Закон исключенного третьего

VII. В. ЛОГИЧЕСКОЕ СОВЕРШЕНСТВО ЗНАНИЯ ПО ОТНОШЕ­НИЮ,— ИСТИНА.— МАТЕРИАЛЬНАЯ И ФОРМАЛЬНАЯ, ИЛИ ЛО­ГИЧЕСКАЯ ИСТИНА.—КРИТЕРИИ ЛОГИЧЕСКОЙ ИСТИНЫ.— ЛОЖНОСТЬ И ОШИБКА.— ВИДИМОСТЬ КАК ИСТОЧНИК ОШИБ­КИ.— СРЕДСТВО ДЛЯ ИЗБЕЖАНИЯ ОШИБОК

ТРАКТАТЫ. ЛОГИКА

КАНТ

Відскановано: И. Кант. Трактаты и письма //Трактаты. Логика. - М: Наука, 1980., с. 357-364

Главное совершенство знания и даже существенное и непременное условие всякого его совершенства есть исти­на. Истина, говорят, состоит в соответствии знания с предметом. Следовательно, в силу этого лишь словесного объяснения, мое знание, чтобы иметь значение истинного, должно соответствовать объекту. Но сравнивать объект с моим знанием я могу лишь благодаря тому, что объект познаю я. Следовательно, мое знание должно подтверж­дать само себя, а этого еще далеко не достаточно для истинности. Ведь так как объект находится вне меня, а знание во мне, то я могу судить лишь о том, согла­суется ли мое знание об объекте с моим же знанием об объекте. Древние называли такой круг в объяснении diallela. И действительно, скептики всегда упрекали логиков в этом недостатке, замечая, что с таким объяснением истины дело обстоит так же, как с тем, кто, давая по­казание перед судом, ссылается при этом на свидетеля, которого никто не знает, но который хочет заслужить до­верие, утверждая, что тот, кто его призвал в свидетели, честный человек. Обвинение было, конечно, основательно. Но решение упомянутой задачи невозможно вообще и ни для кого.

Ведь здесь спрашивается: существует ли критерий истины и насколько он достоверен, всеобщ и годен для применения? А это означает вопрос: что есть истина?

Чтобы разрешить этот важный вопрос, мы должны от­личать то, что принадлежит материи нашего знания и от­носится к объекту, от того, что касается одной формы как такого условия, без которого знание вообще не было бы знанием. Если обратить внимание на это различие между объективной, материальной и субъективной, фор­мальной сторонами в нашем знании, то предшествующий вопрос распадается на два частных:

1. Существует ли всеобщий материальный критерий истинности и

2. Существует ли всеобщий формальный критерий истинности?

Всеобщий материальный критерий истинности невоз­можен, это было бы даже противоречием. Ведь в качест­ве всеобщего, значимого для всех объектов вообще, он дол­жен был бы совершенно отвлекаться от всех их различий, но вместе с тем, в качестве материального критерия, он должен касаться именно этих различий, дабы можно было определять, согласуется ли знание именно с тем объектом, к которому оно относится, а не с каким-нибудь объектом вообще. Тем самым, собственно, ничего не было бы сказа­но. Материальная истинность и должна состоять в этом соответствии знания именно с тем определенным объек­том, к которому оно относится. Ибо знание, истинное в отношении одного объекта, может быть ложным в отно­шении другого. Поэтому бессмысленно требовать всеоб­щий материальный критерий истинности, который одно­временно должен отвлекаться и не отвлекаться от всех различий в объектах.

Если же стоит вопрос о всеобщих формальных крите­риях истинности, то тут его решение легко, потому что таковые, конечно, могут быть. Ибо формальная истин­ность состоит всего лишь в согласии знания с самим со­бою, при полном отвлечении от всяких объектов вообще и от всех их различий. И поэтому всеобщие формальные критерии истинности — не что иное, как общие логиче­ские признаки согласованности знания с самим собою, или, что то же, с всеобщими законами рассудка и разума.

Эти формальные, общие критерии, конечно, недоста­точны для объективной истинности, но их, однако, сле­дует считать за ее conditio sine qua non.

Ибо вопросу, согласуется ли знание с объектом, дол­жен предшествовать вопрос — согласуется ли оно (по форме) с самим собою? А это и есть дело логики.

Формальными критериями истинности в логике явля­ются:

1) закон противоречия.

2) закон достаточного основания.

Первым определяется логическая возможность зна­ния, вторым — логическая действительность знания. Именно к логической истинности знания относится: Во-первых, то, что оно логически возможно, т. е. не противоречит самому себе. Но это — лишь отрицательный признак внутренней логической истинности, ибо хотя про­тиворечащее себе знание ложно, однако и не противоре­чащее себе знание не всегда истинно.

Во-вторых, то, что оно логически обосновано, т. е. что оно: а) имеет основание и Ь) не имеет ложных следствий.

