В механизме защиты прав человека

Необходимость судебного толкования права

От теоретического представления об истоках и природе прав человека зависит решение многих относительно частных вопросов,
в том числе касающихся правозащитного процесса и судебного толкования нормативных положений, закрепляющих права и свободы личности.

Если понимать права человека только как «естественные притязания», «свойства», «потребности» человеческого существа, отрицая их обязательное государственное санкционирование, то следует с равным основанием признать, что в случае нарушения прав человека субъект-нарушитель также действует в соответствии со своими естественными качествами и наклонностями. Таким образом, нарушение прав человека, по сути, предстает как столкновение частных воль, конфликт естественных притязаний, который не может быть решен иначе как в соответствии с формулой Т. Гоббса: «Война всех против всех».

Напротив, если руководствоваться так называемым «позитивистским» подходом к правам человека как к юридическим возможностям («дозволениям»), закрепленным в официальных текстах, то
нарушение прав человека представляет собой посягательство не только на индивидуальные интересы отдельного лица, но и на всю социальную систему. Речь идет о том, что права человека могут в рамках этого представления трактоваться как объем свободы, отмеренной каждому человеку тем социальным организмом, к которому он принадлежит. В этом смысле нарушение прав человека — это деяние, угрожающее стабильности всего общества, и задачей правозащитной деятельности становится обеспечение справедливости, т. е. соразмерности, гармонии, баланса социальных интересов, как индивидуальных, так и коллективных.

Лицо, чьи права оказались нарушенными, может попытаться восстановить их самостоятельно или прибегнуть к помощи существующих для этой цели социальных институтов. Однако в любом случае им необходимо сверить свои действия с общезначимым социальным стандартом коллективного происхождения, выражающимся в системе правовых норм.

В этом заключается природа защиты субъективных прав и ее отличие от защиты личных интересов. Защита интересов сама по себе не предполагает, что интерес отвечает каким-либо объективным требованиям и критериям; защищаться могут и асоциальные, осуждаемые обществом интересы. Достаточно лишь, чтобы носитель интереса полностью или частично его осознавал и располагал необходимыми возможностями для осуществления своей воли.

Иная ситуация складывается, если интересы и потребности человека в той или иной мере признаются обществом в качестве существенных, общественно весомых, приемлемых или даже насущных, необходимых, подлежащих безоговорочному признанию. В этом случае субъект может при ущемлении своего интереса в большей или меньшей степени рассчитывать на поддержку со стороны общества. Но для этого требуется дополнительное условие: недостаточно заявить о своем интересе, следует также обосновать его перед обществом. Фактически заинтересованное лицо, чтобы получить защиту, должно продемонстрировать, что его потребности соответствуют нормативной системе данного социума. В зависимости
от того, к какой сфере нормативного регулирования будут отнесены

соответствующие притязания, их защита может носить моральный, религиозный, политический, экономический или какой-то иной характер.

Специфика правовой защиты состоит в том, что она предоставляется лишь тем социальным интересам, которые легализованы
в официальных текстах как «законные интересы» (допустимые устремления) или «субъективные права» (конкретное поведение)[187]. Тем самым задача обеспечения социального интереса одновременно упрощается и усложняется. Упрощается она потому, что сами нормы, правила, на основании которых осуществляется признание
и защита интереса, носят формально определенный, текстуальный характер, вследствие чего отпадает проблема неопределенности, расплывчатости нормативного регулирования, которая достаточно часто возникает, например, в ситуациях нравственного выбора, когда само содержание морального принципа, применимого в том или ином случае, часто остается неясным и не может быть установлено с достоверностью. Наличие письменного, официально утвержденного текста в значительной степени снимает подобные затруднения. Но одновременно происходит новое усложнение всего механизма, связанное именно с тем, что в нем появляется дополнительное звено в виде нормативного текста.

Положение о текстуальной природе права в современной науке практически не встречает существенных возражений. Представление о праве как особом языковом феномене может стать исходным и при решении вопросов, касающихся механизма защиты прав человека.

