М.І. ПАНЧЕНКО 18 страница

52 John R. Commons, Legal Foundations of Capitalism (New York, 1924), 233. Cf. J. G. A. Pocock, The Ancient Constitution and the Feudal Law (New York, 1967), passim.

53 J. P. Sommerville, Politics and Ideology in England, 1603–1640 (London and New York, 1986), 87–92.

54 William S. Holdsworth, Essays in Law and History (Oxford, 1946), 49.

55 David Harris Sacks in Philip T. Hoffman and Kathryn Norberg, Fis­cal Crises, Liberty, and Representative Government, 1450–1789 (Stan­ford, Calif., 1994), 16, citing Charles Gray.

56 Commons, Legal Foudations, 50.

57 A. L. Rowse, The England of Elizabeth (New York, 1951), 333–36.

58 Michael J. Braddick, The Nerves of State (Manchester and New York, 1996), 91–95.

59 Dowell, History of Taxation, I, 194.

60 Williamson, Tudor Age, 1–3.

61 Batho in Finberg, Agrarian History, IV, 256.

62 Madge, Domesday, 29.

63 Williamson, Tudor Age, 140.

64 Joyce Yowings in Finberg, Agrarian History, IV, 332–33.

65 Dowell, History of Taxation, I, 135–36.

66 Williamson, Tudor Age, 157.

67 Ibid.

68 Sacks in Hoffman and Norberg, Fiscal Crises, 39.

69 Batho in Finberg, Agrarian History, IV, 265–66.

70 Sacks in Hoffman and Norberg, Fiscal Crises, 39.

71 Williamson, Tudor England, 344.

72 Ibid., 421.

73 Kenyon, Stuart England, 54.

74 Ivor Jennings in Encyclopaedia Britannica (Chicago, 1970), XVII, 378.

75 Kenyon, Stuart England, 31; Maitland, Constitutional History, 240.

76 Williamson, Tudor England, 438.

77 Maitland, Constitutional History, 248–49. Несколько иные данные приводятся в кн.: Williamson, Tudor Age, 438.

78 Kenyon, Stuart England, 32.

79 Ibid., 34.

80 Williamson, Tudor Age, 101–5, 243.

81 Ibid., 439.

82 Elton, Studies, 283. Cf. Williamson, Tudor Age, 9, 437.

83 George H. Sabine, A History of Political Theory (New York, 1938), 395–97.

84 Feiling, History of England, 445.

85 Kenyon, Stuart England, 71.

86 Lawrence Stone, The Crisis of the Aristocracy, 1568–1641 (Lon­don, 1972), 65–128.

87 Frederick C. Dietz, English Public Finance, 1558–1641, II, (New York, 1964), 299.

88 Batho in Finberg, Agrarian History, IV, 273.

89 C. V. Wedgwood, The King’s Peace, 1637–1641, (New York, 1956), 153–54; Christopher Clay in Thirsk, ed., Agrarian History, V, Vol. 2, 154.

90 Sommerville, Politics and Ideology, 147.

91 Ibid., 151.

92 Robert Zaller in J. H. Hexter, ed., Parliament and Liberty from the Reign of Elizabeth in the English Civil War (Stanford, Calif., 1992), 202.

93 Barry Coward, The Stuart Age, 2nd ed. (London and New York, 1994), 110.

94 Wedgwood, King’s Peace, 153–54; Coward, Stuart Age, 108.

95 Dietz, English Public Finance, II, 299.

96 Conrad Russell, Parliaments and English Politics, 1621–1629 (oxford, 1979), 19.

97 Perez Zagorin, The Court and the Country: the Beginning of the English Revolution (New York, 1971), 98–99.

98 Ibid., 90.

99 Coward, Stuart Age, 95; Sommerville, Politics and Ideology, 116.

100 Zagorin, Court and the Country, 120–31.

101 “The Form of Apology and Satisfaction” приводится в: J. P. Keny­on, ed., The Stuart Constitution, 1603–1688, 2nd ed. (Cambridge, 1986),
29–35; Оn “the Humble Answer” см.: Jack Hexter in J. H. Hex­­ter, ed., Parliament and Liberty, (Stanford, Calif., 1992), 28–32.