Этот второй критерий внешней логической истинности, или рациональности знания, касающийся логической свя­зи знания с основаниями и следствиями, является положи­тельным. И тут имеют значение следующие правила:

1. От истинности следствия можно заключать к истин­ности знания как основания, но лишь отрицательно: если из знания вытекает [хотя бы] одно ложное следствие, то ложно само знание. Ибо если бы основание было истин­но, то и следствие должно было бы быть истинным, так как следствие определяется основанием.

Но нельзя заключать обратно: если из знания не вы­текает ложное следствие, то оно истинно; ибо истинное следствие может вытекать из ложного основания.

2. Если все следствия знания истинны, то истинно также и это знание. Ибо если бы в знании хотя что-нибудь было ложным, то было бы налицо и ложное следствие.

Итак, можно заключать от следствия к основанию, но не определяя, однако, этого основания. Лишь от совокупно­сти всех следствий можно заключать к определенному ос­нованию, что оно истинно.

Первый вид заключения, при котором следствие мо­жет быть лишь отрицательным и косвенно достаточным критерием истинности знания, называется в логике апаго­гическим (modus tollens).

Этот прием, часто применяемый в геометрии, имеет то удобство, что достаточно вывести из знания лишь одно ложное следствие, чтобы доказать его ложность. Напри­мер, чтобы доказать, что земля не плоскость, мне доста­точно без приведения положительных и прямых основа­ний, лишь апагогически и косвенно, заключить таким об­разом: если бы земля была плоской, то полярная звезда Должна была бы всегда находиться одинаково высоко; но так не бывает, следовательно, земля не плоская.

При втором, положительном и прямом виде заключе­ния (modus ponens) имеется та трудность, что нельзя бывает аподиктически познать всю совокупность следствий, и поэтому, путем указанного вида заключения, при­ходят лишь к вероятному и гипотетически-пстшшому зна­нию (гипотезе), предполагая, что там, где истинны мно­гие следствия, могут быть истинны и все остальные.

Таким образом, мы можем установить здесь три осно­воположения в качестве общих, лишь формальных или ло­гических, критериев истинности:

1) закон противоречия и тождества (principium contradictionis и identitatis), посредством которого опреде­ляется внутренняя возможность знания для проблемати­ческого суждения;

2) закон достаточного основания (principium rationis sufficientis), на котором основывается (логическая) дей­ствительность знания, то, что оно обосновано в качестве материи для ассерторических суждений;

3) закон исключенного третьего (principium exclusi medii inter duo contradictoria), на котором основывается (логическая) необходимость знания, то, что необходимо судить только так, а не иначе, т. е. что противоположное ложно, для аподиктического суждения.

Противоположностью истинности является ложность, которая, когда она принимается за истинность, называет­ся заблуждением. Следовательно, ошибочное суждение — ибо заблуждение, как и истина, бывает только в сужде­нии — это такое суждение, которое видимость истины сме­шивает с самой истиной.

Как возможна истина — понять легко, так как рассу­док здесь действует по своим основным (wesentlichen) законам.

Но как возможно заблуждение в формальном значении этого слова, т. е. как возможна противоположная рассуд­ку форма мышления — это трудно понять, как и вообще непонятно, каким образом какая-нибудь способность мо­жет отклоняться от своих собственных основных законов. Следовательно, мы не можем искать причину ошибок в самом рассудке и его основных законах, так же как и в пределах рассудка, в которых может заключаться причина неведения, но отнюдь не заблуждения. Если бы мы не имели, кроме рассудка, никакой другой способности по­знания, то мы никогда бы не ошибались. Но у нас, кро­ме рассудка, имеется и другой необходимый источник познания. Это — чувственность, дающая нам материю для мышления и при этом действующая по иным законам, чем рассудок. Но из чувственности, рассматриваемой самой по себе, заблуждение также не может проистекать, ибо чувства вовсе не судят.

Поэтому причину возникновения всех заблуждений нужно искать единственно и исключительно в незаметном влиянии чувственности на рассудок, или, говоря точнее, на суждение. Именно это влияние и приводит к тому, что в процессе суждения субъективные основания мы прини­маем за объективные и, следовательно, лишь видимость истины смешиваем с самой истиной. Ведь именно в этом и состоит сущность видимости, которую и приходится счи­тать причиной принятия ложного знания за истинное.

Итак, видимость делает возможным заблуждение, бла­годаря ей исключительно субъективное смешивается в суждении с объективным.

В известном смысле источником заблуждений можно считать и рассудок, поскольку он именно из-за недостат­ка нужного внимания к этому влиянию чувственности позволяет возникающей из-за этого видимости склонять себя к тому, чтобы лишь субъективные основания сужде­ния принимать за объективные, или истинное с точки зрения законов чувственности считать за истинное с точ­ки зрения его собственных законов.

Поэтому ограниченность рассудка является виновни­ком только неведения; причину же заблуждения мы долж­ны приписать себе самим. Хотя природа отказала нам во многих знаниях и в отношении очень многого она оставляет нас в неизбежном неведении, но заблуждения она не создает. В последнее вовлекает нас наша собствен­ная склонность судить и решать даже там, где судить и решать мы неспособны в силу своей ограниченности.