Рассматривая право как коммуникативную систему, мы можем констатировать, что вся деятельность управомоченных субъектов, органов власти и общественных организаций по защите прав и свобод человека представляет собой не что иное, как общение, обмен информацией, облеченной в языковую форму. Именно языковые средства позволяют заинтересованному лицу заявить о нарушении его права и добиться соответствующей реакции от представителей

общества. В свою очередь, правозащитные органы пользуются именно языковыми способами воздействия в той мере, в какой они остаются в юридическом поле[188].

Основная же отличительная особенность правовой реальности по сравнению с иными многообразными видами социальной коммуникации состоит именно в том, что общение субъектов опосредовано официальными нормативными текстами. Участники правовых коммуникаций вынуждены постоянно обращаться к этим текстам, черпая оттуда речевые и поведенческие модели для своего взаимодействия.

Соответственно, наиболее характерная черта юридической процедуры как социальной коммуникации заключается в том, что она на всех своих этапах требует от субъектов изучать нормативные тексты и выявлять их смысл для того, чтобы действовать соответствующим образом.

Герменевтическая философия права при исследовании судебного процесса ставит во главу угла именно его интерпретационную сос­тавляющую. Так, согласно концепции П. Рикера, основная социальная ценность правосудия выражается в том, что благодаря особым технологиям интерпретации и аргументации достигается перевод социального конфликта из плоскости насилия в сферу языка.
«По отношению к проблематике насилия и справедливости, — указывает Рикер, — изначальная функция судебного процесса состоит в том, чтобы переносить конфликты с уровня насилия на уровень языка и дискурса… На мой взгляд, не подлежит сомнению, что процедурные правила судебного процесса сами собой способствуют продвижению справедливости (правосудия) в ущерб духу мести.
И происходит это в той мере, в какой судебный процесс образует дискурсивные рамки, подходящие для мирного арбитража конфликтов. И как раз неоспоримая заслуга установления процедурных правил состоит в том, что они позволяют судебному процессу как особому институту переносить конфликты из сферы насилия в сферу языка и речи»[189].

С этой точки зрения нарушение прав человека может рассматриваться как особая разновидность социального (юридического) конфликта. Происходит столкновение двух или более интересов, как минимум один из которых, по мнению его носителя, является социально значимым и юридически обеспеченным. Конфликт начинается с того, что субъект распознает те или иные действия другого лица в качестве необоснованного препятствия к реализации своего субъективного права. Но дальнейшее развитие конфликта через простое противоборство его участников — не тот путь, который является желательным с точки зрения социума, организованного
на властной основе. Дело в том, что бесконтрольное самопроизвольное течение любого социального конфликта чревато непредсказуемыми последствиями, потому что может привести к насильственным действиям, которые в дальнейшем склонны к эскалации,
т. е. нарастанию. Именно поэтому первичная задача, решаемая властными институтами применительно к любому социальному конфликту, состоит в том, чтобы ввести его в некоторые рамки, создать ограничения, предохраняющие общество от вспышек насилия.

В случае с юридическим конфликтом основным ограничителем выступают правовые нормы, содержащиеся в официальных текстах. Так как не существует механизмов, позволяющих в полном объеме устранить конфликтность (например, гарантированно предотвратить нарушения прав человека), то остается лишь выработать такие процедуры, сценарии протекания конфликтов, при которых угроза социальному порядку была бы сведена к минимуму. В частности, это достигается путем описывания возможных путей развития конфликта в юридических текстах, которые должны приниматься конфликтующими сторонами в качестве руководства к действию; при нарушении этих правил конфликт утрачивает правомерный характер, становится противоправным и влечет применение мер государственного принуждения.

Следовательно, исходя из герменевтического подхода, основное содержание механизма защиты прав человека, как и разрешения юридических конфликтов в целом, — это постоянная правовая оценка жизненных обстоятельств на основании установленных нормативных стандартов, имеющих текстуальный характер, т. е. перевод фактически происходящих социальных явлений в речевую форму. В правоведении подобного рода познавательная процедура носит название юридической квалификации.

