Человек в мире и мир в человеке

Выше человек рассматривался как субъективная реальность. Но человек – это ещё и объективная реальность, он выражен внешним образом и существует как телесный, материальный, чувственно воспринимаемый мир. К человеку относится и его собственное тело, и общество, в котором он живёт, и вся культура. И хотя этот мир является человеческим, и на всём можно видеть запечатлённую духовность, многое в мире не зависит не только от нашего индивидуального сознания, но и от сознания всего человечества. Даже в нашем собственном организме немало процессов, происходящих помимо нашего сознания. Правда, существуют некоторые учения и соответствующие техники по управлению жизненными процессами в организме. Но в огромном большинстве случаев человеческая телесность – это нечто объективное для людей, независимое от их сознания.

Человек – многолик, многомерен и разнообразен. Таковы и его отношения с миром. Ни одна наука не может дать о нём полного, исчерпывающего представления. Может быть, ещё и потому, что его внутренний мир представить невозможно. Ведь представить – значит увидеть, «поставить» нечто перед собой в качестве предмета (пред–ставить), пусть даже в воображении. А внутренний мир человека непредставим по определению. У него другое измерение, своё – иное, нефизическое – пространство. Научное познание склонно к схематизму, к описательности, а описывать точно можно лишь то, что видимо, что представлено наглядно. Наука – это предметное и объективное знание, поэтому она знает человека лишь по результатам его деятельности, по его функциям. Научная объективность правомерна, конечно, если ценность человека видеть в его полезности обществу, в его управляемости и исполнительности. Но если допускать за человеком право быть самоценным, быть личностью, если не рассматривать его только как результат внешних воздействий, то станет очевидной ограниченность научного подхода.

Искусство, как область более глубокого человековедения, характеризует и человека, соответственно, глубже и многообразнее, чем наука. Недаром К. Маркс писал, что творчество О. Бальзака помогло ему в понимании современного общества больше, чем труды французских историков. Да и в русской литературе о человеке и его воспитании сказано немало. Например, Алеша в романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы», обращаясь к мальчикам, призывает их сохранить в себе память о переживаемых ими чувствах, чтобы в будущем было чему подчинять «наружного человека». Он говорит: «Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение».

Таким образом, вполне объективный, но целостный взгляд на человека позволяет увидеть в нём и учитывать его субъективность. Философско-культурологическое понимание отличает именно такой подход, включающий в себя представления о человеке, сформировавшиеся в искусстве, в религии, в философии, в том числе и в науке. Человека характеризуют, прежде всего, результаты его деятельности. В этом его объективность. Но ограничивать представление о человеке лишь его деятельностью не означает быть объективным по отношению к нему. В этом-то как раз и состоит субъективизм абстрактно-научного подхода к человеку – видеть в нём лишь то, что доступно зрению субъекта познания. Поэтому необходимо учитывать множество отношений человека с миром. Из них можно выделить несколько основных, наиболее для него характерных. При этом он выступает как:

– сознающее и познающее существо;

– личность;

– общественное и историческое существо;

– культурное существо;

– природное существо.

Особенностью философско-культурологического познания является не только формирование и усвоение новых понятий или новой терминологии вообще, но и особое искусство примеривать такие понятия к себе самому, познающему. Иными словами, размышляя или узнавая что-либо о человеке, необходимо иметь в виду и себя. Только в этом случае представление о нём будет действительно целостным, и составлять единство объективного и субъективного. Может быть, рассуждать при этом необходимо так: «Я знаю, что о человеке многое известно, много знаний накоплено о нём за всю его историю. Но о каком человеке, где он живёт, как его зовут? Может быть, это обо всех людях, вместе взятых, о человечестве? Но тогда кто я – часть человека? А если я – это всё же не часть, а именно человек как целое, то все эти знания и обо мне? Подходят ли они мне, имеют ли какое-либо отношение ко мне, подхожу ли я к ним, хочу ли я походить на человека, понятия о котором сформировали различные науки?»

Может быть, рассуждения должны быть несколько иными, главное в том, что необходимо движение от понятий, как бы ни были они глубоки, к образу человеческого. Именно он должен стать нашим достоянием. Такое движение в науках о человеке осуществляется совместными усилиями учёных. В частности, речь может идти о философии человека как отрасли философии культуры.

