Флобер, Сервантес, дарвин

ТРАГИКОМЕДИЯ

Роман—жанр, безусловно, комический. Но не юмо-
ристический, ибо под покровом юмора таится немало
суеты. Можно представить себе смысл романа в образе
стремительно падающего трагического тела, над кото-
рым торжествует сила инерции, или действительность.
Подчеркивая реализм романа, порой забывают, что
сам этот реализм заключает в себе нечто большее, чем
реальность: то, что позволяет самой реальности до-
стичь столь чуждой ей поэтической силы. В противном
случае мы бы уже давно отдали себе отчет в том, что
поэзия реализма заключена не в неподвижно простер-
той у наших ног реальности, а в той силе, с которой
последняя притягивает к себе идеальные аэролиты.

Трагедия — вершина романа. С нее спускается муза,
сопровождая трагическое в его нисхождении. Трагичес-
кая линия неизбежна, она необходимая часть романа
и тогда, когда выступает как едва заметное обрамле-
ние. Исходя из этих соображений, я думаю, следует
придерживаться названия, которое дал Фернандо Ро-
хас своей «Селестине». Роман—трагикомедия. Воз-
можно, «Селестина» представляет собой кризис этого
жанра. В «Дон Кихоте», напротив, мы наблюдаем
вершину его эволюции.

Совершенно очевидно: трагическая стихия может
расширяться сверх меры, занимая в пространстве ро-
мана такой же объем и место, что и комическая.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

В романе—синтезе трагедии и комедии—нашла
воплощение та смутная мысль, которую высказал
в свое время еще Платон (хотя она и не встретила
должного понимания). Я имею в виду диалог «Пир».
Раннее утро. Сотрапезники, спят, опьяненные, соком
Диониса. «Когда уже поют петухи», Аристодем приот-
крывает глаза. Ему чудится, будто Сократ, Агатон
и Аристофан тоже проснулись и вполголоса беседуют
между собой. Сократ доказывает Агатону, молодому
трагику, и Аристофану, автору комедий, что не двое
разных людей, а один и тот же человек должен сочи-
нять и трагедии и комедии³⁷.

Как я уже говорил, это место не получило удовлет-
ворительного объяснения. Читая его, я всегда ловил
себя на мысли, что Платон со свойственным ему да-
ром предвидения посеял здесь семя романа. Если мы
посмотрим в ту сторону, куда указал- Сократ на
«Symposion» ранним утром, мы неизбежно увидим
Дон Кихота, героя и безумца.

Никчемность того, что принято называть патри-
отизмом в испанском мышлении, ярче всего проявля-
ется в недостаточном внимании к действительно вели-
ким событиям нашей истории. Все силы уходят на
восхваление того, что совершенно бесплодно, чему
нельзя найти применения. Мы превозносим то, что
нам выгодно, забывая о том, что важно.

Нам определенно недостает книги, где было бы
детально доказано, что всякий роман заключает в себе,
словно тончайшую филигранную нить, «Дон Кихота»,
подобно тому как любая эпическая поэма несет в себе,
будто плод косточку, «Илиаду».

Флобер открыто заявляет: «Je retrouve,— говорит
он,—mes origines dans le livre que ie savais par coeur
avant de savoir lire, don Quichotte» *³⁸.

Мадам Бовари—Дон Кихот в юбке и минимум
трагедии в душе. Читательница романтических ро-
манов, представительница буржуазных идеалов, на-
саждавшихся-в Европе в течение полувека. Жалкие

* «Correspondance», 2, 16.

РАЗМЫШЛЕНИЯ-О «ДОН КИХОТЕ».

идеалы! Буржуазная демократия, позитивистский ро-
мантизм!

Флобер отдает себе полный отчет в том, что ро-
ман—жанр критической направленности и комичес-
кого нерва. «Je tourne beaucop a la critique,— писал он,
когда работал над «Мадам Бовари»,—le roman que je
ecris m'aiguise cette faculte, car c'est une oeuvre surtout de
critique ou plutot de anatomie» *³⁹.

Ив другом месте: «Ah! се que manque a la societe
modern ce n'est pas un Christ, ni un Washington, ni im
Socrate, ni un Voltaire, c'est un Aristophane» **⁴⁰.

Я думаю, что приступы реализма, которым был
подвержен Флобер, не вызывают сомнений. Более то-
го, точку зрения романиста следует считать свидетель-
ством исключительной важности.

