М.І. ПАНЧЕНКО 32 страница

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

свободы (laissez-faire) правительства повсюду так или иначе вмешивались в экономические и социальные дела: бездеятельное государство — понятие столь же мифическое, как и первобытный коммунизм.

Но следует отыскать возможную альтернативу обеим крайностям. Когда речь идет о размахе государственной власти, вопрос заключается не в выборе “или—или” — между ее все­охватностью и полным отсутствием, — а в том, должно ее быть больше или меньше. Когда в девятнадцатом столетии Верховный суд счел необходимым допустить вмешательство в частные договорные обязательства — и пошел на это с боль­шой неохотой, — само это вмешательство часто сопровождалось остерегающей оговоркой “в разумных пределах”. Сегодня больше, чем когда-либо, государство должно прибегать к регулированию, но делать это оно должно через силу и лишь в минимально необходимой мере, всегда помятуя, что экономические права его граждан (права собственности) так же важны, как и их гражданские права (права равенства перед законом), и что в действительности те и другие неотделимы друг от друга. А что касается “права” на равное вознагражде­ние, оно неосуществимо и во всяком случае подрывает подлинные личные права.

Крайне необходимо избавиться от берущего начало в Про­свещении и обязательного с точки зрения идеала эгалитаризма представления о людях как податливых существах, которых с помощью образования, промывки мозгов и подходящих законов можно поднять до уровня морального совершенства. Антропология и история одинаково указывают, что в челове­ческой природе постоянно присутствует твердое ядро, не под­дающееся никаким внешним воздействиям. Законодатель­ная лихорадка современности, подстегиваемая ложной верой, буд­то человеческое поведение может быть изменено в корне и навсегда, пошла наперекор этому знанию, особенно окрепшему после крушения советского коммунизма, который был самой решительной из когда-либо предпринимавшихся попыток воздействовать на мысли и поведение человека. Если старое представление о вечности и неизменности права, ко­торое остается только толковать, не выдерживает критики, то несостоятельно также и бентамовское сведение права к законодательству с функциями социальной инженерии. Здравый смысл подсказывает, что некоторые черты человеческого поведения не подвержены переменам, поскольку они воспроизводятся повсюду и во все времена. Как три с половиной сто­летия назад сказал Джеймс Харрингтон: “Что всегда было так, а не иначе, и по-прежнему происходит так, а не иначе, то всегда будет так, а не иначе”*. Это значит, что существуют пределы достижимого посредством законодательства и обучения, даже сопровождаемых принуждением: сами по себе они не в состоянии устранить социальную зависть, национальную неприязнь или враждебное отношение к гомосек­суалистам, а попытки направить их на решение такого рода задач скорее всего дадут результат, противоположный ожидаемому.

Одно из неизменных свойств человеческой природы, невосприимчивых к ухищрениям законодателей и педагогов, — склонность к приобретательству. Надеюсь, приведенные мною факты убедят читателя, что стремление к собственности изо­бличает в человеке жадность не более, чем желание поесть обнаруживает в нем обжору, а влюбленность — развратника. Приобретательство присуще всем живым существам, оно рас­пространено среди животных и детей, равно как и среди взрослых, на всех ступенях цивилизации, по каковой причине морализировать по этому поводу неуместно. Простейший его смысл в том, что таким образом выражается инстинкт самосохранения. Но помимо того, оно образует одну из основных черт человеческой личности, которой достижения и обретения служат средствами самореализации. И поскольку самоосуществление составляет суть свободы, свобода не мо­жет существовать, если насильственно устраняются собст­вен­ность и рождаемое ею неравенство. Говоря словами английского политического мыслителя девятнадцатого века, “частная собственность есть самая суть неравенства”, и в то же время для утверждения свобод нет ничего важнее приобретения собственности3.

Без собственнности не бывает ни процветания, ни сво­боды.

О тесной взаимосвязи собственности и процветания свидетельствует весь ход истории, показывающий, что одна из главных причин достижения Западом мирового экономиче­ского

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

* James Harrington, Politicaster (London, 1659), cited in Charles Blitzer, An Immortal Commonwealth (New Haven, Conn., 1960), 93. Явная перекличка с Экклезиастом 1.9: “Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться...”