102 J. H. Hexter in Hexter, ed., Parliament and Liberty, 11–12. Подробно этот вопрос рассматривает Johann P. Sommerville, ibid., 56–84.

103 J. W. Allen, English Political Thought, 1603–1660, I (London, 1938), 26.

104 Ibid., 32.

105 S. Reed Brett, John Pym, 1583–1643 (London, 1940), 86.

106 Ibid., 81–82, 86.

107 S[amuel] R. Gardiner, ed., The Constitutional Documents of the Puritan Revolution: 1625–1660, 3rd ed. (Oxford, 1936), 69.

108 Ibid., 67.

109 Hexter in Hexter, ed., Parliament and Liberty, I.

110 Brett, Pym, 82.

111 Dietz, Public Finance, II, 262–63.

112 Feiling, History of England, 457.

113 Zagorin, Court and the Country, 116.

114 Sommerville, Politics and Ideology, 159.

115 Clive Holmes in Hexter, ed., Parliament and Liberty, 135–136.

116 John Adair, A Life of John Hampden (London, 1976), 3.

117 Brett, Pym, 225–26.

118 Dowell, History of Taxation, I, 222.

119 Wedgwood, King’s Peace, 383.

120 Kenyon, Stuart England, 125; Maitland, Constitutional History, 293.

121Kenyon, Stuart England, 127; Maitland, Constitutional History, 294.

122 Madge, Domesday, 63–66.

123 Christopher Clay in Thirsk, ed., Agrarian History, V, vol. 2, 119–54.

124 Feiling, History of England, 507

125 M. J. Braddick, Parliamentary Taxation in Seventeenth-Century England (Woodbridge,Suffolk, 1994), 292, 293n.

126 Madge, Domesday, 262–63; George Clark, The Later Stuarts, 1600–1714, 2nd ed. (Oxford, 1955), 5.

127 C. D. Chandaman, The English Public Revenue, 1660–1688, ­(Ox­ford, 1975), III.

128 Joan Thirsk in Journal of Modern History 26, No. 4 (december 1954), 315–28; Clay in Thirsk, ed., Agrarian History, V, vol. ii, 156.

129 Chandaman, English Public Revenue, III.

130 Milner, Economic Evolution, 249; Clark, Later Stuarts, 6–7; Wedg­wood, King’s Peace, 155.

131 Dowell, History of Taxation and Taxes, II, 41–42.

132 Chandaman, English Public Revenue, 2, 138.

133 Braddick, Nerves of State, 10.

134 Jones in Hoffman, Fiscal Crises, 70–1.

135 Coward, Stuart Age, 290.

136 Chandaman, English Public Revenue, 277.

137 Ibid., 278.

138 Coward, Stuart Age, 333, 335.

139 Madge, Domesday, 275.

140 Howard Nenner in J. R. Jones, ed., Liberty Secured? Britain Before and After 1688 (Stanford, Calif., 1992), 92.

141 Kenyon, Stuart England, 228.

142 См. об этом: Lois G. Schwoerer, The Declaration of Rights, 1689 (Baltimore and London, 1981).

143 David Ogg, England in the Reigns of James II and William III (Oxford, 1955), 242.

144 Dowell, History of Taxation and Taxes, II, 42.

145 Clark, Later Stuarts, 56–57; Coward, Stuart Age, 348–49.

146 Coward, Stuart Age, 375–76.

147 Ibid., 379, 454.

148 Ibid., 453.

149 Maitland, Constitutional History, 312–13.

150 Еlie Halеvy, A History of the English People in the Nineteenth Cen­tury, I, England in 1815 (London, 1949), 6.

151 Это убедительно показал A. R. Meyers в работе Parliaments and Estates in Europe to 1789 (London, 1949), одном из немногих сравни­тель­ных исследований представительных учреждений.