Однако всякое заблуждение, в которое может впадать человеческий рассудок, бывает лишь частичным и в каж­дом ошибочном суждении всегда должно быть и нечто истинное. Ибо полное заблуждение всецело противоречило бы законам рассудка и разума. Но каким образом подоб­ное заблуждение могло возникнуть из рассудка и считать­ся его продуктом, поскольку заблуждение — тоже ведь суждение.

В отношении истинного и ошибочного в нашем зна­нии мы различаем знание точное и неточное (rohen).

Знание точно, если оно соответствует своему объекту, или если в нем нет ни малейшей ошибки в отношении своего объекта; оно неточно, если в нем могут быть ошиб­ки, не препятствующие цели данного познания.

Это различение касается более широкой или более строгой определенности нашего знания (cognitio late vel stricte determinata). Иногда сначала бывает важно, осо­бенно в истории, определить знание в более широком объеме (late determinata). В рациональных же знаниях все должно быть определено точно (stricte). При широком определении говорят: знание определено praeter propter. В отношении цели знания всегда возникает вопрос, сле­дует ли его определять неточно или же точно. Широкое определение всегда еще оставляет место для заблуждения, которое может, однако, иметь свои определенные границы. Заблуждение особенно имеет место там, где широкое опре­деление принимается за строгое, например в вопросах мо­рали, где все должно быть определено строго. Те, кото­рые этого не делают, называются у англичан латитудинариями.

От точности как объективного совершенства знания — когда знание вполне совпадает с объектом — можно еще отличать утонченность как субъективное совершенство знания.

Познание вещи является утонченным, когда в ней открывают то, что обыкновенно ускользает от внимания других. Это требует, следовательно, более высокой степе­ни внимательности и большей траты сил рассудка.

Многие порицают всякую утонченность, так как не могут ее достичь. Но сама по себе она всегда делает честь рассудку и даже похвальна и необходима, когда относится к наблюдению предмета, заслуживающего такой утонченности. Но когда той же цели можно было бы до­стичь и при меньшей внимательности и напряжении рас­судка, а между тем затрачивается их больше, то этим про­изводят бесполезный расход и впадают в тонкости, быть может и трудные, но совершенно бесполезные (nugae difficiles)

Как точности противоположна неточность, так утон­ченности противоположна грубость.

Из природы заблуждения, в понятии которого, кроме ложности, как мы видели, содержится еще, в качестве существенного признака, видимость истинности, вытекает следующее важное правило для истинности нашего позна­ния.

Чтобы избежать заблуждений, а по крайней мере аб­солютно или безусловно неизбежным не бывает никакое заблуждение, хотя относительно заблуждение и может быть неизбежным в тех случаях, когда мы вынуждены выносить суждение даже с опасностью ошибиться,— итак* чтобы избежать заблуждений, нужно пытаться обнару­жить и объяснить его источник — видимость. Но это дела­ли очень немногие философы. Они лишь старались ни­спровергнуть сами заблуждения, не указывая той видимо­сти, из которой проистекают последние. Но обнаружение и разоблачение видимости является гораздо большей за­слугой перед истиной, чем непосредственное опроверже­ние самих ошибок, которое не ликвидирует их источник и не гарантирует того, что та же самая видимость, оста­ваясь неопознанной, в других случаях опять не приведет к заблуждениям. Ведь если даже мы и убедились в своем заблуждении, однако, если не уничтожена сама видимость, лежащая в основе нашей ошибки, мы еще остаемся в сом­нении и мало что можем сделать для его объяснения.

Кроме того, объяснение видимости позволяет и оши­бающемуся отдать долю справедливости. Ведь никто не подумает, что он ошибся без какой-либо видимости, ко­торая, может быть, могла бы обмануть и более проница­тельного, поскольку на то имеются субъективные осно­вания.

Заблуждение, где видимость ясна и для обычного рас­судка (sensus communis), называется вздором или неле­постью. Упрек в абсурдности всегда является личным по­рицанием, которого нужно избегать, особенно при опро­вержении заблуждений.

Ибо утверждающему что-либо нелепое не очевидна сама видимость, лежащая в основе этой явной неправиль­ности. Прежде всего эту видимость нужно сделать очевид­ной для него. Если же он и тогда все еще упорствует, то он действительно бестолков, но тогда с ним ничего больше не поделаешь. Для всякого дальнейшего настав­ления и опровержения он оказался столь же неспособным, сколько и недостойным. Собственно, ведь никому нельзя доказать, что он неразумен, всякое мудрствование здесь было бы тщетно. Раз нелепость доказывают, то говорят уже не с ошибающимся, а с разумным. Но в этом случае не нужно и обнаружение нелепости (deductio ad absurdum).

Вздорным заблуждением можно назвать и такое, для извинения которого нет ничего, даже и какой-либо види­мости, как и грубым заблуждением является то, которое доказывает невежество в обычных знаниях или отсутст­вие обыкновенного внимания.