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

превосходства заключена в институте собственности, который там возник и там же получил свое наиболее полное развитие. Это убедительно показано в ряде научных работ таких авторов, как Норт и Томас, Ландес и Бетхел4. То же самое можно статистически показать и применительно к современности. Даже допуская, что такого рода статистика не отвечает требованиям точных наук, поскольку используемые ею понятия содержат немало субъективного, поставляемые ею данные впечатляют все же своей последовательной однонаправленностью. исследования, проведенные под совместным попечительством “Heritage Foundation”и “Wall Street Journal”, показали, что страны, наиболее прочно га­рантирующие экономическую свободу, в том числе право собственности, по существу все без исключений принадлежат к числу богатейших. Они же располагают наилучшими гражданскими службами и судебными учреждениями. Это от­носится не только к странам с европейским населением, но также к Японии, Южной Корее, Гонконгу, Чили и Тайваню. И наоборот, страны с самым низким рейтингом в деле обеспе­чения прав собственности и свободы рынка (Куба, Сомали и Северная Корея) занимают последние места на шкале эко­номического благополучия5.

Взаимоотношения собственности и свободы сложнее, по­тому что, в отличие от процветания, “свобода” может по­ни­маться по-разному (см. “Определения”, стр. 15–16). Например, прочность экономических прав (прав собственности) возможна и при отсутствии политических, то есть изби­рательных, прав. В Западной Европе права собственности уважались задолго до того, как ее граждане получили избирательные права. Сегодня в ряде наиболее процветающих стран с прочнейшими гарантиями собственности (например, в Сингапуре, Гонконге и Тайване) действуют автори­тарные режимы правления. Серьезной ошибкой, которую в своей международной деятельности часто, к сожалению, допускает правительство США, является сведение свободы исключительно к демократии, ибо, как замечено выше, рядовые граждане могут пользоваться широким набором экономических и юридических прав, как и личными правами, не имея при этом возможности выбирать свое правительство6. Возможно, это происходит потому, что американцы, как наследники и выгодополучатели английского консти­туционного развития, воспринимают такие права и свободы настолько само собой разумеющимися, что они отож­дест­вляют свободу с пред­ставительной формой правления. ­История свидетельствует, что собственность может сосуществовать с произволом и даже политическим гнетом власти, тогда как демократия обойтись без собственности не может. Тесная взаимозави­симость между собственностью и свободой не исключает ­разумных государственных ограничений на способы использования собственниками принадлежа­щего им имущества, как и государственного обеспечения жизненных стандартов для наиболее нуждающихся слоев населения. Нельзя, ясное дело, допускать, чтобы права собственности служили прикрытием разрушению окружающей среды или оправдывали пренебрежение первостепенными нуждами безработных, больных и престарелых. Сегодня тут едва ли кто станет возражать: даже Фридрих Хайек, неумолимый противник государственного вмешательства в экономику, соглашался, что на государстве лежит обязанность обеспечить всем гражданам удовлетворение их “потребно­стей в еде, жилье и одежде на уровне, минимально доста­точном для поддержания их здоровья и трудоспособности”7. Но эти слова не содержат согласия на предоставление государству права по собственному усмотрению использовать власть для вмешательства в свободу договорных отношений, для перераспределения ­богатства или для принуждения части населения к покрытию расходов на удовлетворение “прав”, которые явочным порядком присваивают себе некоторые особые группы избирателей. Вводимые в интересах общественного блага ограничения на использование собст­венности, конечно же, должны пониматься как “изъятия” и подлежать соответствующему возмещению. Как постановил Верховный суд в деле Долан, “мы не видим никаких причин, почему Оговорка об изъятиях, содержащаяся в Пятой поправке, которая так же образует часть Билля о правах, как и Первая поправка и Четвертая поправка, не может быть распространена на статус бедного родственника”8. Права соб­ственности снова должны занять подобающее им место на шкале ценностей, а не приноситься в жертву недостижимому идеалу социального равенства и всеобщего экономического благополучия. Это требует сдвига во взглядах высших органов правосудия, которые с конца 1930-х годов стали исходить из того, что “следует решительно различать гражданские права и права собственности... и что гражданские права заслуживают большей юридической защиты, чем права собственности”*.

