Смысл человеческого бытия. Избыточность человека

Проблема смысла и сама по себе сложная. Тем более, если речь идёт о смысле бытия или жизни человека. В отечественной философской литературе советского периода этой проблеме уделялось мало внимания. Считалось, что она практически решена для всех и для каждого, причём решена простым фактом участия в строительстве социалистического общества, исполнением решений партии и правительства.

В 80-е годы прошлого века вопрос о смысле жизни вошел в учебники по этике. Но этика, хотя она и является философской наукой, все же не исчерпывает собой полноту вопроса и его решения. Во-первых, существуют различные направления в самой этике, а учебники указанного периода были написаны в духе марксистско-ленинского учения, что, конечно, существенно ограничивало их возможности. Во-вторых, в силу отмеченной традиции делать вид, что проблема смысла жизни уже, в общем, решена, предлагавшееся решение в учебниках по этике имело действительно общий, отвлеченный характер.

Например, принято считать, что смысл жизни человека в служении общественному прогрессу, благу и счастью людей, что он определяется мерой участия личности в делах общества. Но если кто-нибудь считает, что смысл его жизни в познании Вселенной, или в достижении материального благополучия, или в стремлении к интеллектуальным или чувственным наслаждениям, то трудно предположить, что он откажется от собственного мнения во имя предлагаемого в учебниках решения вопроса. Скорее всего, вопрос им будет «обыгран» таким образом, чтобы в смысле своей жизни обнаружить благо для общества. Ведь мало кто открыто признает, что он равнодушен к такому благу, но мало кто станет отрицать, что личное благо и счастье у него на первом месте. Так и с общественным прогрессом: если человек не видит своей прямой связи с ним, предлагать ему служить этому прогрессу было бы, по крайней мере, негуманно.

В рассматриваемой проблеме необходимо различать этическое и философское её решения. Необходимо также различать понятия смысла и цели жизни и, кроме того, понятия жизни и бытия человека. Решение проблемы в этике часто выводится из того факта, что человек, как существо общественное, имеет определенные обязательства перед другими людьми. Поэтому смысл жизни в его этическом понимании имеет характер моральных предписаний, известных обычно с детства: совершать благовидные поступки, не лгать, уважать старших и т.д. Но обычные житейские наблюдения и размышления над такими предписаниями порой заставляют сомневаться в их разумности. Например, можно ли уважать старшего, уличенного в неискренности? Если можно и нужно, поскольку имеется соответствующее требование морали, то предписание быть честным и искренним становится не таким уж обязательным.

Таким образом, требование быть нравственным, то есть, безусловно, и добровольно признавать нормы общественной морали в качестве принципов своей жизни, может стать и ее смыслом лишь в том случае, если доказаны разумность и смысл самого требования. Но если сомнений в разумности самих по себе нравственных требований нет, то, как заставить себя быть нравственным, если каждодневный опыт убеждает в том, что безнравственность обычно легко сходит с рук, ей, как правило, всегда находят объяснение и оправдание, и она не влечет за собой особых неприятностей? Как заставить себя уважать недостойного, как нам кажется, человека, не взять то, что «плохо лежит», не солгать, если правда тебя не красит и не является заслугой? Можно ли заставить себя, если, как говорится, натура или здравый смысл протестует?

В этике утилитаризма, сформировавшейся на Западе под влиянием протестантизма и широко распространённой там, ответы на них даются, исходя из полезности для человека тех или иных правил. Быть милосердным, быть хозяином своего слова, уважать других просто полезно и выгодно, поскольку проявление таких качеств побуждает и других поступать аналогичным образом. Но в психологии российского общества, так же, как и в официальной идеологии, вопрос о полезности для человека тех или иных правил и действий традиционно ставился в зависимость от власти и отечества: что полезно для них, то полезно и для личности. Поэтому в служении власти и отечеству заключен для россиянина смысл его жизни[13].

Нетрудно видеть, что этическое решение проблемы смысла жизни, в том числе и утилитаристское, обусловливает его межличностными отношениями индивида, либо ставит смысл жизни в зависимость от общества и определяет его как меру единства личного и общественного. Однако живой, конкретный человек часто не видит смысла именно в таком решении. Он не хочет, да и не может ждать, пока его забота об общественном благе обернётся его личными благами и наполнит смыслом его жизнь. Это тем более так в условиях сегодняшней российской жизни, когда и официальная идеология, и общественная психология ориентируют граждан на личное обогащение, превозносят ценности материального достатка и комфорта.