Заблуждение в принципах есть нечто большее, чем -заблуждение в их применении.

Внешним признаком или внешним пробным камнем истины является сравнение наших собственных суждений с суждениями других, ибо субъективное не у всех одина­ково, и, следовательно, таким путем видимость может быть выяснена. Поэтому несогласованность суждений других с нашими можно рассматривать как внешний признак за­блуждения и как повод исследовать наши приемы в суж­дении, но не для того, чтобы тотчас отбросить их. Ибо, может быть, по существу мы все-таки правы, а непра­вильность имеется лишь в манере, т. е. в изложении.

Обычный человеческий рассудок (sensus communis) сам по себе также является пробным камнем для обнару­жения недочетов искусственного употребления рассудка. Это означает способность ориентироваться в мышлении, или в спекулятивном применении разума при помощи обычного рассудка, когда обычный рассудок используют в качестве пробы для оценки правильности спекулятивного.

Общими правилами и условиями избежания заблужде­ний вообще являются: 1) мыслить самостоятельно; 2) в мышлении ставить себя на место другого и 3) мыс­лить всегда в согласии с самим собой. Максиму самостоя­тельного мышления можно назвать максимой просвещен­ного мышления; максиму ставить себя на точку зрения других — максимой широкого мышления, и максиму мыс­лить всегда согласно с самим собой — максимой последо­вательного, или связного, мышления.

Готтлоб ФРЕГЕ

Відскановано: Г. Фреге. Мысль: Логические исследования // Философия. Логика. Язык.- М.: 1987, с. 18-24

МЫСЛЬ: ЛОГИЧЕСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ [12]

Эстетика соотносится с прекрасным, этика — с доб­ром, а логика — с истиной. Конечно, истина является целью любой науки; но для логики истина важна и в другом отношении. Логика связана с истиной примерно так же, как физика — с тяготением или с теплотой. Открывать истины — задача любой науки; логика же предназначена для познания законов истинности. Слово "закон" можно понимать в двух аспектах. Когда мы говорим о законах нравственности или законах опре­деленного государства, мы имеем в виду правила, которым необходимо следовать, но с которыми проис­ходящее в действительности не всегда согласуется. Законы же природы отражают общее в явлениях природы; следовательно, все, что происходит в приро­де, всегда соответствует этим законам. Именно в этом последнем смысле я и говорю о законах истинности. Правда, речь в этом случае идет не о явлениях [Geschehen], а о свойствах [Sein]. Из законов истинности выводятся в свою очередь правила, определяющие мышление, суждения, умозаключения. И таким обра­зом, можно говорить о существовании законов мыш­ления. Здесь, однако, возникает опасность смешения двух различных понятий. Можно представить себе, что законы мышления подобны законам природы и отражают общее в психических явлениях, имеющих место при мышлении. Законы мышления в этом случае были бы психологическими законами. Рассуждая таким образом, можно было бы прийти к заключению, что в логике изучаются психологический процесс мышления и те психологические законы, в соответст­вии с которыми он происходит. Но задача логики была бы в этом случае определена совершенно неверно, поскольку роль истины при таком понимании оказа­лась бы несправедливо преуменьшенной. Заблуждение или суеверие, точно так же как и истинное знание, имеют свои причины. Истинное и ложное умозаключе­ния в равной мере происходят в соответствии с психо­логическими законами. Выводы из этих законов и описание психического процесса, который приводит к некоторому умозаключению, не могут прояснить то, к чему относится соответствующее умозаключение. Мо­жет быть, логические законы также участвуют в этом психическом процессе? Не стану оспаривать; но, если речь идет об истине, одной возможности еще недоста­точно. Возможно, что и нелогическое участвует в этом процессе, уводя в сторону от истины. Только после того, как мы познаем законы истинности, мы сможем решить эту проблему; однако в случае, когда нам необходимо установить, справедливо ли умозаключе­ние, к которому этот процесс приводит, можно, веро­ятно, обойтись и без описания психического процесса. Чтобы исключить всякое неправильное понимание и воспрепятствовать стиранию границ между психоло­гией и логикой, я буду считать задачей логики обнару­жение законов истинности, а не законов мышления. В законах истинности раскрывается значение слова "истинный".

Прежде всего, однако, я хотел бы попытаться дать самое общее представление о том, что я в дальнейшем буду называть истинным. Тогда можно будет пол­ностью отвлечься от тех употреблений данного слова, которые окажутся за рамками нашего определения. Слово "истинный" [wahr] будет употребляться не в смысле "настоящий, подлинный'1 [wahrhaftig] или "правдивый" [wahrheitsliebend] и не так, как оно иног­да употребляется при обсуждении проблем искусства, когда, например, говорят о правде [Wahrheit] искусства, когда провозглашается, что целью искусства является правда, когда обсуждается правдивость какого-либо произведения искусства или достоверность впечатле­ния. Часто также слово "wahr" прибавляют к некоторо­му другому слову, желая подчеркнуть, что это послед­нее надлежит понимать в его собственном, прямом смысле. Такие употребления тоже не относятся к иссле­дуемой здесь теме. Мы имеем в виду лишь ту истину, познание которой является целью науки.