Следует, если мы дорожим свободой, пересмотреть со­от­ношение “гражданских прав” и “прав собственности”. Правам собственности, которые со временем обрели значение исключительного владения, а не беспрепятственного пользования, должен быть в максимально возможной мере возвращен их исходный, понятный смысл. Подобным же образом нужда­ется в пересмотре и концепция гражданских прав. Закон о гражданских правах 1964 года вовсе не разрешает правительству вводить квоты на прием работников частными предприя­тиями или на зачисление студентов в высшие учебные заве-
дения, а между тем федеральная бюрократия поступает так, будто ей это позволено. Тем более не найти в законе согласия с ограничением свободы слова на рабочем месте. Если права собственности постепенно урезались по ходу их применения, то точно так же понятие “гражданских прав” было раздвинуто до пределов, позволивших включать в него притязания отдельных групп населения на товары и услуги, которые сограждане должны предоставлять им, либо жертвуя некоторыми собственными правами, либо оплачивая выставляемые счета. Взяв из предвыборной (1960) программы Демократической партии список “типографских”, по ее выражению, “прав”, Эйн Рэнд спрашивает: “за чей счет” будут эти “права” удовлетворяться? Ее ответ: раз рабочие места, еда, одежда, зоны отдыха, жилые дома, медицинское обслуживание, обра­зование и т. д. “в природе не растут”, значит, обеспечить все это можно только за счет других. А коли так, тут не может быть речи о “правах”: “Если некоторым людям по праву до­стаются плоды труда других людей, значит, этих других лиша­ют прав и обрекают на рабский труд. Любое мнимое “право” одного человека, которое предполагает нарушение прав другого, не является и не может быть правомерным. Никому не дано права возлагать на другого человека обязанность, ко­торую тот не желает нести, требовать от него безвозмездного

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

* William H. Riker in Ellen Frankel Paul and Howard Dickman, eds., Liberty, Property, and the Constitutional Development (Albany, N.Y., 1990), 49. Выдумка о противостоянии “прав собственности” и “прав человека” впервые появилась еще в 1910 году у Теодора Руз­вельта, и потом ее повторил Франклин Делано Рузвельт в 1936-м. [Tom Bethell, The Noblest Triumph (New York, 1998), 174–176.]

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

выполнения работы или службы... В состав права не включа­ется материальное наполнение этого права другими: право пред­полагает только свободу зарабатывать и собственными уси­лиями добиваться материального наполнения этого права”*.

Такие “классовые права” относятся, стало быть, к разряду фантомов: “Не существуют, и не могут существовать никакие права, кроме Прав Человека, то есть прав, которые касаются действительно общего, что есть в каждом человеке как личности, и которые применимы ко всем, независимо от нацио­нальности, религии, цвет кожи, рода занятий и т. д.”**

Права, когда это понятие имеет какой-нибудь смысл, суть естественные права, а не те, что предоставляются законо­дательным действом9. Права, называемые сегодня “социаль­ными”, это не “права” и уж никак не “заслуженные льготы”, поскольку никто не заслуживает получать что-либо за чужой счет; это скорее требования к обществу, которые оно может принять, а может и отвергнуть. И тем не менее сегодня в индустриально развитых демократических странах от большого числа граждан требуют работы ради помощи другим: в Швеции, самом ретроградном в этом отношении государстве, на каждого гражданина, зарабатывающего себе на жизнь, приходится 1,8 тех, кого полностью или частично содержат за счет уплачиваемых им налогов; в Германии и Велико­британии это соотношение составляет 1:1, а в Соединенных Шта­тах — 1:0,7610. Поскольку среди людей, получающих государственную помощь, преобладают престарелые, а налогоплательщики — это более молодая часть населения, живущая на зарплату и жалованье, в обществах социальной благотворительности по мере их старения намывается почва для нездорового конфликта поколений.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Ayn Rand, Capitalism: The Uknown Ideal (New York, 1966), 290–1. “Отметьте в этой связи, — добавляет она, — интеллектуаль­ную точность отцов-основателей: они говорили о праве добиваться счастья, но не о праве на счастье. Это значит, что человек имеет право предпринимать действия, которые представляются ему необходимыми для достижения его счастья; это не значит, что счастливым его должны сделать другие” (291).

** Henry Lepage, Porquoi la propri й t й (Paris, 1958), 438. Cf. Rand, Capitalism, 292: “Существуют только Права Человека — права, которыми обладают каждый человек и все люди как индивидуумы”.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

С распространенной в наше время привычкой мыслить в понятиях скорее групповых прав, чем индивидуальных, связа­на и другая опасность: если этим открывается дорога к выде­лению тех, кто вправе рассчитывать на особые блага, то в равной мере возможным становится и отбор подлежащих осо­бому наказанию. Например, сталинская программа “ликвидации”, то есть физического уничтожения, кулаков и гитлеровский геноцид евреев и цыган оправдывались представлением, что судить о людях и обращаться с ними следует исходя не из их поведения, а из их принадлежности к опреде­ленной группе, будь то социальной, этнической или расовой.

