Комментарии переводчика 1 страница

«28 апреля 1967 года скончался Фридрих Хайлер. Он умер в своем родном городе Мюнхене, полностью свершив жизнь ученого». Этими словами открывается предисловие Курта Гольдаммера к последнему изданию последней книги одного из основоположников сравнительного религиоведения Фридриха Хайлера. Приоста­новим на время наш комментарий и вслушаемся в слова последней молитвы Фридриха Хайлера, взятые им из работы Николая Кузанского «О мире в вере» («De pacem fidei). Ими заканчивается последняя книга Фридриха Хайлера «Религии человечества». В них — средоточение интересов его творчества и выражение его надежды. «...Ты, дарующий бытие и жизнь, Ты — тот, кто облекается различными культами в различные формы и называется разными именами, потому что Ты остаешься тем, кто Ты есть, неузнанным и непроизнесенным... Господи, не скрывай­ся больше и покажи Свой Лик, и вновь вернется спасение ко всем народам... Вели ты милостлив, то сделай это. И прекратится раздор, и утихнет ненависть, и все поймут, что есть лишь одна религия во множестве религиозных обычаев...

Ты один есть, и есть одна религия и один культ» (Н е i I e r Fr. Die Religionen der Menschheit. Neu herausgegeben von Kurt Goldammer. Stuttgart. 1982. P. 554—555. Ср. ^с положениями о будущем религии, приведенными на последних страницах публикуемого текста). «Молитва. Опыт религиозно-исторического и религиозно-психологического исследования» (1917) открывает творческий путь Хайлера; молитва неизвестному, неузнанному, непроизнесенному, но существующему Богу завершает его. Тем самым очерчивается поле сравнительного исследования религий, клас­сиком которого стал Фридрих Хайлер, и формулируется вопрос, на который сравнительное религиоведение ответа не дает.

Фридрих Хайлер (1892—1967) —профессор богословского факультета Мар-бургского университета — получил католическое образование и воспитание, академи­ческое признание принес ему фундаментальный труд «Молитва», а широкую попу­лярность и известность — публикуемый здесь небольшой по объему доклад «Рели­гиозно-историческое значение Лютера» (1918). В этот же период его биогра­фии происходит переход из католичества в протестантство. Теоретический вопрос, который решает Хайлер в своих работах, тесно связан с этим религиозным поиском. В чем специфика и сила католицизма? Каков смысл деятельности Лютера? В чем специфика и сила протестанизма? Эти же вопросы решают религиоведы и сегодня. И, как подчеркивает издатель и редактор трудов Хайлера, а также его ученик Курт Гольдаммер в частном письме ко мне, ответы, данные поколением ученых, к которому принадлежит и творчество Хайлера, еще сегодня нуждаются в осмыслении. Уже в начальный период своего творчества, что хорошо видно из публикуемого доклада, Хайлер решает поставленные вопросы, исходя из точки зрения всеобщей истории религий, т. е. масштаб исследования значительно пре­восходит формальные границы вопросов, очерчиваемые внутри христианскими кон­фессиональными различиями. С 1925 по 1939 гг. масштаб исследования расширяет­ся еще более и охватывает всю область всемирной истории религий, завершившись 8-томным сочинением «Христианство и другие религии». На завершающем этапе своего творчества Хайлер стремится довести свой анализ до того пласта религиозной жизни и религиозного опыта, где проявляется духовное единство человечества, затемненное различием исторически существующих религий и религиозного опыта. Этот поиск отражен в его книге «Религии человечества», последнее издание которой вышло в новой редакции К. Гольдаммера в 1982 году. Имя Фридриха Хайлера широко известно на Западе не только специалистам, но весьма широкому кругу читателей. Его трудам и его опыту доверяют не только религиоведы, но и те, кто просто интересуется этой сферой духовной жизни или же стремится распознать и проверить свои религиозные переживания и интуиции. Его работы включены во все антологии и хрестоматии по религиоведению, постоянно переиздаются, до­полняются и комментируются. Его ученики развивают идеи Хайлера в различных учебных и научных центрах Европы.