152 Ibid, 24.

153 Antonio Marongiu, Medieval Parliaments: A Comparative Stu­dy (London, 1968), 100.

154 J. H. Elliot, Imperial Spain, 1469–1716 (London, 1963), 18.

155 Frederick Powicke, cited in Relazioni of the Tenth International Con­gress of the Historical Sciences, Rome, 1955, I (Florence, 1955), 18.

156 R. Jalliffier, Histoire des Etats Generaux (1302–1614) (Paris, 1963), 18.

157 Maurice Rey, Le Domaine du Roi... sous Charles VI, 1388–1413 (Paris, 1965), 35.

158 Elliot, Imperial Spain, 80–1, 193–94.

159 Ibid., 80–1.

160 Douglass C. North and Robert P. Thomas, The Rise of the Wes­tern World (Cambridge, 1973) 129–31.

161 С. B. A. Behrens, The Ancien Regime (London, 1972), 90.

162 George Edmundson, History of Holland (Cambridge, 1922), 112.

4. Вотчинная Россия*

В Нашем Великого Государя Московском государстве и в Сибири с земель служилые всякого рода люди служат Наши Великого Государя службы, а крестьяне пашут десятинные пашни и платят оброки, а даром землями ни­кто не владеет.

Петр Великий1

До 1991 года у русских и у народов, которые они себе подчинили, гражданских прав было мало, а политических (если исключить десятилетие между 1906 и 1917 годом) — никаких. Во времена абсолютизма власть верховных правителей России была более абсолютной, чем у их западных собратьев; в эпоху демократии Россия держалась за абсолютизм дольше, чем любая европейская страна. А в течение семи десятилетий коммунистического правления она создала режим, лишавший ее народ свободы в такой степени, какой не знала вся предше­ствующая мировая история. На протяжении двух с половиной веков (приблизительно с 1600 по 1861 год) русские в огромном своем большинстве вели жизнь крепостных, принадлежавших либо государству, либо помещикам; они были прикреплены к земле и не могли обращаться к закону для защиты от своих хозяев или от правительственных чиновников.

Почему произошло такое отклонение от общего образца Западной Европы, к которой Россия принадлежит как по расе и религии, так и по географическому положению?

Российская предрасположенность к авторитарной форме правления не может быть приписана каким-либо генетиче­ским свойствам. Как будет показано ниже, город-государство Новгород, который во времена своего расцвета в четырнадцатом — пятнадцатом веках включал в себя бóльшую часть северной России, предоставлял своим гражданам такие же, а кое в чем и более существенные права, если сравнивать их с правами

-------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* За историческими сведениями, положенными в основу этой главы, читатель может обратиться к книге автора Russia Under the Old Regime (London and New York, 1974). [Ричард Пайпс. Россия при старом режиме. М., 1993], откуда взята и часть приводимых здесь материалов.

-------------------------------------------------------------------------------------------------------------

тогдашних жителей Западной Европы. Стало быть, причины российского авторитаризма следует искать в другом. Автор держится той точки зрения, что если Россия не сумелаобзавестись правами и свободами,то решающую роль в этом сыграло уничтожение земельной собственности в Вели­ком княжестве Московском, которое завоевало всю Русь и установило в ней порядки, при которых монарх был не только правителем своей земли и ее обитателей, но и в бук­валь­ном смысле их собственником. Слияние верховной влас­ти и собственности в режиме правления, известном как “вотчинное”, наделяло монарха всеми правами на землю и позволяло ему требовать службы от своих подданных, от благородных и простолюдинов одинаково. В четком отличии от Западной Европы, где королевская власть не переступала порог частной собственности, в России (по крайней мере, до конца во­семнадцатого века) такие ограничения царской власти были и неведомы, и невообразимы*. Когда же к концу восемнадцатого столетия царизм запоздало признал частную собственность на землю, это — по причинам, которые будут разъяснены ниже, — было враждебно встречено как просвещенной элитой, так и крестьянской массой.