Юридическая квалификация представляет собой своеобразное подведение жизненной ситуации под правовую норму, включая выяснение того, какие обстоятельства являются юридически значимыми, под действие какой нормы или норм они подпадают и как их следует оценивать с точки зрения права — как законные или противоправные, поощряемые или наказуемые и т. п.

Ясно, что для проведения этой процедуры необходимой составляющей выступает интерпретация соответствующего нормативно-правового текста, потому что именно он является критерием определения юридической значимости тех или иных социальных фактов. Как справедливо подчеркивает А. В. Поляков, «ни одно законодательное установление (директива, приказ), существующее в знаковой форме (вне знаковой, текстуальной формы его существование невозможно), не может иметь правового смысла без воспринимающего
и интерпретирующего данный текст субъекта. Интерпретирующий субъект осуществляет селекцию поступающей информации, задействуя в этом процессе не только свой разум, эмоции или подсознательные стереотипы поведения, но и духовный мир в целом, что позволяет иметь отношение к анализируемой информации, корректируемое внешним социальным окружением»[190].

Говоря о месте судебного толкования прав в механизме защиты прав человека, следует прежде всего различать толкование в двух смыслах: как деятельность субъектов по раскрытию смысла правовой нормы и как результат этой деятельности, выражающийся
в интерпретационном акте. Необходимость такого разграничения связана с тем, что сама интерпретационная деятельность судебных органов, с одной стороны, и акты судебного толкования, с другой стороны, могут выполнять в правозащитном механизме неодинаковые роли.

Если обратиться к толкованию права как особой познавательной деятельности, осуществляемой носителями судебной власти, и попытаться определить ее место в ранее предложенной модели правозащитного механизма, то обнаруживаются как минимум три момента, когда механизм защиты прав человека для своего дальнейшего функционирования требует осуществления юридической интерпретации.

Во-первых, толкование необходимо для определения самого содержания тех субъективных прав, которые подлежат защите. Дело
в том, что объем и характер правомочий, которыми обладает конкретное лицо, во всех случаях является неочевидным и нуждается
в уточнении. Прежде всего, эти права могут зависеть от особенностей юридического статуса их носителя, так как даже общие конституционные права имеют определенную специфику в зависимости от того, кому они принадлежат. Вполне естественно, что одни
и те же права могут предполагать разное наполнение применительно к отдельным категориям субъектов. Согласно ч. 2 ст. 19 Конституции РФ, гарантируется равенство прав и свобод человека и гражданина независимо от пола, расы, национальности, языка, про­исхождения, имущественного и должностного положения, места жительства, отношения к религии, убеждений, принадлежности
к общественным объединениям, а также других обстоятельств;
запрещаются любые формы ограничения прав граждан по признакам социальной, расовой, национальной, языковой или религиозной принадлежности. Однако обладание иными специальными статусами, такими как «гражданин Российской Федерации», «иностранный гражданин», «лицо без гражданства», «несовершеннолетний», «воен­нослужащий», «пенсионер» и др., безусловно, влияет на общий объем прав и обязанностей конкретного человека.

Установление точного содержания прав человека связано не только с учетом его индивидуального социального положения. Сами формулировки законодательных актов, закрепляющих права и свободы человека, известны своей широтой, нередко декларативностью
и абстрактностью, причем эти качества тем сильнее выражены, чем выше юридическая сила соответствующих нормативных источников. Следовательно, в каждом случае необходимо устанавливать, каков точный набор действий (бездействий), охватываемый тем или иным субъективным правом. Именно этой цели служит познавательная процедура, именуемая толкованием права.

Толкование, проводимое на этой стадии правозащитного механизма, может носить как официальный, так и неофициальный
характер. В последнем случае управомоченное лицо самостоятельно знакомится с содержанием действующих нормативно-правовых
актов и уясняет смысл своих прав либо обращается к иным лицам,
не обладающим властными полномочиями (адвокатам, юрисконсультам, ученым-экспертам и т. п.) за помощью в правильном
понимании юридического текста.