До недавнего времени в науке существовало убеждение, что человек как биологический вид возник случайно, возможно в результате мутации, то есть изменения на генном уровне. О причинах мутации существует много гипотез. Есть даже предположение, что такой причиной могли быть… паразиты, одолевавшие когда-то некий вид обезьян, которые, поэтому, много чесались, что способствовало освобождению, а затем и развитию их передних конечностей. Как бы там ни было, считалось, что никакой внутренне присущей природе тенденции, в соответствии с которой её развитие обязательно должно было привести к появлению современного человека, по-видимому, не существует[17]. Природа создавала и гигантов, и карликов, так же стихийно возникали в результате естественного отбора многочисленные подвиды человека разумного – питекантропы, синантропы, родезийские люди, неандертальцы. В их числе возник ещё один вид – современный человек. Но, строго говоря, человек как завершённое, сформировавшееся существо и сегодня ещё не появился, он находится в процессе совершенствования, самопознания. Быть незаконченным, незавершённым, всегда неудовлетворённым собой и миром – это одна из существенных характеристик того биологического вида, к которому мы принадлежим. Человек будто бы изначально обделён природой. Антропологи в шутку называют его «гениальным недоноском». Из эмбриологии известно: человек должен был развиваться в утробе матери 21 месяц, чтобы родиться «полноценным», с жёстко заданной, как у других животных, программой поведения. А он появляется на свет через 9 месяцев, совершенно не готовым к самостоятельной жизни, и ещё много лет после этого нуждается в основательной помощи.

То, чем природа обделила человека – естественные, как у других животных, средства защиты: когти, клыки, панцирь, толстая шкура или густой мех, – он вынужден создавать сам. Его разум – это универсальное орудие, орган, с помощью которого он заполняет пропасть между собой и природой, дополняя и доразвивая себя. Обладают ли разумом другие животные? Конечно, но в пределах своего биологического вида. Муравьям, скажем, зайцам или верблюдам вполне хватает собственного разума, чтобы оставаться самими собой. А человеку далеко не всегда хватает разума, чтобы быть человеком. Его разум – это сознание его ограниченности. Он достраивает себя в своей надприродности, создаёт подобие жизни, то есть культуру.

Известно, что труд играет решающую роль в становлении сознания. Но труд – это не любой вид деятельности, и даже не тот, за который он получает жалование. Труд – целесообразная деятельность, то есть сообразная с целью, с предвосхищённым её результатом. Иными словами, труд – это деятельность, результаты которой существуют в сознании, в идеальной форме и до начала самой деятельности.

Рассказывают, что В. Гюго как-то шёл мимо строящегося собора и остановился, залюбовавшись общим видом, слаженностью труда строителей. У одного из тачечников, возивших камни, он спросил: «Что вы здесь делаете, приятель?» Тот ответил на ходу, что они работают. Писатель спросил у другого тачечника, и тот сказал, что возят камни. А третий остановился и, обернувшись к стройке, воскликнул: «Разве не видишь – собор строим!» Делал он то же, что и другие, но видел завершённый образ своих действий.

Целесообразная деятельность является движением от понятия к образу, к предвидимому результату. Всё, на что направлено наше сознание, получает второе рождение, второе бытие, или инобытие, как говорят в философии. Мир заполняет наше сознание, но и оно наполняет мир таким образом, что если мы видим нечто, то между ним и нашим глазом – не пустое пространство, как кажется, а наше видение, сознание.

Эта наша способность видеть и осознавать представляется едва ли не врождённой. В каком-то смысле так оно и есть: мы ведь не приобретали такую способность сознательными усилиями, не обучались этому. Правда, в детстве нас призывали видеть и понимать – «посмотри сюда!», «пойми, наконец!», «думай, думай, тебе говорят!», – предполагая, что мы умеем всё это делать. И мы привыкали видеть то, что не смогли бы увидеть без чьей-то помощи, привыкали понимать так, как хотелось кому-то. В конечном счете, у нас сформировалось своё, как нам кажется, видение и понимание, что мы зачастую и называем сознанием, мышлением. Здесь-то мы и заблуждаемся, здесь и кроется один из наших самых «гениальных» предрассудков. Суть его в том, что свой ум, разум человек считает неким прирождённым свойством, а мышлением называет мельтешение образов, обрывков каких-то понятий и представлений, которое сопровождает всю его сознательную жизнь. Поэтому каждый из нас полагает, что уж чего-чего, а ума-то у него достаточно.

В силу указанного предрассудка голова наша полна незаконченных мыслей, а жизнь – дел. Это слишком большая роскошь: использовать резервы нашего мозга, о чём уже шла речь, лишь на каких-то 10–15 %. Интересно, что примерно такую же долю человек использует, перерабатывая природные богатства, а 90 % их идёт в отходы. Как в отношении своей внутренней природы, так и в отношении природы его окружающей, человек всё ещё является поверхностным, нерациональным существом.