Слово "истинный" в языке является прилагатель­ным, то есть обозначает свойство. В связи с этим воз­никает желание более строго определить ту область объектов, к которым вообще может быть применимо понятие истинности. Истинность может быть свойст­венна изображениям, представлениям, предложениям и мыслям. Кажется неожиданным, что в этом ряду объединены объекты, воспринимаемые зрением или слухом, и объекты, которые недоступны чувственно­му восприятию. Это указывает на то, что мы имеет де­ло с некоторым смысловым сдвигом. Действительно, разве изображение может быть истинным как таковое, то есть в качестве видимого и осязаемого объекта? Можно ли сказать, что камень или лист неистинны? Разумеется, мы не могли бы назвать изображение ис­тинным, если бы за ним не стоял некоторый замысел. Изображение должно чему-то соответствовать. Точно так же и наше (мысленное) представление признается истинным не само по себе, а лишь в зависимости от того, совпадает ли оно с чем-либо еще или нет. Отсюда можно было бы заключить, что истинность состоит в совпадении изображения с изображаемым. Совпаде­ние есть отношение. Этому, однако, противоречит упот­ребление слова "истинный", которое в языке не выража­ет никакого отношения и не содержит указаний на вто­рой элемент отношения. Если я не знаю, что некоторое изображение должно изображать Кельнский собор, то я не знаю, с чем следует сравнивать это изображение для того, чтобы вынести суждение относительно его истинности. Точно так же совпадение может иметь мес­то лишь в том случае, если элементы отношения тож­дественны, то есть не являются различными объекта­ми. Подлинность, допустим, банкноты можно устано­вить, проверив для начала, совпадает ли она по размеру с некоторой эталонной банкнотой, то есть простым на­ложением. Но попытка совместить таким же образом золотую монету и купюру в 20 марок могла бы только вызвать улыбку. Совместить представление об объекте с самим объектом было бы возможно, если бы объект также был представлением: их полное со­впадение влекло бы за собой их тождество. Однако, определяя истинность как совпадение представления с чем-то реально существующим, имеют в виду совсем не это. При определении истинности существенным явля­ется отличие реальности от представления. В этом случае, однако, не может быть полного совпадения и полной истинности. Но тогда вообще ничего нельзя признать истинным: то, что истинно лишь наполовину, уже не истинно. Истина не допускает градаций. Или все же можно констатировать истинность и в том случае, если совпадение имеется лишь в определен­ном отношении? Но в каком именно? Что мы должны сделать, чтобы убедиться в том, что нечто истинно? Мы должны, очевидно, исследовать, истинно ли то, что нечто — например, представление и действитель­ность — совпадают в определенном отношении. Но это означает, что мы вновь возвращаемся к тому, с чего начали. Таким образом, попытка объяснить истинность с помощью совпадения оказывается несостоятельной. Но таким же образом оказывается несостоятельной и всякая другая попытка определения истинности. Дело в том, что всякий раз в определение истинного вклю­чается указание на некоторые признаки; но в каждом конкретном случае необходимо уметь решать, истинно ли то, что эти признаки наличествуют. Так возникает порочный круг. Сказанное заставляет считать весьма вероятным, что содержание слова "истинный" является в высшей степени своеобразным и не поддается оп­ределению.

Утверждение об истинности некоторого изображе­ния, собственно, никогда не является утверждением о свойстве, присущем этому изображению совершенно независимо от других объектов; напротив, в таких случаях всегда имеется в виду некоторый другой пред­мет, и целью говорящего является указание на то, что этот предмет каким-то образом совпадает с изображе­нием. "Мое представление совпадает с Кельнским со­бором" есть предложение, и мы будем говорить об ис­тинности этого предложения. Таким образом, то, что часто ошибочно считают истинностью изображений и представлений, мы сводим к истинности предложений. Что называется предложением? Последовательность звуков; однако лишь в том случае, если она имеет смысл; при этом нельзя утверждать, что всякая осмыс­ленная последовательность звуков есть предложение. Когда мы называем предложение истинным, мы имеем в виду, собственно, его смысл. Отсюда следует, что та область, в которой применимо понятие истиннос­ти, — это смысл предложения. Является ли смысл пред­ложения представлением? Во всяком случае, истин­ность здесь состоит не в совпадении этого смысла с чем-то иным: иначе вопрос об истинности повторялся бы до бесконечности.

Итак, не давая строгого определения, я буду назы­вать мыслью то, к чему применимо понятие истиннос­ти. То, что может быть ложно, я, таким образом, так­же причисляю к мысли, наряду с тем, что может быть истинно[13]. Следовательно, я могу сказать, что мысль есть смысл предложения, не имея в виду при этом, что смыслом всякого предложения является мысль. Сама по себе внечувственная, мысль облекается в чув­ственную оболочку предложения и становится в резуль­тате более понятной для нас. Мы говорим, что пред­ложение выражает мысль.