Относительно обстоятельств написания и издания публикуемой работы Фрид­рих Хайлер считал нужным отметить следующее: «Настоящее издание представля­ет неизмененный вариант устного сообщения, которое сделал автор в Университете Людвига-Максимилиана в Мюнхене. Философский факультет из трех предложен­ных ему тем выбрал эту и установил для ее разработки срок, определенный порядком конкурса, 8 дней. Печатный вариант, с одной стороы, удовлетворяет желание слушателей, с другой, желание автора противодействовать разрастающимся искажениям содержания доклада. Для того чтобы избежать непонимания, в приме­чаниях автор ответил на замечания, которые были высказаны в процессе дискуссии Уважаемыми представителями католичества. Цель работы состояла лишь в том, чтобы рассмотреть и оценить личность Лютера исходя из высоких истин всеобщей истории Религии. То, что при таком способе рассмотрения появляется новая точка зрения, неудивительно; столь же малоудивительно, что в свете сравнительной истории Религии исчезают все лишние конфессиональные обвинения. Само собой разумеется, что в рамках доклада могут быть освещены далеко не все стороны религиозной личности Лютера».

По соображениям объема мы ограничиваемся очень краткими комментариями. " текст статьи внесены авторские исправления.

*1*

«Царская мистика Христа» — Хайлер имеет в виду значение для мистики переживания казни Христа. Мистическое переживание в свою очередь есть лишь символическое замещение ритуального жертвоприношения, в данном случае особого его вида — «царской жертвы». «Царская жертва» — центральный пункт многих мистерий и культов, смысл которой — передать силу царя его последователям (Н е i I e r Fr Die Religionen der Menschheit. P. 62).

*2*

«...с Тридентским Собором начался процесс упрочения» — Тридентский Собор (1545—1563), согласно Хайлеру, наряду с реформами христианства, догматизировал ряд форм средневековой народной набожности. В частности это относится к поло­жению о «семи таинствах», число которых еще в XI11 веке колебалось от 2 до 30 (op. cit. P. 459, 473).

*3*

Соприкосновение с «numen praesens» — Рудольф Отто определяет соответствую­щее переживание как «благоговейный страх». Хайлер — как то, что одновременно удивляет и пугает, т. е. религиозный, нуминосный предмет — предмет, содержащий или проводящий сверхъестественную силу. Для обозначения этой силы используют слова примитивных народов — «мана» (меланез.), «табу» (подинез.) и «оренда» (индейск.).

*4*

«Католический модернизм» — Пий X энцикликой «Encyclica Pascendi» (1907) осудил католическое философское и теологическое движение, возникшее в конце XIX века и стремящееся совместить католицизм с современной культурой. Во Франции его представителями были А. Луази и М. Блондель, в Англии — Г. Тирелл, в Италии — А. Фогаццаро.

*5*

Мехтильда Магдебурская (ок. 1212—1283) -— бегинка, чей трактат «Об исте­кающем свете Божества» выдержан в мистико-эротических тонах. Некоторые представления этого трактата были переработаны в «Божественной комедии» Данте.

*6*

«... Евангелие... сделал основным и краеугольным камнем» — «Ибо сказано я Писании: вот Я полагаю в Сионе камень краеугольный; и верующий в Него не постыдится» (I Петр. 2, 6).

*7*

"fruitio Dei" то же, чго "fruiti deitatis" (лат.) В средневековой христианской философии и теологии «наслаждение Бога» или «божественное наслаждение», дости­гаемое «воссоединением человеческой жизни с её источником, из которого происте кает всякая жизнь» (Николай Кузанский. «О мире в вере», гл. XIII). Ср.: «И всякая жизнь и всякое жизненное движение проистекает из Жизни, которая превосходит всякую жизнь и всякое начало жизни» (Псевдо-Дионисий Ареопагит. О божествен­ных именах. Буэнос Айрес. 1957. С. 82. Пер. Игумена Геннадия (Эйкаловича)). Выражение "fruitio" в этих случаях употребляется в противоположность к "usus" (чувственная интимная связь) и "qaudium" (чувственное удовольствие). «В отличие от наших представлений об удовольствии и наслаждении, "fruitio" означает то, что называется радостью.» (Worterbuch der philosophischen Begriffe. Hrsg. von J. Hoffmeis-ter. Hamb. 1955 S. 238.) «Итак, что же богословы желают выразить называя Его то любовью и вожделением (эросом), то желанным и возлюбленным'.' С одной стороны Он является иновником и как бы Производителем и Породителем (любви и желания), с другой же стороны — Он Сам есть (любовь и желание). (Иными словами) то Он ими движется, то их приводит в движение, или Сам себя и (в то же время) к Самому себе ведет и движет (все)» (Псевдо-Дионисий Ареопа­гит. Там же. С. 57.)