Человеческое мышление, понимание – это не тот процесс психического отражения, которым обладают все высшие животные. Ещё Сократ, искавший мудрости у людей, отмечал, что находил её только у тех, кто умеет что-то делать. При этом замечал: кто, сколько умеет, тот и ума столько же имеет. А итальянский философ Дж. Вико, живший на рубеже XVII–XVIII вв., полагал, что по-настоящему знать и понимать человек может лишь то, что он делает. Тема активности мышления была одной из основных в классической немецкой философии, а затем и в марксистской. Естественно, что она остаётся актуальной и для современной философии культуры, поскольку вся культура – это явленность человеческого мышления. Активность мышления означает, что оно само есть деятельность, в процессе которой образ, рождённый внутренним видением человека, материализуется, овеществляется, становится внешне доступным, то есть видимым, слышимым, осязаемым.

Понять, значит – увидеть. А без понимания мы просто смотрим. Во всём, что нас окружает, как уже отмечалось, можно видеть результаты чьего-то мышления – дома, предметы быта, животные и растения, звёздное небо. О них кто-то до нас размышлял, проектировал их, называл, классифицировал. Чтобы понять видимое, необходимо представить путь от замысла к результату. Исходный образ, видимый нами как вещь, был целью, поставленной когда-то создателем вещи. Этот путь – от невидимого никем образа, рождённого в сознании или в душе мастера, до ставшего очевидным для всех результата, – является мышлением.

Но реальность такова, что результат не походит, или мало походит на замыслы, на исходные образы, цели. Всё, что мы видим, в том числе и мы сами, было задумано гораздо лучшим, чем получилось на деле. Мы свыкаемся с этим, поэтому нас поражает всё изначальное: чистые воды реки, чистое чувство любви, детская непосредственность, простая и естественная человечность. Мы часто не верим, что всё это вообще сохранилось и существует в мире, не верим, поскольку судим о мире и о людях по результатам, а не по замыслам. Мы соглашаемся с тем, что «важнее всего результат». И это не практичность, это – подавление веры в себе, и в себя.

Но как возникают замыслы, исходные цели? Это важный вопрос. Выше уже упоминалось об ассоциациях, об универсализме и общечеловечности детского восприятия. Почему ребёнок предрасположен к новизне и творчеству? В нём нет запретов, и о себе он не имеет никаких, навязанных ему со стороны, представлений. Он не зависит от них и живёт всем собой, то есть как цельное, всему себя всего отдающее существо. Смеётся, плачет, ликует или просто огорчается он весь, до конца. Он ведёт себя как свободное и естественное существо. Мало кто из взрослых может вести себя так: отдаваться не только чувству, но и мысли без остатка.

Но всё творчество ребёнка исчерпывается тем небольшим жизненным пространством, которое его окружает. Зато здесь он истинный творец слов, жестов, поз. Он приводит в движение вещи, оживляет их, общается с ними, приспосабливает их к своим нуждам и меряет всё окружающее самим собой. Ребёнок создаёт конструкции из вещей, но главной «конструкцией» для него является его собственное тело. К ней он и подгоняет свое окружение, имея в виду лишь себя самого. Это уже после того, как он слышит что-то вроде «самолёт построим сами…», ему открывается и самостоятельность, и независимость вещей, их свойство сочетаться друг с другом. Но когда такое открытие совершится, ребёнок утратит способность к непосредственному творчеству.

Вместе с тем, есть люди, или есть мгновения в каждом из них, восстанавливающие способность творить «по образу и подобию» себя самого как человека. Это – творчество человеческого в мире, и оно предвосхищает любое творчество. Но не в каждом оно удерживается, сохраняется. Человек увлекается косвенными результатами и обстоятельствами, отвлекается от себя самого, от своего образа. Он старается не упустить свой шанс в игре, называемой жизнью, он лицемерит и лицедействует. Всё вокруг создано человеком, за всем можно увидеть его мысль, но всё ли создано для человека, всё ли хранит его образ, является действительно человеческим?

В мире не так уж много вещей, напоминающих о человеке и его телесности. Простейшие орудия труда, созданные ещё в доцивилизованном мире и сохранившие своё значение, несмотря на технический прогресс. Простые законы нравственности и мышления, которые тоже мало изменились со временем. Всё это – человеческие начала культуры. На развитых её стадиях они могут представляться музейной редкостью, что лишь повышает их ценность. Но обесценивается культура и сам человек, если смотрит на них только как на свидетельства древности.