Мысль — это нечто внечувственное, и все чувственно воспринимаемые объекты должны быть исключены из той области, в которой применимо понятие истинности. Истинность не является таким свойством, которое со­ответствует определенному виду чувственных впечат­лений. Таким образом, она резко отличается от свойств, которые мы обозначаем словами "красный", "горь­кий", "ароматный" и т.п. Но разве мы не видим, что солнце взошло? И разве мы при этом не видим, что это истинно? Тот факт, что солнце взошло, — это не пред­мет, испускающий лучи, которые попадают в мои гла­за; это невидимый предмет, подобный самому солн­цу. Тот факт, что солнце взошло, признается истинным благодаря чувственным впечатлениям. Однако истин­ность не является чувственно воспринимаемым свой­ством. Точно так же магнетизм приписывается объек­ту на основе чувственных впечатлений, хотя этому свойству, подобно истинности, соответствуют особого рода чувственные впечатления. В этом указанные свой­ства совпадают. Вместе с тем для определения магнит­ных свойств тела чувственные впечатления нам необ­ходимы; если же я нахожу истинным, например, что в данный момент я не ощущаю никакого запаха, то делаю это не на основе чувственных впечатлений.

Все же есть основания считать, что мы не можем ни одному объекту приписать какое-либо свойство, не признав одновременно истинной мысль о том, что дан­ный объект имеет данное свойство. Таким образом, со всяким свойством объекта связано некоторое свойство мысли, а именно свойство истинности. Следует также обратить внимание на то, что предложение "Я чувствую запах фиалок" имеет то же содержание, что предложе­ние "Истинно, что я чувствую запах фиалок. Таким образом, кажется, что приписывание мысли свойства истинности ничего не прибавляет к самой мысли. Вмес­те с тем это не так: мы склонны говорить о незауряд­ном успехе в ситуации, когда, после долгих колебаний и мучительных поисков, исследователь наконец получа­ет право утверждать: "То, что я предполагал, истинно!" Значение слова "истинный", как уже отмечалось, яв­ляется в высшей степени своеобразным. Быть может, оно соответствует тому, что в обычном смысле никак не может быть названо свойством? Несмотря на это сомнение, я буду в дальнейшем следовать языковому употреблению, как если бы истинность действительно была свойством, до тех пор пока не будет найдено более точного способа выражения.

Для того чтобы глубже исследовать то, что я буду называть мыслью, мне понадобится некоторая класси­фикация предложений[14]. Предложению, выражающему приказ, нельзя отказать в наличии смысла; однако это смысл не того рода, чтобы можно было говорить об истинности соответствующего предложения. Поэтому смысл такого предложения я не буду называть мыслью. По аналогичным соображениям исключаются и предло­жения, выражающие желание или просьбу. Будут рас­сматриваться лишь те предложения, в которых выража­ется сообщение или утверждение. Я не отношу к их числу возгласы, передающие наши чувства, стоны, вздо­хи, смех и т.п., хотя они — с некоторыми ограничения­ми — также предназначены для выражения определен­ных сообщений. Что можно сказать о вопросительных предложениях? Частный вопрос представляет собой в некотором роде несамостоятельное предложение, кото­рое приобретает истинный смысл только после допол­нения его тем, что необходимо для ответа. Поэтому частные вопросы мы можем здесь не рассматривать. Иначе обстоит дело с общими вопросами. В качестве ответа на них мы ожидаем услышать "да" или "нет". Ответ "да" выражает то же самое, что и утвердительное предложение: он указывает на истинность некоторой мысли, которая целиком содержится в вопроситель­ном предложении. Таким образом, для каждого утвер­дительного предложения можно построить соответст­вующее ему общевопросительное предложение. Именно поэтому восклицание нельзя рассматривать как сооб­щение: для восклицательного предложения не может быть построено никакого соответствующего ему воп­росительного. Вопросительное предложение и утвер­дительное предложение содержат одну и ту же мысль; при этом утвердительное предложение содержит и нечто еще, а именно само утверждение. Вопроситель­ное предложение в свою очередь также содержит нечто еще, а именно побуждение. Таким образом, в утверди­тельном предложении следует различать две части: содержание [Inhalt], которое у этого предложения сов­падает с содержанием соответствующего общего вопро­са, и утверждение как таковое. Последнее является мыслью или по крайней мере содержит мысль. Возмож­но, следовательно, такое выражение мысли, которое не содержит указаний относительно ее истинности. В утвердительных предложениях то и другое столь тесно связано, что возможности разделения данных компо­нентов легко не заметить. Итак, мы будем различать:

1) формулирование мысли — мышление [Denken];

2) констатацию истинности мысли — суждение [Urteilen][15];

3) выражение этого суждения — утверждение [Behaupten].

