духами (Aettatfylgior; Kynfylgior). Особливо думали, что короли, про­исходившие от богов и имевшие с ними сношения, одарены чрезвычайным счастьем, которое они могли передавать своим воинам и друзьям» |Стрин-нгольм 2002 518]

Греки

ствах «распределение ролей» между старшими и младшими сыно­вьями при получении наследства.

Старший сын, которому достается «хозяйство», получает, та­ким образом, по наследству как основную долю семейного фарна — при всей понятной условности подобных генерализаций, — так и основную долю ответственности за его поддержание (в том числе, скажем, в иранской зороастрийской традиции — и в прямом смыс­ле слова, путем поддержания «родового» огня). Базовая мотивация в данном случае связана с приумножением фарна, причем приумно­жение имеется в виду именно количественное, связанное с сугубо соматическими категориями прибыли/убывания, с ответственно­стью за людей, вверенных попечению нынешнего главы семейно­го коллектива (ставших частями его «большого тела»), за плодоро­дие земли и скота, за приращение богатств и за продолжение рода. Об этом заботятся не только сами люди, но и надзирающие за ними боги. Так, в XX песни «Илиады» Аполлон подвигает было Энея на поединок с Ахиллом, который, по определению, сильнее Энея. И Аполлону тут же выговаривает «за безответственное поведение» Посейдон и прерывает поединок, ибо

...предназначено роком — Энею спастися, Чтобы бесчадный, пресекшийся род не погибнул Дардана...

(XX, 302-303)

Эней — старший сын, и его дело — не воевать с маргиналами, а рожать детей (не случайно он подробно излагает Ахиллу всю свою родословную).

Отсюда понятный набор социальных, поведенческих и прочих характеристик. Отец семейства — это в первую очередь «муж со­вета», авторитетный судия как в делах собственного дома (в тра­диционном, расширительном понимании этого термина), так и в делах, касающихся «общего блага», то есть связанных с «правиль­ным» порядком существования более обширных социальных еди­ниц: деревни, племени, города. Он продолжает род «в ряде цвету­щих детей». Его первой заботой является благополучие дома, то есть налаживание таких отношений с предками, богами и соседя­ми, при которых семейный фарн не только не знал бы ущерба, но и по возможности аккумулировался. Он не лжет и не лжесвидетель­ствует, если его к этому не вынуждают не зависящие от него обсто­ятельства; он ответственен за свои слова и поступки (а также за слова и поступки своих ближних); если собственный дом приходит­ся защищать с оружием в руках, он делает это как статусный воин, ведущий «правильную» войну (классический греческий гоплит). Говорит он неторопливо и внятно, не смеется громко и «не к мес-

182 В Михайлин. Тропа звериных слов

ту», движется с подобающей внушительностью. Он одет в длинную одежду, которая не позволяет ему делать резких, размашистых дви­жений, иногда его костюм нарочито подчеркивает главенство, от­крытость и свободу правой стороны (руки) в противовес левой; ест и пьет он неторопливо и «известною мерой» — причем, будучи хо­зяином дома, полагает эту меру сам как гостям, так и себе. Он от­ветственен не только за свое собственное благо, но и за благо все­го семейного коллектива, включая живых, умерших и еще не родившихся. Поэтому он крайне озабочен тем, чтобы в зоне его юрисдикции все проходило «правильно»; поэтому он главный ав­торитет во всем, что касается внутрисемейного распределения благ и — отправления культа предков. Все это семейное «большое тело» он представляет, общаясь с другими людьми, по преимуществу с равными ему. Он — человек статуса: у него нет своей судьбы (если не считать того периода, когда он еще не успел вступить в права отца и хозяина, — и эта судьба вынужденно «короткая»), он живет судьбой рода. И старший сын, пройдя необходимые инициацион-ные процедуры и сдав таким образом экзамен на взрослого мужчи­ну, не задерживается в маргинальных как с территориальной, так и с социокультурной точки зрения мужских структурах, но готовит­ся со временем возложить на себя хозяйскую «честь»: «часть», «долю» семейного фарна.

В разных традициях процесс этот протекал по-разному. У гре­ков «выделившийся» и заживший собственным домом сын, не теряя связи с общесемейным целым, представлял собой тем не менее вполне самостоятельную и полноправную социальную еди­ницу. У римлян таковым являлся только pater familias, взрослые же­натые сыновья которого находились в его полной юрисдикции. Более того, законодательно возможная и практиковавшаяся «эман-ципация» взрослого сына, который выделялся, чтобы жить само­стоятельной жизнью, рассматривалась как умаление прав после­днего — ибо прежде всего была связана с потерей им права на отправление семейных культов, а значит, и на родовой фарн, и на любое (в том числе и имущественное) наследство.