Суд занимается толкованием норм, устанавливающих права человека, в том случае, если нарушение субъективных прав лица стало предметом судебного разбирательства, т. е. если самозащита
не осуществлялась либо не дала желаемого результата. При рассмотрении юридического дела суд, разумеется, в первую очередь обращается к тексту нормативно-правового акта с тем, чтобы определить, какими именно правами обладает данное лицо.

В частности, подобные вопросы регулярно становятся предметом рассмотрения Конституционного суда Российской Федерации. Решая вопрос о наличии или отсутствии нарушений прав человека
в положениях действующего законодательства, Конституционный суд постоянно вынужден конкретизировать содержание самих прав человека, раскрывая и поясняя смысл общих формулировок Конституции РФ и международных документов.

Например, в своем постановлении от 20 февраля 2006 г. по делу о проверке конституционности ст. 336 Гражданского процессуального кодекса Российской Федерации в связи с жалобами граждан
К. А. Инешина, Н. С. Никонова и открытого акционерного общества «Нижнекамскнефтехим» Конституционный суд, кроме прочего, дал официальное разъяснение содержания права на судебную защиту.

Заявители по данному делу оспаривали конституционность положения ст. 336 Гражданского процессуального кодекса РФ, в соответствии
с которым на решения всех судов в Российской Федерации, принятые по первой инстанции, за исключением решений мировых судей, сторонами и другими лицами, участвующими в деле, может быть подана кассационная жалоба. Тем самым не предусматривается прямая возможность подачи кассационной жалобы теми лицами, которые не участ­вовали в деле, но чьи права и законные интересы были нарушены судебным актом, вынесенным по этому делу. Это, по мнению заявителей, представляет собой нарушение права на судебную защиту.

Таким образом, перед Конституционным судом возник вопрос, каково конкретное содержание права на судебную защиту, а точнее — относится ли к содержанию этого права возможность подачи кассационной жалобы лицами, не участвующими в деле? Проанализировав эту проблему, суд пришел к выводу, что «отсутствие у лиц,
не привлеченных к участию в деле, вопрос о правах и обязанностях которых разрешен судом первой инстанции, соответствующих процессуальных возможностей существенно снижало бы уровень реализации ими конституционного права на судебную защиту, противоречило бы конституционным целям гражданского судо­про­из­водства, а потому не позволило бы рассматривать судебную процедуру в качестве эффективного средства правовой защиты»[191]. Тем самым в результате толкования Конституции РФ и процессуального законодательства был уточнен объем процессуальных прав определенной категории лиц.

Сложность состоит в том, каковы пределы компетенции суда
в области установления прав личности, иначе говоря, правомочен ли суд вносить какие-либо коррективы в их законодательно определенное содержание или же он вправе лишь выявлять и осуществлять волю законодателя. В англо-американской правовой доктрине эта проблема известна под названием «судебного активизма». Как отмечают исследователи, при осуществлении такого полномочия, как нормоконтроль, суд неизбежно вторгается в прерогативы законодателя и часто испытывает желание подправить не только содержание действующего права, но и правосознание народа. При этом «некоторые теоретики, в целом согласные с существованием судебного активизма, проявляемого в ходе конституционного контроля, ограничивают его определенными правовыми сферами. Так, безусловно принимается активизм в области защиты гражданских прав
и свобод, в охране прав наименее обеспеченных страт общества.
Но при этом рекомендуется не вмешиваться в вопросы федерализма, взаимоотношений между штатами и разделения властей, поскольку данные проблемы вполне могут разрешаться политическим путем,
а не с помощью судебного процесса»[192].

Отметим уверенность западных ученых в том, что «активистская» позиция суда в отношении прав человека является безусловно приемлемой. Что касается российской правовой системы, то в ней
и на доктринальном, и на нормативном уровне судебный «активизм» в отношении прав человека скорее отвергается. Миссия суда усматривается в максимально точном установлении тех субъективных прав, которые закреплены в конституции и законодательстве, хотя интерпретационная практика, особенно в сфере конституционного правосудия, знает отступления от этого принципа.