Кроме того, если ставить смысл жизни личности в зависимость от общества или её заботы о благе общества и государства, то всякую трудовую деятельность можно считать решением проблемы. Наконец, подобное решение снимает ответственность с отдельного человека за поиск смысла собственной жизни. Но в том и трудность данной проблемы, что решать её нужно самостоятельно. Ведь жизнь каждого из нас, несмотря на её социальную обусловленность, должна иметь индивидуальный характер и смысл.

Есть и ещё одна, упоминавшаяся уже сторона данной проблемы: неявное отождествление смысла жизни с её целью. Проще говоря, вопрос «как жить?» иногда подменяется в этике вопросом «для чего жить?». Это нередко происходит и в обычной жизни. Вполне понятным кажется, что если человек имеет цель в жизни, то она уже в силу этого обретает смысл. Действительно, идейная жизнь целеустремленной личности вызывает и уважение, и восхищение. Но если нас волнует проблема смысла нашей жизни, что мешает нам поступить так же, то есть наметить цель и посвятить жизнь ее достижению? Ничто, как правило, не мешает, но повседневность и без того заполнена заботами и проблемами, решению которых и посвящена, в сущности, наша жизнь. Этим, пожалуй, и объясняется тот факт, что действительно целеустремленных людей не так уж много. Они понимают жизнь иначе, она для них – инструмент, лишь средство исполнения взятой на себя миссии. Остальные же, в глубине души, возможно, полагают, что жизнь сама по себе цель, что никакая иная цель не стоит того, чтобы жертвовать ради неё жизнью. Такие цели, думают они, находятся по ту сторону жизни, их достижение не наполняет ее истинным смыслом, а лишь обессмысливает.

В подобном мнении, как и в любом, впрочем, есть доля истины: цели, которыми люди руководствуются в своей деятельности, не всегда являются жизненными и, собственно, человечными. Но это уже философский аспект темы, здесь вопрос о смысле и его возможном совпадении с целью жизни переносится в сферу философии культуры. Вопрос ведь не в том, чтобы из всего многообразия деятельности людей, их устремлений и целей вычленить что-то разумное. Разумно все, что производно от разума. А человек – это не только разум. В соответствии с этим в философии культуры вопрос стоит о человеке как целостном существе, о том, что делает человечной его деятельность и цель, которую он преследует. Поэтому философия не суммирует данные отдельных наук, изучающих человека в его частных проявлениях, а сохраняет его целостный образ, предполагая в нем не только объект, но и субъект познания. А в гуманитарных исследованиях человек выступает еще и в качестве средства, инструмента познания, то есть содержит в себе все его компоненты. Такой подход сохраняется в философии культуры и при решении проблемы смысла человеческой жизни.

Отождествление смысла и цели жизни можно объяснить линейностью нашего мышления. Привычка рассматривать все в полярных терминах или состояниях, расположенных в одной плоскости (выше – ниже, ближе – дальше, раньше – позже и т.п.), влечет за собой восприятие любого процесса, будь это собственная жизнь, общественный прогресс или некоторое событие, как линейного, однонаправленного. Это монокулярное, одномерное видение, и оно препятствует пониманию явлений и событий в их целостности, постижению присущего им смысла. Он представляется как что-то внешнее, находящееся, подобно цели, за пределами непосредственно воспринимаемого предмета. Неудивительно, что при таком восприятии формируется привычка относиться ко всему лишь как к средству.

Такая особенность нашего сознания является следствием рационализации общественных процессов, жизни в целом, что стало отличительной чертой последних десятилетий. Но немалую роль в этом сыграла советская идеология и соответствующее воспитание. Общество того времени было идейно ориентировано на достижение целей, далёких от запросов и потребностей повседневной жизни. Оно обязано было строить «светлое будущее», имея о нём смутное представление, а в сегодняшнем, настоящем дне видеть лишь средство достижения обещанного в теории «удовлетворения всех потребностей». Но когда всё в жизни превращается в средство, то и она сама, и человек становятся посредственными, а одномерность в обществе закрепляется в качестве мировоззренческой нормы.

Утрата смысла и перспектив в советском обществе явилась следствием исходного недоверия к личности, что, в общем, восходит к давней российской традиции. Живой, чувствующий, уникальный человек, со всем богатством его натуры оказался ненужным обществу, простым «довеском» к целям и задачам, которые перед ним ставились. Превращение человека в средство повлекло за собой деградацию всего общества, с его историческим и культурным наследием.