*8*

«Мистика бесконечного» — к ее представителям Хайлер относи: Шанкара, Плотина, Дионисия Ареопагита, Экхарта.

*9*

«...но эта "имитация Христа"» — аллюзия; кроме прямого смысла имеется в виду и средневековый трактат, приписываемый Фоме Кемпийскому (1380—1471), «О под­ражании Христу».

*10*

Ср.: «Per crucem ad lucem» («Через крест к свету»).

*11*

«Стоит по ту сторону добра и зла» — Хайлер дает свой вариант перевода ведического понятия «дхарма» — порядок, закон, намеренно акцентируя этический дуализм. Ср.: «Поведай, что видишь ты Отличным от дхармы и не-дхармы. Отличным от содеянного и не-содеянного. Отличным от прошедшего и будущего». (Катха-Упанишады. 2, 14, перев. В. В. Шеворошкина)

*12*

«Слова из 1-ой главы «Подражания Христу» — см. прим. к стр. 328.

*13*

Биргитта Шведенская (Биргитта Шведская) (1303 — 1373) — одна из наиболее известных женщин-мистиков средневековой Европы, «Откровения» Биргитты, по-видимому, — плод коллективного творчества так называемого «биргиттинского кружка».

А. В Кураев.
АБСЕНТЕИЗМ В СОВРЕМЕННОЙ РЕЛИГИОЗНОЙ КРИТИКЕ*

* © А. В. Кураев.

Эта статья написана в начале 1985 г. в аспирантуре Института философии Академии наук СССР. При написании ее была использована классическая уловка советских философов — некоторые свои идеи, расходящиеся с официальной идеоло­гией, высказывались как пересказ взглядов зарубежных авторов. В качестве «соавто­ра» в этой работе был взят Ганс Кюнг. Столь же типична была в те годы личина «объективизма»: там, где надо было бы сказать «я думаю», «я убежден», говорится в третьем лице: «теологи утверждают».

С 1985 г. многое изменилось и в жизни советского общества, и в ситуации нашей философии, и в моей судьбе. Осенью 1985 г. я из аспирантуры ушел в Московскую духовную семинарию, после окончания которой был направлен на учебу в Богословский институт в Бухаресте. Но эту статью писал еще аспирант-философ, а не богослов.

Непрерывное нарастание секуляризационных процессов, начи­ная с эпохи Возрождения и особенно Просвещения, все более и более грозит вытеснить религию на периферию, а то и вовсе за грань общественно значимой жизни. Была ли неожиданна секуляризация европейской культуры для религиозных мыслителей? Исторически, конечно, — да. Но с точки зрения логической ответ отнюдь не столь очевиден. Ибо, как оказалось, у христиански ориентированной философии имеется достаточно логических и других ресурсов для того, чтобы дать собственную интерпретацию секуляризационных процессов, в значительной степени сводящую на нет опасность пос­ледних для религиозного мировоззрения.

Конец XVIII века и век XIX в теологии ушли преимущественно на выстраивание оборонительных редутов, на спасение того, что еще можно было спасти от всесокрушающей и не знающей пределов критики французских материалистов. Стратегия, заданная Шлейермахером и романтической школой, эту задачу в целом выполни­ла — религия не была окончательно вытеснена на периферию инте­ресов «образованного общества». Остались отдельные островки со­противления, защитники которых, правда, не имели должной фило­софской выучки и методологической строгости. Эти последние при­чины, а также уход с путей традиционного богословствования.

Страницы, посвященные современным «секулярным религиям», написаны сов­местно с А. А. Захаровым, тогда аспирантом кафедры атеизма философского факультета МГУ, ныне преподавателем Технологического института в г. Благове­щенске привели к тому, что оставшееся после них наследие по своей значимости не выходило за рамки документов личной духовной одиссеи того или иного мыслителя. Решающим их «окном уязвимос­ти» было незнание реальных сильных и слабых сторон своего про­тивника: нередко, считая, что они наносят ему смертельный удар, они боролись с ветряными мельницами и третьестепенными следст­виями, а не с исходными посылками, которые, бывало, только укреп­лялись за счет такого рода критики.

Более того, зачастую подобные апологии, будучи не в силах строго обосновать исходные посылки своих собственных построе­ний, неадекватной формулировкой своих принципов лишь подстав­ляли их под еще более сокрушительную критику. Так было, на­пример, с психологическим обоснованием религии у Шлейермахера, неудача которого вызвала известную оценку С. Н. Булгакова: «Шлейермахер сам, несомненно, религиознее своей философии».