Младшие сыновья, чьей дорогой традиционно становилась «длинная» воинская судьба, также имеют свою долю фарна. Если юноша¹ удачлив в походах и добыче настолько, что оказывается в состоянии «зажить своим домом», то (в «греческом» варианте) он таким образом приумножает общесемейный фарн, так сказать, количественно — благодаря, кстати, все тому же фарну, посколь­ку иранские фраваши, как и скандинавские фюльгьи, имели обык-

¹ А младшие сыновья зачастую праюически пожизненно приписываются в юношеский ciaiyc

Греки

новение помогать «своим» и бою¹. Если же он «правильно» (то есть, с одной стороны, не запятнав себя неподобающим воину поведе­нием, а с другой — будучи должным образом погребен) гибнет в бою, то автоматически причисляется к лику семейных «героев» и тем самым также усиливает семейный фарн. Ибо единственный доступный ему способ приумножения семейного фарна есть спо­соб не количественный, но качественный: он может стать героем, «правильно» умереть, добыв себе xXioq, хибос,, етдос;, «славу», — и тем качественно усилить семейную удачу, «лечь в основу», оказаться причисленным к сонму благих предков, куда иначе он все равно не попадет в силу своего маргинального статуса. В том случае, если стороны соблюдают ряд минимально необходимых «прав», поеди­нок «хорош» для обеих сторон и при любом исходе. Помимо под­тверждения собственной удачливости самим фактом победы, побе­дитель получает хХёос, обеждеиного, и чем выше заявленная с самого начала ставка, тем больше он прибавляет к собственному фарну — в воинской его вариации. Именно об этом в «Илиаде» говорит Энею Мерион:

...и ты, как и прочие, смертен. Если бия угодил тебя в грудь изощренною медью. Скоро б и ты, несмотря, что могуч и на руки надежен, Славу (ейхос,) мне даровал, а властителю Тартара

душу (грихлу)! (XVI, 622-625)

Побежденный также по-своему не остается внакладе, ибо именно героическая смерть и есть смысл и окончательное вопло­щение «длинной» героической судьбы. Конунг, не погибший с ору­жием в руках, — «неправильный» конунг. Кстати, победителя, пре­тендующего на героический статус, в свое время неотвратимо ждет гибель в бою, и он не может об этом не знать. Собственно, он вы­бирает себе подобную долю одним только фактом славной победы. Убив Патрокла и сняв с него доспех, Гектор подписывает себе

¹ Интересен в этой связи институт римского воинского пекулия, то есть того движимого имущества, которое легионер наживал самостоятельно и ко­торым в определенной мере мог распоряжаться после выхода в отставку даже в относительно архаические республиканские и раннеимперские времена. В нашем случае важна прежде всего сама граница, которая четко проводится между «деньгами, заработанными кровью» и семейным имуществом. Для Гре­ции также показателен исходный крайне низкий социальный статус наем­ника — вплоть до конца V — начала IV века до н.э. Впрочем, и в «эпоху наем­ников», с точки зрения «полисных авторитетов», этот статус повысился ненамного.

В. Михаилин Тропа ieepuHbix слов

смертный приговор. Ахилл убивает Гектора и снимает с него дос-пех, прекрасно зная, что открывает двери собственной скорой смерти.

Удача или неудача в бою определяется не только и не столько индивидуальными достоинствами поединщиков или силой сошед­шихся для боя армий. Идущий на битву посвящает себя ей цели­ком и полностью — вместе с будущим противником. И результат зависит прежде всего от того, на чью сторону склонится боевая удача, кто в данный день и час окажется «счастливее» противника. В обращенной к Энею речи Мериона есть также и этот смысл. Именно поэтому заведомо более слабый противник часто выходит «попытать счастья» навстречу противнику более сильному. Поэто­му в архаичных воинских культурах принято настолько вниматель­но следить за малейшими знамениями и знаками, которые могут предвещать удачу или неудачу на всех этапах военного предприя­тия: перед выходом и при выходе в поход, в пути, при выборе мес­та и времени каждого конкретного сражения, перед началом оно­го, и уж тем более в ходе битвы, когда наконец натягиваются в полную силу «тенета судьбы» и когда любая малость может решить исход всего дела. Целью «регулярного» сражения редко бывало физическое уничтожение противника. «Перехода удачи» уже дос­таточно для того, чтобы определился победитель конкретного бо­евого момента, и каждый такой момент мог означать перелом в ходе целой битвы, да и целой кампании. «Марс переметчив», — говори­ли римляне, и они же советовали «ловить день».