На Востоке есть мудрая притча, представленная в форме диалога между человеком, сидящим на берегу реки, и прохожим:

– Чем сидеть просто так, делом бы лучше занялся.

– Да? Каким же делом?

– Наловил бы рыбы, чтобы сытым быть.

– Ну, и что дальше?

– Тут же ещё наловил бы, чтобы продать!

– А зачем продавать?

– Деньги бы появились, снасти, лодку купил бы!

– Ну а дальше-то, что?

– Много бы денег стало, нанял бы кого-нибудь, чтобы вместо тебя ловили!

– А мне что делать?

– В том-то и дело, – воскликнул прохожий, – что ничего не нужно делать. Сидел бы, да природой любовался!

– Но ведь я и так этим занят, – услышал он в ответ.

Смысл притчи в том, что вся мирская суета оказывается необходимой для удовлетворения простых, в сущности, потребностей человека. Тот, кто понимает это, видит и бессмысленность самой суеты.

Несмотря на общность у людей логики мышления и деятельности, способы её применения – различны. Можно отметить два, по крайней мере, способа наполнения логики содержанием, два варианта исполнения себя в качестве человека, хотя выше речь шла о трёх вариантах. Но первый из них, то есть «апелляция к трансцендентному», существенно отличается от второго и третьего. Ему присущ мессианизм, он связан со временем, с будущим, относит решение проблемы человека за горизонт настоящего или наличного бытия, оцениваемого как ущербное и незавершённое. Второй и третий варианты сходны в том отношении, что решение проблемы человека в них связано с наличным бытием, с его познанием и преобразованием здесь и теперь, как говорится. Оба варианта есть апелляция к непосредственному, но один – к непосредственному в мире, к культуре, а другой – к непосредственному в самом человеке. В восточной притче представлены именно эти варианты.

Два ви́дения, два образа жизни, а цель общая – благо, душевный покой, удовлетворённость человека собой и миром, то есть цельность и полнота его бытия. Но в одном случае, олицетворённом прохожим, человек и мир рассматриваются в качестве средств достижения этой цели, понимаемой как результат активной, преобразующей деятельности. В познании такая деятельность становится неисчерпаемым источником всё новых и новых знаний. Человек, как субъект этой деятельности, открывает в себе множество способностей, функций, ролей. В истории, в социальной жизни эта деятельность проявляет себя в ускорении событий, в превращении их в котёл страстей, межнациональных конфликтов и межгосударственных распрей. Природа, с её богатствами, в результате такой деятельности, превращается в простой придаток человека, а культура – в источник развлечений, острых ощущений и непредвиденных опасностей.

Иное отношение к миру олицетворяет в притче сидящий на берегу человек. Оно основано на понимании бессмысленности поисков того, что и так дано человеку. Ведь увлекаясь деятельностью, познанием и преобразованием окружающего мира, человек рискует утратить себя, не дойти до цели, просто не дожить. А если человек сосредоточен и сам для себя является целью, он начинает понимать, что многие из проблем им же и созданы. Но это не бездеятельность вообще, это именно деятельное отношение, но к самому себе. При таком отношении меняется взгляд на природу, историю, культуру, всё это представляется осмысленным и цельным.

Трудно оценивать оба эти отношения к миру и человеку в рамках категорий «лучше» или «хуже». Оба по-своему решают проблему выживания человека. Но логика культуры, цивилизации такова, что человек вынужден предпочитать деятельное отношение к миру, а не к себе. Кроме того, как уже отмечалось, человек – это избыточное существо, и избыток своей энергии он выплескивает вовне, причём далеко не всегда в форме человеческого, в виде искусства, например, или в виде доверия и любви к ближним. Человек избыточен, но его избыточность не беспредельна. Да она, может быть, и не самое ценное его качество. Человечность – важнее, если он хочет остаться человеком. Но ведь нет такого закона, по которому он должен быть и остаться человеком. В этом его уникальность и кажущаяся свобода: он может быть кем угодно, в том числе и самим собой. Нужен ли он самому себе в качестве человека, вот в чём вопрос. Похоже, что он, телесно и духовно обязанный культуре, всё меньше нуждается в душевности, человечности. И это понятно: сегодня в культуре слишком многое определяется брутальными и недобрыми силами – эгоизмом приобретателей и властными устремлениями. И где в таких условиях место человечности? Кто может стать её защитником и рыцарем, если каждый чувствует в себе лишь себялюбивые вожделения и страх потерять даже то малое, что имеет? Вопросы, на которые нет однозначного ответа. Каждый из нас может найти ответ сам, лично. Если, конечно будет в поиске, если эти вопросы вообще встанут перед нами. Для этого, собственно, и представлено всё вышеизложенное.