Ситуация изменилась с появлением в европейской культуре феномена богоискательства. Два основных потока богоискательст­ва — поток от Достоевского до Честертона, влившийся в русло ортодоксии, и поток от Ницше до Сартра, вернувшийся в атеизм, — несмотря на свои противоположные итоговые результаты, сделали одно и единое дело. Проведенная ими «разведка боем» позволила выявить реальные сильные и слабые стороны противоборствующих сторон. Поле боя было освещено шарящими лучами разума, взыс­кующего истины. И некоторые казавшиеся неприступными бастионы обнаружили свою практическую необороноспособность, а ряд пози­ций, защита которых считалась уже делом безнадежным, напротив, обнаружили свою неординарную выживаемость. Позиции апологе­тов религиозного мировоззрения оказались в результате двояко подкрепленными: с одной стороны, даже те искавшие Бога, которые вернулись к атеизму, делали это с явной неохотой и нередко более всего были озабочены тем, чтобы оставить в своих собственных позициях брешь для «возможного откровения ожидаемого Бога». С другой стороны, мыслители, взявшие сторону религии, укрепили ее личным опытом своих — сначала богоборческих, потом богоиска-тельских — отношений с трансценденцией. Повествованием об этом своем пути, осмыслением своих бытийственных злоключений и обре­тений и явилась философия таких «обращенцев», внесших самый значительный вклад в религиозную культуру Европы XX столетия. Главным итогом такого рода изменений явилось то, что место борьбы теизма и атеизма заступил — пусть спорящий, но — диа­лог, понимающий и знающий диалог между теизмом и абсен­теизмом.

Здесь настала пора объяснить наше понимание этого термина, вынесенного в заголовок статьи. Общепринятое употребление поме­щает его в политологический (реже — в политэкономический) лексикон. В нем он означает отказ избирателей от участия в выборах органов власти. Мы же предлагаем вычленить в нем две смыслообразующие основы (absen'- и te'-) и провести следующее смысловое Разбиение: абсен-теизм. Это, конечно же, разбиение не синтаксическое, затрагивающее грамматическую структуру слова, а семанти­ческое — долженствующее четче подчеркнуть тот новый смысл, ко­торый мы вкладываем в уже имеющийся термин. Абсентеизм в та­ком понимании предстает как теоретическое повествование об от­сутствии Бога — в отличие от теизма как учения о Боге Живом и Действующем.

При таком понимании абсентеизм вызывает реминисценции типа гельдерлиновского «боги удалились» или ницшевского «Бог умер». Промыслив этот комплекс идей, мы сможем понять место абсентеиз­ма в европейской культуре и выйти к поставленному в начале статьи вопросу: является ли неожиданным и роковым появление секуляризма и абсентеизма в христианской культуре?

Трудно сказать, порожден ли сам секуляризм (колыбелью кото­рого являлась христианская Европа и до сих пор остающаяся ареалом преимущественного его распространения) христианской культурой. Но пройти сквозь несколько веков «богооставленности» под силу, на наш взгляд, только этой культуре — культуре, основан­ной на религии Бога умершего и воскресшего. Это становится почти очевидным, если знать, что знаменитые слова Ницше «Бог умер» являются цитатой из составленного Лютером песнопения Страстной Субботы. Поэтому религиозная критика абсентеизма в основу своей оценки современной секулярной и богооставленной культуры кла­дет усмотрение триадической смены Страстного Четверга (времени Тайной Вечери и Причастности Божеству) Страстной Пятницей и Субботой, и смены — «на третий день» — этих часов «смирения Бога даже до смерти» утром Воскресения. «И пройдут такие трое суток, и столкнут в такую пустоту, что за этот страшный промежуток я до Воскресенья дорасту...» (Б. Пастернак).

Ныне «Бог умер», потому что «мы убили Его». Отличие же драмы, разыгрывающейся на подмостках современной европейской культуры, от трагедии, происшедшей в Палестине двадцать веков назад, в том, что тогда Воскресенье произошло силою Самого Бога, сейчас же — человек должен сам до него «дорасти». Какие же философские средства позволяют современным критикам секуля­ризма перебросить мостки из Субботы к Воскресенью?