Отсутствие собственности на землю лишило Россию всех тех рычагов, с помощью которых англичане добились ограничения власти своих королей. Не нуждаясь в сборе налогов, поскольку вся страна платила им за землю рентой и службой, цари не имели необходимости созывать парламенты. Правовые установления, которые повсюду сопутствуют собственности, пребывали в зачаточном состоянии и были, главным образом, орудием управления. Понятие личных прав было пол­ностью задавлено понятием обязанностей перед

------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Теоретически на Западе некоторые монархи также обладали “вотчинной” властью. Так, завоевав Англию, Вильгельм I предъ­явил права собственности на всю покоренную им страну. Изабелла Кастильская при ее восшествии на престол (1474) была провоз­глашена reina proprietaria — королевой-собственницей своего королевства. А Людовик XIV, как мы видели, еще в 1666 году учил своего сына и наследника, что французский король является “абсолютным господином” богатств страны. Но все это были пустые формулы, как явствует из того факта, что по всей Европе короли через парламенты выпрашивали у своих подданных налоги, чего им не пришлось бы делать, будь они настоящими вотчинниками.

------------------------------------------------------------------------------------------------------------

монархом. Лишь в 1762 году российская корона освободила высший класс от обязательной государственной службы и только в 1785 году утвердила за ним права собственности на землю. Только в 1861 году крестьяне в России были освобождены от крепостной неволи. И лишь в 1905/6 году российские под­данные получили гражданские права и представительство в законодательных учреждениях.

Таким образом, история России прекрасно показывает, ка­кую роль играет собственность в развитии гражданских и политических прав и как ее отсутствие делает возможными произвол и деспотизм государственной власти.

1. Домосковская Русь

Как было отмечено, права собственности предъявляются на имущество при двух условиях: на него должен быть спрос и наличествовать оно должно в ограниченных количествах. Для людей, живущих в основном за счет земледелия, таким иму­ществом является земля. Чем менее она доступна, тем боль­ше вероятность, что за нее будут бороться и притязать на нее как на собственность. Случилось так, что в лесах Великороссии, куда восточные славяне проникли в конце первого тысячеле­тия, перед новопришельцами открылись беспредельные земельные пространства*. Соответственно, земля как таковая не представляла собой никакой ценности; что ценилось, так это рабочая сила. Дело тем более обстояло таким образом, что ранние славяне оседлым земледелием не занимались, а использовали кочевую его разновидность, известную как “под­сечно-огневая” система. Этот способ обработки земли со­стоял в том, что крестьяне расчищали лес и поджигали по­валенные деревья; когда пламя спадало, они бросали семена в удобренную золой почву. Едва появлялись признаки истощения почвы, они переходили на другой участок бескрайнего леса, и все повторялось сызнова.

------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Первоначально русские селились только в пределах северной лесной зоны или в тайге, потому что южные черноземные степи на­ходились под властью тюркских кочевников-скотоводов, которые не терпели никаких земледельцев на своей территории. Проникать на эти земли и заселять их русские стали лишь с середины шест­надцатого века, после покорения мусульманских ханств — Казанского и Астраханского.

------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Обилие земли, существовавшее в России до девятнадцатого века, имело два важных следствия. Во-первых, оно не давало развиться всем тем институтам, из которых в местах, страдавших от недостатка земли, вырастали гражданские общества, ибо там, где земли мало, население вынужденно изобретает способы мирного разрешения возникающих во­круг нее споров.

• Мы сталкиваемся с парадоксом: когда земли много, за нее дерутся, но когда ощущается ее нехватка (из-за роста населения), появляется судебный порядок разрешения ­зе­мельных споров, и границы владений становятся более стро­гими... При обилии земли необходимость выраба­тывать правила улаживания возникающих из-за нее споров — со всеми сопутствующими этому переговорами, взаимными уступками и поисками беспристрастных, для всех приемлемых решений — ощущается не так остро, как в случае, если земли не хватает*.