Поэтому так важно взять в бою добычу: зримое, вещественное подтверждение благосклонности воинских судеб. Поэтому так важ­но правильно разделить эту добычу после боя — согласно месту и роли каждого, кто внес в победу свой вклад. Войско видит себя единым телом: только так удача может снизойти на все войско ра­зом. И головой этого тела является военный вождь, полководец, царь в его воинской функции. Победа принадлежит ему; фарн в виде золотого диска, в виде сияния и во множестве других форм нисходит в первую очередь на него. Ему же принадлежат и все ма­териальные воплощения этой удачи. Поэтому добыча сносится в одно и то же место, поэтому вождь, взяв от нее первым и тем обо­значив свое право на всю ее совокупность, далее распределяет ее — или следит за правильным ее распределением.

Полученная каждым участником победы часть добычи равно­значна и единосущна чести, обретенной в бою (греч. церосУцофа, ■yepac, и т.д.). Честь затем ведет к славе, будучи кодифицирована в нарративе и тем самым введена в ритуальный контекст. «Славное» возвращение «честного» воина из похода есть акт одновременно ритуально, социально и хозяйственно значимый. Добытая в бою

Греки __________________________ 1 85

слава вкупе с успешным возвращением к родным пенатам дает право на повышение мужского статуса. Фактически происходит обмен между индивидом и семейно-родовым коллективом: при­бывшая с удачливым бойцом «слава героев» прибавляется к семей­ному фарну, приумножает «славу отцов»; в свою очередь, отцы при­знают героя своим, равным себе. В то же время индивидуальная «цена чести» повышается не только за счет прохождения ритуалов возвращения, воссоединения и очищения: зримое воплощение уда­чи, взятая с боя добыча, повышает «цену чести» своего обладателя и может стать экономической основой для его процветания в бу­дущем как вероятного хозяина и отца семейства (естественно, речь идет о рамках архаических престижных экономик).

Впрочем, данная модель перерастания «младшего сына» в «старшего» является идеальной и работать в чистом виде может разве что в пределах культур, основанных исключительно на воин­ской статусности (вроде «чистых» номадических). Там, где мери­лом статуса является пригодная для возделывания земля, количе­ство статусных позиций всегда достаточно жестко ограничено, и дорога младших сыновей в самостоятельные хозяева никогда не бывает прямой — если вообще возможна. Что, естественно, созда­ет специфические поведенческие стереотипы, свойственные «млад­шему сыну», и даже особые «младшие» субкультуры.

Младший сын предельно динамичен: он необуздан, опасен, он склонен решать вопросы не словом, а силой. Он — плоть от плоти маргинальной территории между «своим» и «чужим»; он живет «удачей», постоянным испытанием «судьбы». Взятая в бою добы­ча далеко не всегда становится основой дальнейшего «благососто­яния». Она «легко пришла, легко уйдет»: будет раздарена, растран­жирена, проиграна в азартные игры. В подобном подходе есть своя прагматика. Во-первых, добыча далеко не всегда воспринимается как совместимая с «домашним» пространством, являя собой эле­мент чуждой ему «злой», «кровавой» маргинальной магистики. Во-вторых, «младший сын» является полноправным хозяином добычи только до тех пор, пока та не попала в зону «отеческой» юрис­дикции. В-третьих, «отправка награбленного домой», исключение «корыстей» из зоны азартной игры на жизни и судьбы, есть в ка­ком-то смысле измена судьбе в пользу статуса, — и судьба может поквитаться с «жадным» бойцом, отняв у него «удачу». Растрачи­вая же взятое с боя в пределах «ничьей», открытой маргинальной территории, воин приманивает удачу, пробуждает судьбу и дальше держать его в баловнях. Золото, это классическое для индоевропей­ских традиций воплощение воинского «фарта», играет в воинских культурах весьма специфическую роль. Его надевают на себя, дабы

1 86 _________ В. Михайлин. Тропа звериных слов

означить «отмеченность судьбой»', его раздают сотоварищам (пер­вейшее свойство любого чисто воинского лидера, от хуннского шаньюя до скандинавского «морского конунга», зримое воплоще­ние столь необходимой ему харизмы), его, наконец, зарывают в землю (причем ни в коем случае не в родную землю), дабы отныне и навсегда оставить удачу за собой.