Начнем с рассмотрения «оборонительных средств». Процесс выработки такой оборонительной стратегии теологической мыслью XIX—XX веков напоминает, на наш взгляд, выработку Декартом противоядия скептицизму и агностицизму. Декарт решил отказаться от удержания тех «очевидностей» натурального сознания, которые не могут устоять перед фальсифицирующими и разоблачающими до­водами скептицизма до тех пор, пока не найдена некая абсолютно достоверная и неоспоримая их основа. Поисками этой опоры и занялся французский мыслитель. Мир достоверностей, стремитель­но сужаясь, сколлапсировал в ослепительно яркой, интуитивной и неоспоримой вспышке картезианского «когито». Именно «эго коги-то» оказалось той субстанциальной абсолютной и неопровержимой точкой, откуда возможна была последующая реконкиста мира и поз­нания.

Аналогично и философская мысль, ищущая опоры для теологии, пришла к факту веры — «эго кредо» — как к последнему основанию религиозного мировоззрения. Как в «когито эрго сум», в опыте мысли Декартом было показано нерасторжимое единство «только мыслимой сущности» и «реального» существования, слиянность мысли и бытия, так же и в опыте веры, в акте веры, понимаемом как встреча с Богом, была усмотрена та нерасторжимая связь человека и трансценденции, которая является сущностью, самоце­лью и — в рассматриваемом контексте — самооправданием рели­гии. «Основное переживание религии — встречу с Богом — можно либо позабыть, либо утратить, но нельзя опровергнуть», — под­черкивал С. Н. Булгаков ¹. Но если «основное переживание» рели­гии представляет собой «встречу с Богом», то стержнем абсентеиз­ма, в свою очередь, оказывается переживание отсутствия Бога. Сталкиваются два экзистенциальных опыта — разных, но не раз­нородных. И потому-то и возможен диалог между ними, что источник суждения о предмете спора —- один и тот же: личный опыт контакта с трансценденцией. Даже если такой опыт негати­вен — он получается из религиозного по своей сути источника и религиозным путем. Секуляризм касается выводов, но не метода решения вопроса и даже не постановки самого вопроса. Секуляризм оказывается мировоззрением, не имеющим своих корней и своей базы, независимой от религии. Абсентеизм существует за счет религии, питается ее же корнями, действует на ее территории. В попытке самообоснования он должен применять ту же тактику, что и религиозное мировоззрение — в конце концов в самом же богооставленном человеке находит он свою опору и исходную свою интуицию. Вот знаменитая исповедь Сартра, выражающая суть абсентеизма: «Я умолял, я выпрашивал, слал послания к небесам — никакого ответа. Я ежеминутно задавал себе вопрос: что я в глазах Бога? Теперь мне известен ответ: ничто. Бог меня не видит, Бог меня не слышит, Бог меня не знает. Ты видишь эту пустоту над нашими головами? Видишь этот пролом в дверях? Это Бог. Видишь эту яму в земле? Это Бог. Это тоже Бог. Молча­ние — это Бог. Отсутствие — это Бог. Бог — это одиночество лю­дей». Но не обнаруживается ли тот же самый источник не только в абсентеизме, понимаемом как несостоявшееся богообретение, ненашедшее богоискательство, но и в более традиционных анти­религиозных доктринах? Изучение текстов показывает, что практи­ка атеистического переживания мира, опыт безрелигиозного миро-чувствия и в этих случаях предшествует теоретическим конструк­циям. Просто этот источник не подвергается рефлексии. Он дейст­вительно трудноуловим — известно ведь, как трудно заметить от­сутствие предмета. Тем более — отсутствие незнакомого предмета. Для замечания отсутствия необходимо представлять себе предмет, которого нет, помнить о нем. Нужно знать, что такое теизм, чтобы понять, что означает его противоположность.

Вот Гольбах: «Нам непрестанно повторяют, что наши чувства показывают нам лишь оболочку вещей, что наш ограниченный ум не может постигнуть божества. Допустим это. Но эти чувства не показывают нам даже оболочки божества»². Вот Писарев еще более четко указывает методологию принятия такого решения основного вопроса философии: «Идеалисты стремятся вывести истину из глубин собственного духа, а не из фактов»³. Это высказывание русского материалиста не может не вызвать недоуме­ния, во-первых, своим предельно наивным пониманием факта, во-вторых, довольно-таки странным разведением сфер истинного и идеального, в-третьих, своим поразительным нечувствием к проб­лематике духа. Можно достаточно легко реконструировать воз­можную критику этого мировидения различными идеалистически ориентированными методологическими и онтологическими тече­ниями современной философской мысли. Справедливости ради, однако, отметим, что среди самих русских материалистов — у наиболее глубокого и философичного из них — А. И. Герцена — бы­ли попытки преодолеть такого рода нигилистическое отношение к области духа: «Древний мир поставил внешнее на одну доску с внутренним; так оно и есть в природе, но не так в истине — дух господствует над формой» ⁴.