В результате обесценился не только человек, но и его труд. Хотя это явно противоречило идейным устоям общества, марксистскому учению, где труду отводится главная роль в становлении человека. Понимаемый как всеобщая занятость и участие в строительстве «нового общества», труд не вызывал интереса у самого общества. Качество труда снижалось, несмотря на жесткие формы контроля, а трудовое воспитание становилось все более острой проблемой.

Такое положение можно объяснить отчуждённым характером труда и высокой степенью эксплуатации со стороны государства. Но в русле вопроса о смысле человеческого бытия необходимо идти дальше. Если этот смысл выносится за пределы индивидуального бытия, то оно обессмысливается, становится простым исполнением обязанностей, а труд превращается в повинность. Это уже не осмысленный долг, который сродни смыслу. Человек свободен в исполнении своего долга, но несвободен в отношении обязанностей. А если он внутренне несвободен, то вынужден искать свободу и себя в качестве человека где-то в стороне от своих обязанностей: в быту, в различных увеселениях, в неофициальных или запрещенных и преступных видах деятельности. Поэтому его официальная – трудовая – деятельность становится менее человечной. И это сказывается на результатах такой деятельности: они теряют черты человечности, красоты и оригинальности.

Иными словами, дело не только в эксплуатации. Вот характерный пример: в Афинах времен Перикла (V в. до н.э.) руками рабов и эксплуатируемых граждан создавались невиданные шедевры архитектуры, которые и по сей день остаются образцами зодчества. Да и не только в Афинах, как известно. Немало примеров истинного архитектурного творчества можно найти и в самой России. Но по мере утраты смысла и человеческого характера труда, что в особенности становилось нормой для последних десятилетий, снижался уровень строительства и архитектуры. Было создано много безвкусных сооружений – безликих, или в форме звезды, молота, гайки и т.п. ЮНЕСКО, например, долго не включал Московский Кремль во Всемирный список культурного наследия потому, что Дворец съездов нарушил целостность и гармоничность ансамбля.

Но еще более губительно сложившееся отношение государства к бытию человека и его смыслу сказалось на самом человеке. Он тоже деградировал, что выразилось в снижении качества его биологической и социальной природы: сократилась продолжительность жизни, ухудшилось здоровье, угасла жизненная активность, разрушились нравственные ценности и убеждения. Человек словно утратил свой собственный образ, представление о себе как о человеке. Принципы, которыми современный россиянин руководствуется в жизни, – это принципы круговой обороны и агрессии, цинизма, они близки к принципам животного мира, а не человеческого сообщества. Инстинкты и бессознательное начало в человеке все в большей степени определяют его поведение, а поиски смысла нередко оканчиваются признанием господства их над человеком.

В таких обстоятельствах, а они складывались в истории культуры не так уж редко, перед человеком неизбежно встает вопрос: «Как жить?». Вопрос не менее глубокий, чем гамлетовский. Он, собственно, свидетельствует о пробуждении интереса и к самой жизни, и к её осмыслению. А также к тому, чтобы выработать собственное понимание жизни, человека, понимание себя и своего бытия. Однако и понимание, и сам он для себя может оказаться проблемой, что не должно пугать или повергать в отчаяние. Осознание человеком себя в качестве проблемы – это начало философствования, начало его пробуждения.

Но в философии культуры вопрос о смысле в основном ставится применительно к бытию человека, а не к жизни. Ведь жизнь дана человеку помимо его воли, а иногда даже и помимо воли его родителей. Она дана ему как дар, и он живет иногда лишь благодаря тому, что в своё время было изобретено какое-нибудь эффективное лекарство, или потому, что попал к хорошему врачу, или встретил в жизни хорошего человека, отговорившего его от безрассудного поступка. Жить ли человеку – решает зачастую не он сам, а кто-то другой, но как жить – это, в конечном счёте, зависит от него самого. Человека можно заставить или уговорить, обязать жить, он и сам это может сделать, если у него есть воля к жизни, если он относится к ней как к дару, благодаря её за каждое мгновение. Тогда она становится для него чем-то бо́льшим, чем случайный, неожиданный подарок. Он сам дарит себе жизнь, то есть продлевает и обогащает её своим сознательным отношением к ней. Смысл жизни оказывается для него в том, чтобы жить, быть живым. А «быть», в данном случае, означает, что жизнь, как и её смысл, не просто даны человеку. Они заданы ему самим собой.