Если не проявить величайшей заботы о защите прав собственности, мы можем оказаться во власти режима, который, не будучи тираническим в обычном смысле слова, окажется, тем не менее, губительным для свободы. Составители американской конституции такой возможности не предвидели: “Ими двигало намерение защитить народ от его правителей, а не от самого себя”11. Причина в том, что защитить свободу они стремились от единственной опасности, с какой были зна­комы, а именно от абсолютистской монархической влас­ти. Но как выяснилось, в условиях современного, ориенти­ро­ван­но­го на социальную благотворительность государства опасность может также исходить снизу, от наших с вами сограждан, которые, в силу своей все возрастающей зависимо­с­ти от правительственных щедрот, больше беспокоятся о собственном благополучии, чем об общей свободе. “Опыт, — пи­сал судья Брандейс, — должен научить нас более всего быть начеку и защищать свободу, когда правительство ставит благодетельные цели. Люди, рожденные в свободе, естест­венным образом проявляют бдительность с тем, чтобы дать отпор посягательствам на свободу со стороны зловредных правителей. Самую же большую опасность свободе создают вероломные поползновения людей, одержимых добрыми на­мерениями, но не понимающих смысла своих действий”12.

Объясняется это тем, что деспотизм имеет два разных лика. Бывает произвол абсолютной власти монархов и диктаторов, никем не избираемых и никакими конституциями и парламентами не скованных. А в демократических общест­вах бывает тирания одной части населения в отношении другой: тирания большинства в отношении меньшинства, но также — в случаях, когда исход выборов определяется ничтожно малым количеством голосов, — тирания меньшинств в отношении большинства. Царская Россия в ее классиче­ском облике являла собой пример традиционного деспотизма: без должного разбирательства дела власти могли задерживать, бросать в тюрьму либо отправлять в ссылку любого под­дан­ного; могли забирать его имущество; могли издавать любые угодные им законы. И все же на практике при старом режиме средний житель России почти никак с правительством не общался и мало ощущал его вмешательство в свою жизнь, по­тому что сфера правительственной деятельности была очень узкой и ограничивалась сбором налогов, набором рекрутов и охраной существующего порядка. Сегодня сфера деятельности правительства несравненно шире; правительство, ко­нечно, выборное, но в жизнь граждан оно вмешивается гораздо больше, чем когда-либо прежде.

Как указывал Хайек, расширение сферы государственного управления заключает в себе и сеет вокруг семена деспотизма по меньшей мере столь же отвратительного, как и традицион­ный. Более всего Хайек был озабочен защитой демократии от неудержимой, как казалось, тенденции западных демо­кра­тий к подчинению национальной экономики планированию, что, полагал он, непременно ведет к тирании. Эти страхи ока­зались неосновательными. Но его соображения об опасностях, таящихся в расширении полномочий государства, со­храняют свое значение: “Вероятность согласия значительной части населения относительно определенного образа дейст­вий уменьшается по мере расширения объема государственной деятельности... Демократические правительства успешно работали до тех пор, пока в соответствии с широко распространенными убеждениями функции государства ограничивались областями, в которых могло быть достигнуто согласие большинства. Цена, которую мы обязаны платить за сохранение демократической системы, это ограничение государст­венных действий только сферами, где достижимо общее согласие; и великое достоинство либерального общества состоит в том, что оно сводит необходимость согласия к минимуму, совместимому с многообразием мнений, всегда присутствую­щим в свободном обществе”13.

Эти рассуждения поясняют, почему вмешательство государства в жизнь граждан, даже направляемое добрыми наме­рениями, угрожает свободе: оно предполагает наличие консенсуса, которого в действительности нет, так что обеспечивать его приходится принуждением. Как мы говорили, современное государство социальной благотворительности ради до­сти­жения своих целей действительно обращается к различным видам принуждения.

Но отечески заботливый режим подрывает также волю людей, лишая их духа предпринимательства, которым дышит свобода. Какой вред может причинить длительная зависимость от благотворительности государства, стало ясно после развала Советского Союза, когда значительная часть насе­ления, лишенная вдруг всесторонней государственной под­держ­ки и не готовая самостоятельно обеспечивать себя средствами существования, начала тосковать по утраченному игу дес­потизма.