Понятно, что религиозная критика абсентеизма, обнаружив в своем экзистенциальном исходном опыте несокрушимую цитадель, усматривает негативное содержание аналогичных структур секу-лярного сознания и отгораживается от возможных нападений на себя словами послания Иуды: «Сии злословят чего не знают» (Иуд. I, 10). Такого рода апология опирается на некоторые обще­логические, общеметодологические принципы.

Еще Поппер подметил асимметрию доказательства и опровер­жения: множество фактов не может окончательно подтвердить теорию, но, чтобы ее опровергнуть, достаточно одного факта. Любая совокупность фактов абсентеистических не может неоспо­римо верифицировать свою теорию; фальсифицируется же она современными ее критиками ссылкой на факты состоявшегося диалога с трансценденцией. Позиции защитников теизма укрепля­ются еще и тем, что попперовская асимметрия доходит до предела в тех случаях, когда необходимо проверить теорию, основываю­щуюся на негативном экзистенциальном суждении (экзистенциаль­ном в логическом смысле слова: как суждение о бытии или не­бытии предмета суждения): здесь одно-единственное «протоколь­ное суждение наблюдения» может фальсифицировать такую тео­рию. Более того, поскольку и теизм и абсентеизм имеют дело не с нормативными, а с экзистенциальными суждениями — и для верификации положительного экзистенциального суждения логи­чески достаточно одного «наблюдения».

Далее, абсентеистические теории представляются религиозным критикам как содержащие логическую ошибку a dicto secundum quid ad dictum simpliciter, то есть перенос частной ситуации появ­ления предмета на общее состояние этого предмета самого по себе.

Вывод получается парадоксальный: теистическая теория, будучи сама не фальсифицируема абсентеистическими фактами («Строго экзистенциальные высказывания, — отмечал К. Поппер, — не могут быть фальсифицированы»⁵), сама способна фальсифицировать любые факты, ей противоречащие, — то есть не существует такого факта (= теоретически осмысленного наблюдения), который мог бы в принципе фальсифицировать саму теистическую теорию. Но это еще не парадокс — все это еще достаточно логично и ожидаемо. Парадокс — не логический, а историко-философский — состоит в том, что в итоге теизм по определению оказывается антинаучным в попперовском смысле этого слова: ведь для Поппера антинаучной является такая теория, для которой не могут быть указаны фальсифицирующие ее факты, или, иначе говоря, — тео­рия, подтверждаемая любыми фактами, поскольку она согласуется с каждым из них.

Теистическая критика абсентеизма в этой плоскости сводится к соответствующему теоретическому осмыслению «протокольных предложений» абсентеизма — при этом абсентеизм оказывается вырожденной формой теизма и в качестве такового не отвергается, а «понимается» и даже принимается (как эйнштейновская теория приняла в себя галилеевское понимание принципа относительно­сти в качестве своего собственного предельного, но отнюдь не исчерпывающего случая). Конфликт тяготеет разрешиться вслед­ствие простого недопонимания, как это и предлагает ключевая для понимания этой тематики фраза немецкого писателя Шницле-ра: «Если бы верующие имели немного больше воображения, а неверующие были поумнее, то они легко могли бы сговориться между собой». Приводя эту фразу, С. Л. Франк замечает: «Это не только остроумно, но и близко к правде. Различие между верой и неверием не есть различие между двумя противоположными по своему содержанию суждениями: оно лишь различие между более широким и более узким горизонтом. Верующий отличается от неверующего не так, как человек, который видит белое, отличается от человека, который на том же месте видит черное; он отличается так, как человек с острым зрением — от близорукого или как музыкальный человек — от немузыкального... Богатый, видящий сокровище и пользующийся им, должен просто попытаться предъя­вить сокровище невидящему его,...тем спор и исчерпывается»⁶. Аналогичное решение этого спора предлагается и Тейяром де Шарденом, смысл своих творений видевшим в том, «чтобы научить видеть Бога везде. То, что содержится и предлагается на этих страницах, — это научение глаз: пожалуйста, не будем об этом спорить, но вы встаньте, как я, сюда и смотрите» ⁷. Суть такой «понимающей» критики абсентеистских разоблачений религии мож­но передать и словами И. А. Ильина: «Если я не знаю, где дорога в Иерусалим, — могу ли я заключать из своего незнания, что ни Иерусалима, ни дороги к нему не существует»⁸? Собственно, такого рода аргументация от мистического опыта отнюдь не явля­ется модернистским открытием удачливых богоискателей. Уже новозаветное повествование исходит из рассказа «о том, что мы слышали, что видели своми очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни» (I Послание Иоанна I, i) Спустя тысячетелие Симеон Новый Богослов обосновывает ана­логичный критерий истинности мысли и жизни: «Тщетно именуется христианином тот, кто не имеет в себе благодати Христовой ощутительно, т. е. так, чтобы опытно знал, что имеет в себе такую благодать»⁹. Или вот как Августин описывает свой опыт обезбоживания и возвращения к Богу: «Чаще же — увы! — только мыслью помню о Тебе, но холодна душа моя. И тогда бываю я свой, а не Твой, замыкается небо, один остаюсь я в своем ничто­жестве, на жертву ненасытного и бессильного «Я». Но Ты зовешь, и радостно вижу, что только я отходил от Тебя, а Ты всегда меня видишь». У сартровской исповеди, как видим, может быть и иная концовка...