¹ Может быть, прежде необходимо ответить на вопрос: в чем суть человека? Выделить главное, что отличает его от других существ. Но, в определённом смысле, а именно в том, что сущность, как внутреннее содержание предмета, лишь обусловливает собой формы его проявления, а сама по себе не дана, вопрос о сущности человека – это и есть вопрос о том, что делает его человеком. Речь, правда, можно вести и о главном – существенном – признаке человека. К примеру – о разумности. Но «разум», как и другие возможные признаки, тоже нуждается в опре­делении. Не говоря уж о том, что разум человека далеко не всегда очевиден. Иными словами, существенным признаком человек наделяет­ся как именем, к примеру, которое в большинстве случаев его ни к чему не обязывает. Носитель имени может соответствовать или не соответствовать ему, что зависит, конечно же, не только от имени. Логично допустить: существенным для человека является то, что он сам выделяет в себе и для себя как существенное. Именно это делает его определенным человеком. Но в этом же и суть рас­сматриваемой проблемы.

[2] См.: Губин В.Д. Жизнь как метафора бытия. М., 2003. С.162.

[3] Бор Н. Атомная физика и человеческое познание. М., 1961. С. 48.

[4] Гроссман В.С. Жизнь и судьба: Роман. Минск, 1990. С. 72.

[5] См.: Эккерман И.-П. Разговоры с Гете. М., 1981. С.569.

[6] См.: Шелер М. Человек и история // Человек: образ и сущность. Перцепция страха. Ежегодник. 2. М., 1991. С. 133-159.

[7] См.: Чаликова, Дети, «примитивы» и культура участия // Утопия рождается из утопии. Лондон, 1992.

[8] Впрочем, как свидетельствует обыкновенный житейский опыт, в действительности люди ревниво относятся к своим умственным способностям. Они могут жаловаться на неустроенную жизнь, на плохое здоровье, на слабую память, полагая, что не умаляют себя в глазах окружающих. Но они никогда не жалуются на слабоумие. Мало того, для них оскорбителен даже намек на это со стороны других. Даже и пробовать не стоит желать кому-то в день его рождения, к примеру, наряду с крепким здоровьем ещё и не менее крепкого ума.

[9] Эйнштейн А. Мотивы научного исследования // Собр. науч. тр.: В 4 т. М., 1967. Т. 4. С. 41.

[10] См.: Розин В.М. Техника и социальность // Вопросы философии. 2005. № 5. С. 105.

[11] В этих примерах, кстати, выражен один из аспектов действительно позитивной роли техники в судьбе человека. Техника, в широком смысле слова, – это искусство в достижении поставленной цели. Используемые средства при этом особого значения не имеют. Если человек пользуется собой в качестве средства реализации своих замыслов, то он тоже – техника. Жизнь упомянутых мыслителей была способом и средством выражения их учений. И это, пожалуй, самое поучительное в них.

[12] Насколько мне известно, понятие «внутренний человек» впервые употребил апостол Павел в своем послании к Римлянам (Рим. 7:22).

[13] Некоторые авторы полагают, что именно в таком служении выражена искомая «русская идея». См.: Бессонова О. Э. Раздаточная экономика как российская традиция // Обществ. науки и современность. 1994. № 3; Толпегин А. В. Анти-Болонья, или духовное и универсальное в высшем образовании // Известия Уральского государственного университета. Серия 2. Гуманитарные науки. 2007. Вып. 13.

[14] Рубинштейн С.Л. Проблемы общей психологии. М., 1973. С. 192–193.

[15] См. напр.: Вилюнас В.К. Психологические механизмы мотивации человека. М., 1990. С. 257.

[16] Пригожин И. Философия нестабильности // Вопр. филос. 1991. № 6. С. 48.

[17] Вопрос о месте человека во Вселенной и о причинах его появления вновь обострился после того, как в 1973 г. английским астрофизиком Б. Картером был сформулирован «Антропный космологический принцип». Вот одна – «сильная» – из его интерпретаций: Вселенная и должна была быть такой, чтобы в ней появился человек (наблюдатель).

Дата добавления: 2015-05-09