Младший сын одет в короткую одежду, он свистит, смеется и плюет себе под ноги, говорит и поет громко, в движениях резок, он бегает, садится и падает прямо на землю, много и жадно ест и пьет. Базисные характеристики его личности — «одинические». Если он предводитель дружины, то не дает в обиду своих «братьев», но мо­жет убить или отправить на верную смерть любого из них в любой момент. Если он рядовой дружинник, то, в свою очередь, готов умереть за вождя, за «отца родного», и предан ему как пес, пока в один прекрасный момент не сунет ему в спину нож или не предаст врагам, сделав ставку не на судьбу командира, а на собственную свою удачу. Он — человек судьбы, образом которой является пле­теная нить: именно так он заплетает и волосы, и металлическую проволоку, которая идет ему на браслеты и гривны. В его судьбу в любой момент может вплестись любая сторонняя нить — потому он всегда готов к неожиданностям, ни во что не ставит стабильность; но зато он болезненно мнителен, он жадно ловит и пытается понять «знамения» относительно своей будущей судьбы. Он любит проро­ков, умеющих «читать руны», он легковерен, но опасен для недо­брого или неловкого предсказателя (пушкинский Вещий Олег). Всегда готовый встретить судьбу во всеоружии, моется он редко, но зато одет и вооружен со всем возможным «шиком»; а еще он лю­бит «звериный стиль» и орнамент-«плетенку».

Данная система, с одной стороны, возлагает на каждого инди­вида колоссальную ответственность перед семьей или «кланом», а с другой — снабжает его необходимым набором поведенческих сте­реотипов, достаточным для того, чтобы он ощущал собственную адекватность любой ситуации — даже самой стрессогенной с точ­ки зрения современного, воспитанного на «гуманистических» цен­ностях человека. Добровольное и ответственное принятие смерти в бою и даже сознательный поиск таковой (ср. германские, ранне-римские и другие воинские поведенческие стереотипы) есть в по­добном случае ничуть не исключение и не жест отчаяния, но стро­го системная и оправданная с точки зрения рода (и общины в целом) поведенческая модель.

¹ От скифских фивен — до набитого золотыми монетами пояса европей­скою ландскнехта И от точно такого же пояса природного «младшею сына» Ар пора Рембо — до золотых «цепок» современной «братвы»

Грек и

3. ГРЕХИ АГАМЕМНОНА

Прежде чем перейти к особой роли Ахилла, постараемся разо­браться в причинах того конфликта, который начался со ссоры между ним и Агамемноном, а затем едва не привел ахейцев под Илионом к полному уничтожению.

Агамемнон — самый статусный воин во всем греческом войс­ке, и эта его позиция вроде бы поддерживается всеми возможны­ми функциональными характеристиками. Он царь, отец и глава семейного клана Атридов. Он — предводитель общегреческого ополчения, с прочими предводителями которого его связывают договорные отношения, скрепленные клятвой. Он ведет справед­ливую войну, целью которой является отмщение за оскорбленную семейную честь: Александр-Парис не просто похитил жену у Ме-нелая, младшего брата Агамемнона (также самостоятельного баси-лея и второго после самого Агамемнона человека в клане Атридов): в доме Менелая он был принят как гость, то есть формально полу­чил права старшего сына хозяина дома. Поэтому его преступление есть преступление еще и кровнородственное, о чем совершенно внятно говорит хор в Эсхиловом «Агамемноне», приравнивая двух Атридов к Эриниям, алкающим мести за кровное преступление и называя Париса «неверным гостем» (Агам. 40—62).

Агамемнон приходит под Илион получить причитающуюся ему как главе клана компенсацию за нанесенный ущерб. В каком-то смысле он приходит сюда один, поскольку все прочие греки, состав­ляющие войско, суть не более чем части его большого тела, функ­ционально необходимые для осуществления конкретной боевой задачи, но магически принадлежащие Агамемнону так же, как при­надлежат ему пальцы правой и левой руки. Все, что делается под Илионом, делается не только волей Агамемнона, но самим Агамем­ноном. И Трою суждено взять именно Агамемнону. Эта ассоциа­ция армии с полководцем сохранилась на более или менее латент­ном уровне и до сих пор. Мы говорим о переходе Суворова через Альпы и о Наполеоне, который разбил австрийцев и русских под Аустерлицем. Для архаических же мыслительных, а тем более нар­ративных структур она очевидна и в куда меньшей степени явля­ется фигурой речи.