Бертран РАССЕЛ

Відскановано: Б. Рассел. Закон исключенного третьего // Исследование значения и истины. – М.: 1999, с. 309-314

ГЛАВА XX

В целом в этой книге я избегаю логических вопросов, но в данной главе, как и в предыдущей, я буду иметь дело с логической темой, а именно с законом исключенного третьего. Как знает каждый, Брауер поставил этот закон под сомнение и сделал это, руководствуясь теоретико-познавательными аргументами. Он, в согласии с многими другими, считает, что «истинность» может быть определена только и терминах «верифицируемости», а это понятие, очевидно, принадлежит к теории познания. Если он прав, то закон исключенного третьего, а также закон непроти­воречия относятся к теории познания и должны быть переосмыс­лены в свете того определения истины и лжи, которое допускает теория познания. Мы рассматривали истинность и ложность предварительным образом в главе XVI и обсуждали попытку определить их в рамках теории познания. Совершенно очевидно, что если твердо придерживаться теоретико-познавательного определения, закон исключенного третьего в его обычной форме не может быть истинным, в отличие от закона непротиворечия. Мы желаем исследовать в этой и следующей главе, жертвовать ли законом исключенного третьего или попытаться дать определе­ние истины, которое не зависело бы от познания.

В обоих случаях трудности будут очень серьезными. Если мы определяем истину через связь со знанием, логика провалива­ется, и многие до сих пор допустимые формы рассуждения, вклю­чая большую часть математики, должны быть отброшены как не­правильные. Но если мы будем придерживаться закона исклю­ченного третьего, мы вынуждены будем связать себя с реалис­тической метафизикой, которая выглядит, если не по букве, то по духу несовместимой с эмпиризмом. Этот вопрос является фун­даментальным и имеет огромнейшее значение.

Прежде чем пытаться решать его, давайте выясним, какие су­ществуют альтернативы.

Брауер не имел дела с синтаксически бессмысленными фра­зами, вроде «квадратичность пьет откладывание». Он имел дело с предложениями, которые грамматически и логически коррек­тны, но не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты с позиций теории познания. Нам следует прояснить данную точку зрения, прежде чем обсуждать ее.

Брауер считает, что «истинность» оказывается бесполезным понятием до тех пор, пока у нас нет способа установить, явля­ется суждение истинным или нет. Поэтому он подставляет «ве­рифицируемый» на место «истинного» и не называет суждение «ложным», пока неверифицируема его противоречивость. В ре­зультате остается промежуточный класс синтаксически правиль­ных суждений, которые ни верифицируемы, ни противоречат ве­рифицируемым суждениям. Этот промежуточный класс Брауер не считает ни истинным, ни ложным, и в отношении предложе­ний этого класса считает закон исключенного третьего ошибоч­ным.

Никто однако не заходит так далеко, чтобы определять «ис­тину» как «то, что известно»; теоретико-познавательное определение «истины» — «то, что может быть известно». Обычно употребляется слово «верифицируемый», и суждение является верифицируемым, если оно может быть верифицировано. Это сразу порождает трудности, поскольку возможность является трудно определимым понятием. Если дается его определение, _то должно быть объяснено, какого рода возможность будет иметься в виду. Брауер и его школа сделали это в математике с заметным успехом, но насколько мне известно, сделанное ими мало что дает для обычных суждений, таких как исторические гипотезы, относительно которых отсутствуют свидетельства «за» или «против». Многое можно извлечь из «Логического син­таксиса языка» Карнапа, но в основном путем предположений. Он утверждает, что общее суждение, такое как «все люди смертны», которое по своей природе не может быть полностью дока-: зано, должно считаться (приблизительно) истинным, если известно множество примеров его истинности и неизвестен ни один пример его ложности.

Определение «истины» как «того, что может быть известно» позволяет шаг за шагом отходить от базисных суждений. Я допускаю, в соответствии с тем, что было сказано в главе XI, что в настоящий момент мои фактические предпосылки состоят из: (1) очень небольшого числа утверждаемых нынешних резуль­татов восприятий; (2) значительно большего числа отрицатель­ных суждений, полученных из присутствующих восприятий, как мы приходим к высказыванию «это — не красное», когда видим лютики; (3) памяти, коль скоро нет оснований подвергать наши воспоминания сомнению; (4) закона непротиворечия, но не за­кона исключенного третьего. Для начала закон исключенного третьего будет признаваться истинным для определенного клас­са суждений, а именно тех, которые могут быть сопоставлены с результатами восприятий. Если вы стреляете из ракетницы пя­того ноября и говорите «внимание, сейчас услышите звук выст­рела», то либо слышится звук, либо фейерверк отсырел и выстрела не происходит. В таком случае ваше высказывание либо истинно, либо ложно. Существуют и другие случаи, полученные из наших восприятий, к которым применим закон исключенно­го третьего. Но определение класса случаев — та же проблема что и теоретико-познавательное определение «истины».