Религиозная критика абсентеизма не сводится к «понимающе­му» разъяснению того, что в абсентеизме «Бог присутствует в модусе отсутствия». Этот метод, по мнению религиозных идеологов, действен лишь тогда, когда поисковая установка на трансценден-цию еще сохраняется в сознании абсентеиста. Если же уже и брешь, пробитая ощущением отсутствия истины в секулярном сознании, начала затягиваться ряской секулярных же вопросов и ответов, то задача религиозных критиков состоит в обнажении глубинной экзистенциальной тематики под наносами секулярных интересов и исканий. Путей такого рода редукции к видению собственно трансцендентной проблематики можно выделить в со­временной религиозной литературе два. Один — трактовка сугубо секулярных интересов как вытесненных и неудовлетворенных ре­лигиозных потребностей. Второй — показ неисчерпаемости рели­гиозной тематики ее безрелигиозными трактовками, исходящими из понимания сферы религиозного как сублимированной сферы земного. Остановимся сначала на втором пути, для рассмотрения которого как иллюстрацию возьмем критику современным като­лическим теологом Г. Кюнгом концепций фейербахианского типа.

Кюнг почти не утверждает. Он соглашается и вопрошает. Приведем длинный перечень его вопросов, чтобы было видно, как постепенно выявляется тот круг секулярно непостижимого, кото­рый вновь и вновь ставит под вопрос просветительскую критику религии. Итак, по Фейербаху, человек — это колоссальный проек­тор, а Бог — это колоссальная проекция. Что ж, предлагает Кюнг, попробуем проверить. Бог как разумное существо — это проекция человеческого рассудка? Но откуда появляется сверхрациональная непостижимость Бога, постулируемая теологами? Бог-промысли-тель — проекция человеческой способности целеполагания? Но от­куда же появляется неисповедимость промысла, как из знаемого получается незнаемое? Бог-Любовь — проекция человеческой нравственности? Но откуда перед Иовом ставится вопрос — при­нимать или не принимать злое от Бога! Или Бог — восполнение того, чего не хватает человеку? Но неужели незнание — мечта человека? Неужели подчинение — это то, чего ему не хватает. Пусть прав Фейербах в психологической критике религии. Но исключается ли признанием того, что психологические факторы играют в религии немаловажную роль, наличие направленности этих факторов на реальной объект? Не может ли человеческое стремление к счастью иметь некую вполне реальную цель? И если в каждом акте познания, а значит, и в познании Бога, человек проецирует в объект познания много своего, показывает ли это, что данный объект — лишь его проекция и больше ничего? Неуже­ли Бог лишь нечто человеческое только оттого, что человек гово­рит о Боге так, как говорят люди? Нельзя назвать справедливым утверждение, что нечто не может существовать, когда его сущест­вование желанно. Вся фейербаховская критика религии строится именно на этом единственном положении, а точнее — по Кюнгу — на логической ошибке. Критику Фейербаха можно обернуть против него самого: не объясняется ли его атеизм тем, что он не хочет Бога? Не является ли его атеизм проекцией его желаний? И не оказывается ли сам критик проекций под подозрением в проециро­вании? Пусть Бог — это утешение, обусловленное интересами. Да, земные страдания обращают поиск людей к горним предметам, земное горе обращает к небесному утешению. Действительно, мир столь бездушен, бессердечен, что тварь, жаждущая успокоения и жизни, находит смысл и душу не в этом мире, но лишь воззрев вверх. Да, земные трудности способствуют обращению к религии. Но означает ли это, что объекта таким образом пороженного интереса не существует? Или же призвание земных трудностей в том и состоит, чтобы выполнять функцию трансцендирующего са­мого себя указателя: мы не Правда, мы не Смысл, мы не Бог — вот что говорят человеку земные