Любая удача или неудача греков на троянской земле есть лич­ная удача или неудача Агамемнона, и сам город будет взят только в том случае, если Агамемнон окажется достаточно удачлив. Поэто­му и в конфликте с Ахиллом он по-своему совершенно прав. Как единоличный предводитель ахейского войска, он не имеет права остаться без доли в удаче, какой бы из конкретных подчиненных ему дружин эта удача ни выпала. Фивы брал Ахилл с мирмидоня-

В Михаи \ин Тропа звериных слов

нами, но по возвращении из этого набега Агамемнону автоматичес­ки выделяется «первый кусок», самая лучшая доля во взятой добы­че, которая обозначает не только его право на всю добычу, но и прямо соотносит совокупную удачу вышедшего в троянский поход греческого войска с личным фарном Агамемнона Агамемнон про­сто не имеет права остаться без доли — в противном случае была бы поставлена под вопрос общая удача войска и всего похода в целом Именно об этом он и говорит собранным на военный со­вет басилеям

Вы ж мне в сей день замените награду (усраа), да в стане

аргивском Я без награды (аусратос,) один не останусь позорно бы то

бы то Вы же то видите все — от меня отходит награда (усраа)

(I, 118-120)

Причем само по себе ключевое слово yipaa может означать не только почетный дар, награду, но и честь, почесть в более широ­ком смысле Он хочет всего лишь восстановления «правового поля», которое давало ему основание воплощать собой в этом по­ходе общегреческую воинскую удачу

Не прав Агамемнон совсем в другом — и об этой его неправо­те вполне внятно говорит Ахилл, обращаясь к присланному Ага­мемноном для примирения посольству и мотивируя свои отказ вер­нуться в строй

Равная доля у вас нерадивцу и рьяному в битве, Та ж и единая честь выдается и робким, и храбрым Все здесь равно, умирает бездельный или сделавший много'

(IX, 318-320)

И далее, об уже взятых «на копье» городах

В каждом из них и сокровищ бесценных, и славных корыстей

Много добыл, и, сюда принося, властелину Атриду

Все отдавал их, а он позади, при судах оставаясь,

Их принимал и удерживал много, выделивал мшю,

Несколько выдал из них, как награды, царям и героям,

Целы награды у всех, у меня одного из данаев

Отнял

(IX 330-336)

С точки зрения Ахилла, Агамемнон ведет себя не так, как дол­жно статусному воину, вождю общегреческого ополчения Да, вся

Греки __________________________ 1 89

добыча принадлежит ему: в этом Ахилл нимало не сомневается. Он сам первый по возвращении из очередного набега отдает все на­грабленное Агамемнону. Но хороший командир не должен быть скуп. Добыча для того и достается ему, чтобы он ее всю (или, по крайней мере, большую ее часть) раздаривал рядовым бойцам и предводителям воинских дружин. Дружинная этика на удивление едина в этом случае, независимо от времен и языков. Титульный кеннинг «правильного» скандинавского конунга — «губитель золо­та» — в равной степени подошел бы и хуннскому шаньюю, и ренес-сансному итальянскому кондотьеру, и волжскому казачьему атама­ну. У единосушности вождя и войска есть оборотная сторона: все, что принадлежит вождю, принадлежит дружине, но принадлежит особым образом. Хороший командир тем и отличается от плохого, что, аккумулируя взятый войском в бою фарн, он перераспределяет его таким образом, чтобы отметить особо «счастливых» команди­ров и бойцов. И дело даже не столько в «поощрении», сколько в правильном распределении фарна, каковое распределение является само собой разумеющейся прерогативой вождя. Один и тот же предмет, взятый в бою или подаренный после боя вождем, имеет совершенно разное «фарновое наполнение». Пройдя через руки вождя, наделенного совокупной «ценой чести» всего войска, любой предмет многократно увеличивается в «престижной цене», если он получен затем в качестве почетного дара¹. Поэтому ценности, «сданные в общак», и ценности, полученные затем в качестве на­град, никоим образом не могут измеряться в каком бы то ни было едином эквиваленте. При этом должен соблюдаться некий нигде не названный, но, очевидно, вполне внятный всем участникам про­цесса паритет между «сданной» вождю добычей и той ее частью, которая будет распределена в качестве наград. Идеальный вариант, когда вождь всего лишь обозначает свое право на всю добычу сим­волическим «первым укусом», то есть выбором того или иного предмета, до того, как дружина начнет «дуван дуванить», остается идеальным вариантом, свойственным разве что самым маргиналь­ным воинским культурам и структурам. Однако вождь, который «скупится на отдачу», слишком явственно подчеркивает при этом свой хозяйский статус, тягу к накоплению, свойственную совсем другой культурной зоне. Такой вождь будет восприниматься как чуждый «территории судьбы» и соответственно несчастливый, вне зависимости от того, какое количество материальных ценностей накоплено им за время боевых действий. Предметы теряют в этом

Дата добавления: 2015-04-24