Можно видеть, что когда проваливается закон исключенно­го третьего, также проваливается закон двойного отрицания. Если р — не истинно и не ложно, то ложно, что р — ложно. Если придерживаться правила двойного отрицания, это привело бы к тому, что р — истинно, в то время как по нашей гипотезе р — не истинно и не ложно. Итак, в этой логике «ложно, что р — ложно» не эквивалентно «р — истинно».

Чтобы дать себе шанс, мы, по крайней мере для начала, по­зволим делать индуктивные обобщения базисных, суждений. Обобщения могут оказаться ложными, если встречаются контр­примеры; но пока они не встретились, мы, вслед за Карнапом, условно считаем их истинными. В любом случае, мы будем счи­тать их подчиняющимися закону исключенного третьего. Мы будем также принимать во внимание показания других, подчи­няющиеся требованиям здравого смысла. Теперь мы можем по­степенно воздвигать здание науки и, обладая принятыми индук­тивными обобщениями, мы примем в качестве истинных такие их следствия, которые не могут быть опровергнуты. Например,.мы скажем, что затмения случались и в доисторические имена, чему учит нас астрономия; но мы скажем это с сомнением, соот­ветствующим индуктивным обобщениям, которые конституиру­ют законы астрономии.

Таким образом, мы можем утверждать или отрицать все суж­дения, которые, будучи эмпиристами, мы видим основания ут­верждать или отрицать. Трудности возникают (а) в логике и ма­тематике, (б) в отношении нелогических суждений, для кото­рых отсутствуют свидетельства какого-либо рода.

Давайте рассмотрим определенное внелогическое суждение, в отношении которого отсутствует какое-либо свидетельство. Возьмем суждение «Первого января в первый год нашей эры на острове Манхеттен шел снег». Обозначим это суждение как «Р». Что мы знаем о Р? Имея в своем распоряжении индуктивные обобщения, история говорит нам, что существовал первый год нашей эры, а геология убеждает нас, что остров Манхеттен в то время существовал. Нам известно, что снег часто выпадает там зимой. Поэтому мы понимаем Р так же, как если бы оно было связано со снегопадом, в отношении которого имеется истори­ческое свидетельство. Теоретически лапласовский Вычислитель мог бы установить погоду прошлых времен так же, как астро­ном предсказывает затмения. Однако на практике это неосуще­ствимо не только потому, что вычисления были бы слишком сложными, но и потому, что потребовалось бы больше данных, чем возможно собрать. Поэтому мы должны согласиться с тем, что нет никаких свидетельств в пользу истинности или ложно­сти Р и что, насколько мы можем видеть, мы никогда не будем их иметь. Мы должны сделать вывод, если «истина» определя­ется эпистемологически, что Р — не истинно и не ложно.

Наше нежелание принять это заключение исходит из нашей упрямой веры в «реальный» мир, независимый от наших ощу­щений. Мы чувствуем, что могли бы быть на острове в указан­ное время, и тогда мы бы видели, идет ли снег, и факт нашего восприятия снега никак не повлиял бы на погоду. Мы вполне готовы признать, что очевидец снегопада смотрел нашими гла­зами так же, как чувство холода испытывалось нашими рецеп­торами; но мы предполагаем, что эти ощущения имеют внешнюю причину, которой, в соответствии с физикой, оказался снег. И мы убеждены в том, что вся эта картин остается неизменной, знаем мы о ней или нет, за исключением случаев весьма тонких наблюдений в квантовой механике.

Но все это уже было нами признано, когда принимались индуктивные обобщения, и мы позволили себе уверовать в то, что остров Манхеттен, возможно, существовал в указанное время. Если мы намерены допускать подобного вида индукции, то, ка­ется, нет причин препятствовать распространению закона исключенного третьего на каждое суждение, «за» или «против» которого имеется какое-либо свидетельство, пусть и очень слабое. Теперь легко признать наличие свидетельства, что климат на острове Манхеттен несильно изменился за последние две тысячи лет, и в таком случае данные о погоде делают вероятным снег в любой день указанного года. Поэтому мы сделаем вывод что Р является истинным или ложным, и хотя мы не можем решить, каким именно, мы кое-что знаем о правдоподобии каждой из альтернатив.

Еще могут быть суждения, в отношении которых нет никаких свидетельств, например: «существует космос, не имеющий с на­шим никаких пространственно-временных отношений». Такой космос может быть игрой воображения писателя-фантаста, но по самой природе подобной гипотезы не могут существовать ника­кие индуктивные аргументы за или против нее. Когда мы чув­ствуем, что должен существовать или не существовать такой кос­мос, мы, как мне кажется, воображаем Божество, созерцающее все сотворенные им миры, и таким путем тайком восстанавливаем связь с нашим собственным миром, которую на словах отвергли¹. Если мы решительно отбросим эту концепцию и фантастическое преувеличение наших средств восприятия, то можно будет пред­положить, что наши гипотезы лишены смысла. В таком случае они окажутся ни истинными, ни ложными, но тогда и не суждениями, и, следовательно, не смогут служить демонстрацией того, что су­ществуют суждения, которые не подчиняются закону исключен­ного третьего.

Дата добавления: 2015-05-22