Поэтому в философии культуры человеческое бытие понимается как нечто более весомое, чем жизнь. Оно богаче жизни как раз на величину самоприсутствия человека в ней. Легко и заманчиво отдаваться «стихии жизни». Труднее соприсутствовать в ней, то есть быть, а не только жить. Этого не хватает сегодня российскому обществу. Рынок, западные технологии, валюта, нефть – все это будет неэффективным, если жизнь человека в обществе не станет его бытием. И здесь нас никто и ничто не сможет заменить, здесь рассчитывать, кроме как на самих себя, не на кого. Максимум, что способно сделать государство для своих граждан – обеспечить достойные условия жизни и не навязывать им с помощью идеологии один на всех, пусть даже самый образцовый, способ человеческого бытия.

Смысл человеческого бытия в том, чтобы состояться в качестве человека. А это возможно лишь благодаря его собственным усилиям. Но здесь, конечно, усилия несколько иного рода, чем те, которые он прилагает для освоения какого-нибудь дела, для исполнения своих служебных обязанностей или для того, чтобы казаться человеком. Здесь усилия направлены на освобождение себя от навязанных мнений, ценностей, стремлений, образов или ролей. Здесь необходим поиск самого себя, своего собственного образа, своих универсальных возможностей. Здесь нужно быть живым, то есть ощущать себя незавершённым, чувствовать призвание богатейших возможностей, даль- нейшего роста. Исполнение себя в качестве человека – это не просто задача, это – сверхзадача, поскольку человек при этом возрождает в себе не только замыслы своего собственного детства или своей юности, но также и человеческое содержание истории, передаваемое от поколения к поколению. Отсюда и богатство содержания, своеобразная избыточность каждого человека, до поры до времени заключённая в нем. Её освобождение становится необходимым условием бытия человека.

Всё творчество в истории является результатом избыточности человека, содержащегося в нем богатства и одарённости человеческого рода. Но далеко не каждый человек наделяет себя правом пользоваться этим богатством и выступать от лица всего человечества. Исключения составляют, может быть, только дети. Да ещё те, кого принято называть великими – поэты, художники, мыслители, политики. И всё же в жизни каждого из нас могут быть мгновения, когда приходит понимание, что право быть самим собой, то есть человеком – это высшее право. «Дайте выработаться и развиться внутреннему человеку, – писал хирург и педагог Н.И. Пирогов. – Дайте ему время и средства подчинить себе наружного, и у вас будут и негоцианты, и солдаты, и моряки, и юристы, а главное, у вас будут люди и граждане».

Этот призыв прозвучал еще в XIX веке. С тех пор в вопросе о воспитании мало что изменилось. Попытки достучаться до «внутреннего человека» по-прежнему остаются безуспешными. Удачными они бывают лишь в частных – индивидуальных – случаях. В целом же воспитание осуществляется прямо противоположным образом: «внутреннего человека» подчиняют «наружному». Делается это привычно и просто: приводят воспитаннику примеры положительных или отрицательных героев сказок, рассказов, случаев из жизни. Либо стараются приобщить воспитанника к прекрасному, к искусству, полагая, что формируют у него, тем самым, необходимые чувства. В этом есть, конечно, своя правда. Действительно, частое повторение становится привычкой, характером, судьбой и т.д., а внешние впечатления порождают соответствующие состояния души человека. Но, правда ведь и в обратном: рожденные внешним образом впечатления, представления, чувства так и не станут для воспитанника своими, внутренними. Как отмечал отечественный психолог и философ С.Л. Рубинштейн, «…всякая попытка воспитателя – учителя “внести” в ребенка познание и нравственные нормы, минуя собственную деятельность ребенка по овладению ими, подрывает … самые основы здорового умственного и нравственного развития ребенка, воспитания его личностных свойств и качеств»[14].

Правда и в том, что воспитание, понимаемое как подчинение «внутреннего» в человеке внешним для него примерам или нормам, основано на убеждении, что никакого «внутреннего человека» в действительности не существует. И это убеждение в нереальности субъективного, говоря философским языком, заявляет о себе и в педагогике, и в психологии. Некоторые авторы полагают, что оно является примером «самого, пожалуй, нелепого научного заблуждения XX века»[15]. Но сегодня даже в естествознании приходится считаться с внутренним миром. К примеру, Нобелевский лауреат И. Пригожин пишет, что сегодня «наблюдается сближение внутреннего и внешнего миров, что, возможно, является одним из важнейших культурных событий нашего времени»[16].

Глава V

Дата добавления: 2015-05-09