Во-вторых, казавшиеся до девятнадцатого века неисчерпаемыми запасы земли создали у русского крестьянина убеждение, что земля, как и вода и воздух, это res nullius — ничья вещь, сотворенная богом на благо всем и не могущая, следо­вательно, принадлежать кому-либо лично. Каждый волен ею пользоваться, но никому не дано предъявлять на нее исключительные права. Обращать в собственность можно лишь то, что сам вырастил или сделал, а раз никто землю не сделал, ни­кто не может быть и ее собственником. В сознании русско­го крестьянина лес — это общая собственность, но заготовленная древесина принадлежит тому, кто рубил. Это мировоззрение, вполне обычное в первобытных обществах, в России пережило эру изобилия земли и удержалось в крестьянском сознании вплоть до начала двадцатого столетия, когда из-за роста населения и с прекращением территориальной экспансии возникла нехватка пахотных земель.

Таким образом, положение здесь резко отличалось от того, какое сложилось в Западной Европе, где оседлое земледелие существовало тысячелетиями — в Англии во всяком случае с 2500 года до н. э. — и где уже во времена классической

------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Jоhn P. Powelson, The Story of Land (Cambridge, Mass., 1988), 308–9. Автор говорит, что в двадцатом веке подобное положение преобладало в Китае, на Ближнем Востоке, в Юго-Восточной Азии и в Индии. [Ibid., 309.]

------------------------------------------------------------------------------------------------------------

ан­тичности землевладение находилось под общественной, а порой и юридической защитой.

Иной, но тоже толкавшей к пренебрежению собствен­ностью, была и природа первого русского государства, основанного в девятом веке шведскими викингами. В отличие от норвежских и датских викингов, обрушившихся на Западную Европу, шведские завоеватели явились в Россию не как земле­владельцы, а как купцы-авантюристы. У России не было пло­дородных земель, виноградников и оливковых рощ, кото­рые привлекли скандинавов в Англию, Францию, и Испанию, где они начинали разбойниками, а затем становились посе­лен­цами. Экономически самым привлекательным, что она мог­ла предложить, был транзитный путь в Византию и на Ближ­ний Восток по сети рек, соединявших Балтику с Черным и Каспийским морями. Это был заманчивый коммерческий маршрут, потому что мусульманское завоевание Средиземноморья в седьмом и восьмом веках разорвало торговые связи Западной Европы с Ближним Востоком. Среди сохранившихся до­кументов российской истории один из древнейших представляет собой составленный в 912 году н. э. договор викингов, тогда именовавшихся “русью”, с Константинополем. Клады византийских и арабских монет, найденные при раскопках в северо-западной России и в Скандинавии, свидетельствуют об оживленной торговле, которую викинги через Русь вели с восточным Средиземноморьем.

Скандинавские завоеватели в России не оседали и здешними землевладельцами не становились. в стране с малоплодородной почвой, коротким сезоном сельскохозяйственных работ и очень подвижной рабочей силой торговля сулила гораздо больше выгод, чем земледелие. Поэтому викинги за­нимались тем, что вдоль главных речных путей воздвигали крепости-города для складирования товаров, которые поступали к ним в виде дани с местных жителей, славян и финнов, и которые они под усиленной охраной каждую весну отправляли в Константинополь. Как и в других частях Европы, они брали себе местных жен и со временем растворились в здешнем населении: общепринято считать, что к середине одиннадцатого века они ославянились.

