Гендеризованность насилия: институциональная проблема

После успешных испытаний ядерной бомбы в ноябре 1952 г., когда произошел примерно в

тысячу раз более мощный взрыв, чем тот, что семью годами ранее разрушил Хиросиму,

Эдвард Теллер, ядерный физик и лауреат Нобелевской премии, послал своим коллегам

короткую телеграмму: «Это — мальчик». Теллер сам приравнял военное могущество —

способность к невиданному насилию — к мужественности. Эта ужасная трагическая связь

сохраняется неизменной, как для героев-воинов наших мужских фантазий, так и для

очкариков-ученых, которые создают технологии, с помощью которых не знающие страха

Рембо собираются завоевать мир.

Нетрудно перечислить фаллические образы и риторические приемы в этом огромном

историческом параде героев-воинов в расшитых мундирах и ученых в белых лабораторных

халатах, внушающих, что подтвержденная мужественность является твердой валютой для

воина и зубрилы, для пмдиатора и тихони. Популярные психологи уже исчерпали зг;ю

сексуальную фразеологию для описания мужественности. Одна феминистка связывает

мужскую воинственность с «завистью к ракетам», другая пишет, что мужчины «создавали

цивилизацию под действием образа вечной эрекции: возбужденного фаллоса». Эти образы

превращают тендер в экран, на который индивиды проецируют свои страхи и

психологические проблемы, сводя войну и организованное государством насилие к простому

сборищу мужчин, отчаянно доказывающих свою мужественность. Такая аргументация, как

мы увидим, небезосновательна, однако она не объясняет то институциональное насилие,

которое неявно присутствует в построении современного бюрократического государства. Для

объяснения нам необходимо исследовать

связь между тем, как «милитаризм увековечивает тождество между мужественностью и

насилием», и тем, как война «кодирует насилие в понятие мужественности на протяжении

целых поколений»25.

Хотя мужественность исторически связана с войной, современные способы ее ведения не

оставляют большинству мужчин ни малейшей возможности проверить и подтвердить

мужественность в традиционной схватке. В конце концов, большинство солдат в атаку не

ходят. Личный состав в основном сконцентрирован в обслуживающих подразделениях: в

транспорте, управлении, технической поддержке, снабжении. Технологическое усложнение

войны только ускорило этот процесс: ядерное оружие, «умные бомбы», автоматическое

оружие, самоходные боевые средства, оружие дальнего радиуса действия — все это

уменьшает потребность в примитивных бойцах типа Рембо и увеличивает спрос на тех, кто

способен хладнокровно и расчетливо нажимать на кнопки26.

Все же власть присутствует в том, как наши политические лидеры стремятся доказать

агрессивную мужественность на политической арене. Война и ее технологии придают мужчи-

нам «престиж мужчины», как выразилась французский философ Симона де Бовуар.

Вспомните резню семинолов при президенте Эндрю Джексоне или Теодора Рузвельта,

кричавшего повсюду о том, как он разнес Сан-Хуан-Хилл. Большую часть американской

истории наши политические лидеры пытаются балансировать между мужской сдержанностью

и мужским молодечеством. Военная удаль и готовность идти на войну, как и прежде,

подтверждают мужество. Объясняя, почему Линдон Джонсон продолжал эскалацию военных

действий во Вьетнаме, его биограф пишет:

«Он хотел сохранить уважение к себе со стороны мужчин, жестких и настоящих ястребов. Он

подсознательно делил людей вокруг себя на мужчин и мальчиков. Мужчины были

активистами, деятельными завоевателями империй в мире бизнеса. Они действовали, а не

болтали, и сумели пробиться в мире мужчин, завоевав их уважение. Мальчиками были бол-

туны, писатели и интеллигенция, которые усаживались поразмышлять, покритиковать,

посомневаться, вместо того чтобы действовать».

(Если такое деление вам покажется странным, вспомните распространенное выражение: «Кто

умеет делать — делает, кто не умеет — учит».) Когда оппоненты выступали против военных

действий, Джонсон обвинял их в отсутствии мужественности.