Беда в том, что школы не учат истории, особенно истории права и конституционного развития, так что огромное большинство сегодняшних граждан не имеет и отдаленного представления о том, чему они обязаны своей свободой и процветанием, а именно о долгой и успешной борьбе за права, среди которых самое основное — право частной собственности. Люди поэтому не сознают, какое разлагающее воздействие окажет в конечном счете на их жизнь ограничение прав собственности.

Полтора века назад, глядя на демократические Соединенные Штаты и свою родную буржуазную Францию, аристо­крат Токвиль предчувствовал, что в современном мире свобода столкнется с неведомыми прежде опасностями. Правители будущих поколений, писал он, “будут не столько тиранами, сколько наставниками”14. Потакая желаниям людей и используя затем их зависимость от этойблаготворительности, “наставники” отнимут у народа свободу. Он предвидел пришествие своего рода демократического деспотизма, при котором “неисчислимые толпы равных и похожих друг на друга лю­дей... тратят свою жизнь в неустанных поисках маленьких и пошлых радостей, заполняющих их души”15. Над ними возвышается охранительная власть — нынешнее государство-благодетель, которое

• заботится о безопасности граждан, предусматривает и обеспечивает их потребности, облегчает им получение удо­вольствий, берет на себя руководство их основными де­лами, управляет их промышленностью, регулирует ­права на­следования и занимается дележом их наследства. Отчего бы ей совсем не лишить их беспокойной необходимости мыслить и жить на этом свете?

“Равенство полностью подготовило людей к подобному положению вещей” и приучило “иногда даже воспринимать его как некое благо”.

• После того как все граждане поочередно пройдут через крепкие объятия правителя и он вылепит из них то, что ему необходимо, он простирает свои могучие длани на об­щество в целом. Он покрывает его сетью мелких, витие­ватых, единообразных законов, которые мешают наиболее оригинальным умам и крепким душам вознестись над толпой. Он не сокрушает волю людей, но размягчает ее, сгибает и направляет; он редко побуждает к действию, но постоянно сопротивляется тому, чтобы кто-то действовал по своей инициативе; он ничего не разрушает, но препятствует рождению нового; он не тиранит, но мешает, подавляет, нервирует, гасит, оглупляет и превращает в конце концов весь народ в стадо пугливых и трудолюбивых жи­вотных, пастырем которых выступает правительство16.

К этому ли мы стремимся?

* * *

ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЯ

1 Frankfurter Allgemeine Zeitung, 24. Dezember, 1976.

2 The Collected Works of Walter Bagehot, IV (Cambridge, Mass., 1968), 94

3 James Fitzjames Stephen, Liberty, Equality, Fraternity (Camb­ridge, Mass., 1967), 174–75.

4 Douglass C. North and Robert Paul Thomas, The Rise of the Western World (Cambridge, 1973); David Landes, The Wealth and Poverty of ­Na­ti­ons (New York, 1998); Tom Bethell, The Noblest Triumph (New York, 1998).

5 Bryan T. Johnson, Kim R. Holmes, and Melanie Kirkpatrick, eds., 1998 Index of Economic Freedom (Washington, D. C., 1998).

6 См. выше, стр. 365 данного издания.

7 F. A. Hayek, The Road to Serfdom (London, 1976), 90.

8 Cited by Richard Miniter in Policy Review, No. 70 (1994), 45–46.

9 Roger E. Meiners in Bruce Yandle, ed., Land Rights: The 1990’s Property Rights Rebellion (Lanham, Md., 1995), 272.

10 Jan Herin in Financial Times, February 7, 1997, p. 10.

11 Roscoe Pound in Yale Law Journal 18, No. 7 (1909), 467.

12 В особом мнении, представленном в 1927 году. Цит. по: F. A. Hayek, The Constitution of Liberty (Chicago, 1960), 253. (Курсив мой.)

13 F. A. Hayek in Contemporary Review 153 (April 1938), 437–38.

14 Alexis de Tocqueville, Democracy in America, II (Cambridge, 1862), 391 (Book Four, Chapter iv). [Алексис де Токвиль, Демокра­тия в Америке (Москва, 1992), стр. 496.]

15 Ibid. [Там же, стр. 497.]

16 Ibid., 392–93. [Там же, стр. 497.]

Дата добавления: 2015-05-10