На потребу своей военно-торговой деятельности русские викинги (варяги) придумали необычную систему правления, которая отличалась столь примечательной особенностью, как перемещение князей, членов правящей династии, — по очереди в порядке старшинства — из одного укрепленного горо­да в другой. Должность великого князя давала ее обладателю право “сидеть в Киеве”, то есть править в городе на Днепре, служившем последним перевалочным пунктом ежегодной экс­педиции в Константинополь. Младшие члены клана властвовали над другими крепостями. Царство варягов быстро разрасталось по евразийской равнине, встречая слабое сопро­тивление со стороны разрозненных отсталых славянских и финских племен. Целью этой экспансии была, однако, не зем­ля, а дань, которую брали в основном рабами, мехами и воском. Управление обширной территорией, находившейся под властью Киева, было очень ненавязчивым. В крепостях, населенных вооруженными ратниками и немногочислен­ными постоянными жителями в лице ремесленников, торговцев, служителей культа и рабов, складывалась зачаточная по­литическая жизнь с участием свободных людей в народных собраниях, называвшихся вече 2. Важно иметь в виду, что в России первые викинги, будучи правящей военно-торговой кастой, ни обработкой земли не занимались, ни в собственность себе ее не брали — в резком отличии от того, что имело место в Англии, где нормандские завоеватели присваивали себе право на все земли. Одним из следствий было то, что основатели первого русского государства не выработали ни­какого четкого представления о разнице между их публичными и частными делами; они правили своим царством и рас­поряжались его богатствами, не замечая никаких различий между этими двумя видами деятельности.

Не существует никаких свидетельств о том, что в киев­ский период русской истории (с десятого по середину тринад­цатого века) и даже позже, в течение следующего столетия, кто-либо — будь то князь, боярин или крестьянин — заявлял о своем праве собственности на землю. В “Русской правде”, самом раннем своде законов, составленном в одиннадцатом веке, нет ни слова о недвижимом имуществе3. Не обнаружено по существу никаких свидетельств о сделках с землей, совер­шенных на северо-востоке России до первой половины четыр­надцатого века, и очень немного о тех, что были заключены во второй половине этого века4. Земельная собственность, в отличие от владения территорией, появилась на Руси лишь около 1400 года, когда страной правили монголы. Факт при­мечательный, если учесть, как высоко была в то время разви­та система земельных держаний в Европе. В Англии наличие личной собственности на землю, причем не только у знати, но и, согласно недавним исследованиям, у рядовых свободных крестьян и крепостных, может быть установлено уже для 1200 года5. К тому же по всей феодальной Европе фьефы пере­давались по наследству и, стало быть, de facto представляли собой собственность их держателей.

Интерес к земле у русских правителей впервые пробудился после вторжения в черноморские степи воинственных кочевников из Азии. тюркские племена, известные под названием печенегов или половцев, то и дело повторяли набеги на пролегавшие по черноморским степям караванные пути и около 1200 года привели в расстройство, а в конечном счете вовсе уничтожили торговлю Киева с Константинополем. Ли­шившись доходов от торговли, князья обратились к оседлой жизни. В особенности это относится к правителям северных княжеств, не подвергавшихся вторжениям кочевников: здесь, говоря словами О. Ключевского, появился “князь-вотчинник, наследственный оседлый землевладелец, сменивший своего южного предка, князя-родича, подвижного очередного соправителя Русской земли”, и ставший “коренным и самым дея­тельным элементом в составе власти московского государя”6. Князья стали суверенными правителями и собственниками одновременно, воспринимавшими свои княжества как наслед­ственные вотчины*. Таким образом, понятие суверенитета в России предшествовало понятию частной собственности — факт, имевший огромные последствия для всего историче­ского развития страны.

Киевское государство, жестоко потрепанное набегами пе­че­негов, было в 1237–1242 годах раздавлено моноголами. Новые захватчики разрушали все города, оказывавшие им со­противление, включая и Киев, где были погублены многие его жители. Они упорно продвигались в Европу и, возможно, покорили бы ее, — ибо за ними не числилось ни единого проигранного сражения, — но в 1241 году известие о смерти великого хана

------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* В соседней Польше Пясты, правители первой королевской династии, тоже смотрели на подвластную им страну как на вотчину, которую они делили между своими наследниками, пока в 1139 году не было принято правило, что власть в государстве переходит к великому князю. [Stanislaw Kutrzeba, Historia ustroju Polski v zarysie, Wyd. 3, I (Lwуw, 1912), 19–20.] В Польше развитие земельной собственности рано положило конец понятию вотчинного прав­ления.