неудачи и жизненные катастрофы, требуя обращения к за-их-пределами-лежащему. «Многими скор-бями и надлежит войти в царствие небесное...» Грохот и какофония уличного шума побуждают человека — чтобы остаться человеком — по возвращении домой отгородиться от них Бахом, Моцартом, Бетховеном. Человек вспоминает о музыке, когда испытывает голод по прекрасному. Значит ли это, что прекрасного не сущест­вует только потому, что обращение к нему нередко происходит как реакция на безобразное? Тяготы мира подогревают молитву — значит объекта молитвы не существует? Религия действительно является «вздохом угнетенной твари». Мир сдавливает человеку грудь, он задыхается в нем и всеми силами пытается вобрать в себя животворящего воздуха. Означает ли это, что воздух, которым он все-таки дышит, нереален? «Сердце бессердечного мира» бьется в верующем человеке. И как сердце в человеческом организме начинает работать интенсивнее, когда получает информацию о нехватке кислорода в каких-либо тканях организма, — так же и сердце духовное всеми силами пытается насытить духовный голод, испытываемый «бессердечным миром». Да, сердце — вне бессердеч­ного мира, и работает оно тем активнее, чем больше голод в этом мире. Но следует ли из этого, что сердца нет или что оно не бьется? Кюнг приводит фразу Фейербаха: «Бог — это эхо наших стена­ний» ¹⁰. Но может ли это заглушить крик, утереть слезы! Да и само эхо не возникает без причин. Крики животных не порождают такого эха. Эхо не отвечает и человеку, кричащему в толпе. Но эхо живет под сводами храмов. И звучит оно там столь сильно, что человек, пришедший туда с целью выкричать свою боль, улав­ливает в себе отклик иных звуков — и уносит в себе эхо любви и мира. Налицо чистейшая спекуляция: здесь, на торжище нищих духом, боль обменивается на счастье, бремена неудобоносимые — на иго легкое и благое, крик истерзанного человеческого естества —. на мягкое свечение благодарственной молитвы. Способно ли эхо совершить такое пресуществление? Эхо может унести вдаль чело­веческий крик, но может ли эхо вернуться со словами «примите, вкусите»?.. Какие превращения должно пройти человеческое слово, в каких скитаниях должно оно преобразиться столь неузнаваемо, что, сорвавшись с уст человеческих, оно возвращается (как эхо??) к нему, но — иным глаголом, порождающим в душе человека (как эхо!!) смиренно-откликающееся «да будет мне по глаголу Твоему»... Человеческому стенанию может ответить слово — не потому ли, что Слово было в начале? Обычное эхо не может распространяться в безвоздушной среде — подобное откликается и переносится подобным. Звуковые колебания воздуха, порожден­ные речевым аппаратом человека, должны, распространившись, отразиться от ретранслятора, чувствительного к волнам аналогич­ной длины. Не будет объективного, вне человека находящегося резонатора — не будет эха. Подобным же образом дело обстоит и с откликами духовными: вне человека должна быть среда, переносящая волнение его души, и должно быть Нечто, отклика­ющееся на них. «Человек создает религию». Можно согласиться с тем, пишет Кюнг, что это выражение справедливо в том случае, если под религией подразумевать религиозные представления и формы жизни, то есть человеческие учения, молитвы, песнопения, обряды, церемонии. Но остается ли оно справедливо, если под религией подразумевается сущность религии — сам Бог? Человек создает для себя представление о мире. Но создает ли он тем самым мир? Человек создает для себя свои представления о Боге, но создает ли он тем самым Бога? Не означает ли это, что из идеи Бога выводится не Его существование, а Его несуществование — как бы онтологическое доказательство наоборот? «У нас есть идея о чем-то — значит этого чего-то нет нигде, кроме как в нашем представлении», — такова здесь логика.

Дата добавления: 2015-04-30