Если современный роман в меньшей степени об-
наруживает комическую природу, то лишь потому, что
подвергаемые критике идеалы недостаточно отделены
от действительности, с которой идет борьба. Напряже-
ние крайне слабо: идеал низвергнут с очень небольшой
высоты. По этой причине можно предугадать, что
роман XIX века очень быстро станет неудобочита-
емым: он содержит наименьшее из возможного коли-
чества поэтического динамизма. Уже сейчас ясно: кни-
ги Доде или Мопассана не доставляют нам ныне того
наслаждения, как лет пятнадцать тому назад. И наобо-
рот, напряжение, которое несет в себе «Дон Кихот»,
обещает никогда не ослабнуть.

Реализм—идеал XIX века. «Факты, только фак-
ты!» —восклицает персонаж из «Тяжелых времен»
Диккенса/Как, а не почему, факт, а не идея, проповеду-
ет Огюст Конт⁴¹.

Мадам Бовари дышит с месье Омэ одним возду-
хом— атмосферой контизма. Работая над «Madame
Bovary», Флобер читал «Позитивную философию»:
«Est une ouvrage,—писал он,—profondement farce; il
faut seulement lire, pour s'en convaincre, Introduction qui
en est le resume; il у a, pour quequ'un qui voudrait faire
des charges au theatre dans le gout aristophanesque, sur les
theories sociales, des californies de rires» ***⁴².

* «Correspondance», 2, 370.

** Ibid., 2, 159.

*** Ibid., 2, 261.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

Действительность столь сурова, что не выносит
идеала, даже когда идеализируют ее саму. А XIX век
не только возвел в героический ранг любое отрицание
героизма, поставив во главу угла идею позитивного,
но снова принудил героическое к позорной капитуля-
ции перед жестокой реальностью. Флобер обронил
как-то весьма характерную фразу: «On me croit epris du
reel, tandis que je l'execre; car c'est en hain du realisme que
j'ai entrepris ce roman» *⁴³.

Те поколения, наши непосредственные предшест-
венники, заняли роковую позицию. Уже в «Дон Кихо-
те» стрелка поэтических весов склонилась в сторону
грусти, чтобы так и не выправиться до сих пор. Тот
век, наш отец, черпал извращенное наслаждение в пес-
симизме, он погрузился в него, он испил свою чашу до
дна, он потряс мир так, что рухнуло все хоть сколько-
нибудь возвышавшееся над общим уровнем. Из всего
XIX столетия до нас долетает словно один порыв
злобы.3а короткий срок естественные науки, основан-
ные на детерминизме, завоевали сферу биологии. Дар-
вин приходит к выводу, что ему удалось подчинить
живое—нашу последнюю надежду—физической не-
обходимости. Жизнь сводится только к материи, фи-
зиология—к механике⁴⁴.

Организм, считавшийся независимым единством,
способным самостоятельно действовать, погружен от-
ныне в физическую среду, словно фигура, вытканная на
ковре. Уже не он движется, а среда в нем. Наши
действия не выходят за рамки реакций. Нет свободы,
оригинальности. Жить—значит приспосабливаться,
приспосабливаться—значит позволять материально-
му окружению проникать в нас, вытесняя из нас нac
самих. Приспособление—капитуляция и покорность.
Дарвин сметает героев с лица земли.

Пришла пора экспериментального романа («roman
experimental»). Золя учится поэзии не у Гомера или
Шекспира, а у Клода Бернара. Нам все время пытают-
ся говорить о человеке. Но поскольку теперь человек
не субъект своих поступков, он движим средой, в кото-
рой живет,—роман призван давать представление сре-
ды. Среда—единственный герой.

* «Correspondаnce», 3, 67—68. См. также, что он пишет о своем «Лек-
сиконе прошеных истин»: Gustavus Flaubertus, Bourgeoisophobus⁴⁵.

ВОЛЯ К БАРОККО

Поговаривают, что нужно воспроизводить «обста-
новку». Искусство подчиняется полиции—правдопо-
добию. Но разве трагедия не имеет своего внутрен-
него, независимого правдоподобия? Разве нет эстети-
ческого vero⁴⁶—прекрасного? Видимо, нет, ибо,
согласно позитивизму, прекрасное—только правдопо-
добное, а истинное—только физика. Роман стремится
к физиологии.

Однажды поздно ночью на Реге Lachaise⁴⁷ Бувар
и Пекюше⁴⁸ хоронят поэзию—во имя правдоподобия
и детерминизма.

Дата добавления: 2015-05-09