------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Угедея, преемника Чингисхана, заставило их повернуть вспять и возвратиться в Монголию.

Россия, достигшая было ненадежного объединения, теперь стала разваливаться. Южная и юго-западная части территории Киевского государства (сегодняшние западные Украина и Белоруссия) попали под власть сначала литовцев, потом поляков. На севере Новгород, который монголы покорить не сумели, но который вынужден был платить им дань (ясак), стал de facto суверенным городом-государством. Срединные районы, ядро будущего Российского государства, раскололись на множество династических княжеств. Монголы обратили их в провинцию своей империи, которой они управляли из Сарая на Волге, столицы Золотой Орды, одного из государств — наследников державы Чингисхана. Они оставили княжества нетронутыми, предоставив князьям-правителям делить свои владения между сыновьями. Каждый русский князь, получив свой удел, должен был отправиться в Сарай за ярлыком, подтверждавшим его права на эту землю как на отчину 7. Это было небезопасное путешествие, иные из него и не возвращались.

Русского царства монголы физически не захватывали (как они захватили Китай, Корею и Иран), вероятно, ввиду его бед­ности и труднодоступности. Как и викингов, их в основном интересовала дань. В 1257–1259 годах, создавая базу для на­ло­гообложения, они составили кадастр земель в междуречье Волги — Оки и в Новгороде. Первоначально сбор дани они передали мусульманским откупщикам, которых поддерживали вооруженными отрядами, состоявшими в значительной мере из русских под командованием монгольских офицеров — баскаков. Но эти откупщики вызывали такое народное недо­вольство и так часто подвергались нападениям и самосуду, что после ряда городских восстаний в 1260-х и 1270-х годах, которые они жестоко подавили, монголы переложили ответст­венность за сбор дани на самих русских князей. В начале четырнадцатого столетия правитель города Владимира подря­дил­ся собирать ясак со всех княжеств, находившихся под властью Москвы, и благодаря этому стал великим князем8. Так на ве­ликих князьях, сначала владимирском, а потом мос­ковском, и лежала эта обязанность до конца пятнадцатого века, когда Золотая Орда распалась и Россия дань платить перестала.

Даже с распадом Киевского государства сохранилось опре­деленное представление о единстве русской земли. Оно под­держивалось православной верой, которая давала русским чувство общности, и помогало им отличать себя от монголов и мусульман на востоке и от католиков на Западе. Коллективная ответственность за уплату дани Золотой орде также способствовала чувству единения. В этом же направлении действовала проявленная монголами готовность сохранить пере­местившийся теперь из Киева на северо-восток пост ве­ликого князя.

В период монгольскогоо владычества, известный также под названием “удельного времени” (от средневекового понятия “удел”, означавшего землю или другой источник дохода, выделенный правителем на жизнь своим отпрыскам), русские князья смотрели на подвластные им территории как на свою частную собственность, от которой они могли отрезать земли, передаваемые в дар духовенству и своим служилым людям. В девятнадцатом веке историк Борис Чичерин впервые обратил внимание на то, что княжеские завещания и договоры того времени были облечены в понятия граж­данского права, в точности как завещательные документы част­ных лиц. Московские правители, от Ивана I Калиты (1325–1340) до Ивана III (1462–1505), распоряжались своими царствами так, будто это были их частные земельные владе­ния, делили их между сыновьями и вдовами как их душе было угодно. между своим личным имуществом и государственной собственностью никаких различий князья не видели*. Такой взгляд на вещи подкреплялся и порядками, принятыми у монголов, которые всю свою огромную империю считали соб­ственностью правящего императора и других потомков Чингисхана9. Для всего последующего развития России огромное значение имело то, что, говоря словами еще одного историка далекого прошлого, “государь был обладателем всей России и частная собственность вытекла из государственной”10, — иначе сказать, в России частное брало свое начало в публичном. Частная собственность в этой стране не была ни основой становления государства (как в классические времена в Афинах или в Риме), ни тем институтом,

Дата добавления: 2015-05-10