Когда ему сообщили, что один из членов его администрации стал выступать против войны во

Вьетнаме, Джонсон хмыкнул: «Черт, чтобы поссать, ему придется присесть!» Приветствуя

бомбежки Северного Вьетнама, Джонсон хвастливо заявлял, что «не просто сделал Хо Ши

Мина. Я отрезал ему яйца»27.

Подобное бахвальство продолжает оставаться болезнью американской политики. Когда

Джимми Картер отказался от вторжения в Иран, один аналитик по вопросам безопасности

заметил, что США «раздвинули ноги для Советского Союза». Картера на следующих выборах

победил «последний ковбой» Рональд Рейган, который обещал вывести американцев из

послевьетнамской спячки и отчасти выполнил свое обещание, совершив ряд вторжений в

маленькие страны типа Гренады. Джордж Буш-старший получил переходящую мантию

мужественности, когда вторгся в Панаму и провел в Персидском заливе операцию «Буря в

пустыне». Даже у Билла Клинтона взлетел рейтинг популярности во время слушаний по делу

о его импичменте в 1998 г., когда он пообещал, а потом нанес воздушные удары по Ираку.

Этот президентский дух далее нисходит на тех, кому по должности положено начинать и

вести сражения, обволакивает стратегов по вопросам обороны, обученных обеспечивать

ведение войн и вычислять соотношение тоннажа боеприпасов и количества убитых. «У

некоторых появилось маниакальное стремление к передовым технологиям — ощущение, что

мужчина должен постоянно доказывать свое мужество освоением новых земель или чем-либо

еще». В статье о мужественности и войне во Вьетнаме журналист И.Ф.Стоун наглядно

показывает распространенность мании подтверждения мужественности среди тех, кто

планировал войну. На брифинге ои эскалации бомбардировок Северного Вьетнама

официальный представитель Пентагона описал стратегию США как драку двух мальчиков:

«Когда один мальчик выворачивает руку другому мальчику, тот, скорее всего, позовет на

помощь „дядю", если первый будет выворачивать руку сильнее, намеренно причиняя боль и

выражая готовность сломать руку сопернику». Позже, когда один немецкий политик выразил

обеспокоенность тем, что идея развертывания американских ракет в Европе вызывает широ-

кие протесты, американский оборонный стратег авторитетно назвал протестующих

«насосавшимися пива бюргерами, у которых не стоит»38.

Кэрол Кон провела этнографический анализ среди военных интеллектуалов. Она вспоминает:

«На лекциях постоянно говорилось о вертикальных „стоячих" пусковых установках,

соотношении силы толчка и веса, о том, как „мягко уложить" и „глубоко проникнуть", о срав-

нительных достоинствах затяжныхатак и мошныхударов, когда, по словам одного военного

консультанта Совета национальной безопасности, „в единой судороге оргазма выпускается

70— 80% мегатоннажа". Выражалась серьезная озабоченность тем, как „засадить" наши

ракеты, „учитывая, что русские потверже нас". Мы с моей союзницей — еще одной женщиной

—периодически обменивались скептическими взглядами, но больше никто как будто не видел

тут ничего особенного»29.

Было бы упрощением сводить сложные военные и политические решения к психологии «у

кого длиннее», но не менее важно указать здесь на тендерный аспект. У высших политических

руководителей, у военных стратегов и у технических экспертов тендер проявляется уже в

формулировке военной политики. И общественное мнение также играет важную роль в этих

демонстрациях сексуальной потенции. Вспомните, например, как во время войны в

Персидском заливе сексуали-зировался образ Саддама Хуссейна на бамперных наклейках

«Саддам, нагнись» и «США нагнули Саддама»; таким образом военный конфликт

приравнивался к гомосексуальному насилию. Широко показывали мультик, где Саддам

Хуссейн склоняется в молитве, а в это время приближается огромная американская ракета,

которая вот-вот влетит ему прямо в зад. Так сексуальная природа военного авантюризма

находит себе выход в побочных проявлениях.

Дата добавления: 2015-05-06