Во-вторых, толкование права необходимо для того, чтобы установить наличие или отсутствие нарушения прав человека. Сама
защита прав человека имеет смысл лишь при условии, что существуют какие-то препятствия, мешающие субъекту свободно реали­зовать свои права. Если вопрос становится предметом судебного разбирательства, то суд устанавливает, имеют ли место сами факты, которые управомоченное лицо расценивает как нарушение своих прав; могут ли данные факты подвергаться юридической оценке; действительно ли они вторгаются в сферу действия субъективных прав данного лица и препятствуют их осуществлению; наконец,
являются ли данные обстоятельства неправомерными или же, напротив, речь идет о вполне законных действиях (бездействиях).

В данном отношении следует разделять два вида судебного познания: установление фактических обстоятельств дела и их правовая оценка. Как отмечал Гегель, «в деле осуществления права как применения закона к отдельному случаю различаются две стороны: во-первых, знание характера случая в его непосредственной единичности — существует ли договор и т. п., совершено ли нарушающее права действие и кто его совершил… во-вторых, подведение

данного случая под закон, восстанавливающий права, в уголовном праве сюда относится и наказание. Решения по этим двум сторонам — различные функции»[193].

В данном случае предметом толкования выступают нормы,
определяющие правовой режим деятельности того лица, которое предположительно своим поведением нарушило чужие субъективные права. Суд определяет, каковы правовые основания совершенных действий (бездействий), какими нормами действующего законодательства они охватываются. В рамках состязательного судеб­ного процесса, как правило, обе стороны дают правовое обос­нование своих позиций. В случае, если предполагаемый нару­шитель прав человека ссылается на какие-либо правовые нормы в доказательство правомерности своих действий, суд обязан обратиться к этим нормам
и дать им толкование.

В результате сопоставления фактов, подвергаемых правовой оценке, с нормативно установленным образцом суд должен прийти к аргументированному выводу, действительно ли имело место нарушение прав человека. В случае отрицательного решения правозащитный механизм по конкретному случаю прекращает свое действие за отсутствием фактических оснований.

Часто суду приходится обращаться к нормам, определяющим права и обязанности предполагаемого нарушителя, так как может оказаться, что деяния, которые представляются «пострадавшей» стороне посягательством на ее права, в свою очередь, являются вполне допустимым способом реализации прав иного лица. Если речь идет о нарушении прав человека государством, его органами
и должностными лицами, то суд проверяет, не имеет ли место
в данном случае правомерное ограничение прав и свобод человека по основаниям, предусмотренным Конституцией Российской Федерации, — для защиты основ конституционного строя, нравственности, здоровья, прав и законных интересов других лиц, обеспечения обороны страны и безопасности государства (ч. 3 ст. 55).

Так как права лиц, чьи действия становятся предметом судебного разбирательства, могут вытекать из различных положений законодательства и даже из разных нормативно-правовых актов, то суд в результате их толкования может прийти к выводу о наличии конкуренции или коллизии правовых норм. Общая модель поведения суда в такой ситуации предусмотрена в ч. 3 ст. 5 Федерального конституционного закона «О судебной системе Российской Федерации»: суд, установив при рассмотрении дела несоответствие акта государственного или иного органа, а равно должностного лица Конституции Российской Федерации, федеральному конституционному закону, федеральному закону, общепризнанным принципам
и нормам международного права, международному договору Российской Федерации, конституции (уставу) субъекта Российской Федерации, закону субъекта Российской Федерации, принимает решение в соответствии с правовыми положениями, имеющими наибольшую юридическую силу.

Например, определением кассационной коллегии Верховного суда Российской Федерации от 15 мая 2003 г. было отменено решение Верховного суда РФ и вынесено новое решение, которым признан недействующим и не подлежащим применению п. 14.3 Инструкции о порядке выдачи, замены, учета и хранения паспортов гражданина Российской Федерации, утвержденной приказом Министерства внутренних дел РФ от 15 сентября 1997 г. № 605. Этим пунктом, как решил Верховный суд РФ, было ущемлено право граждан, чьи религиозные убеждения не позволяют показываться перед посторонними лицами без головных уборов, представлять для получения российского паспорта фотографии с изображением анфас в головном уборе.

Согласно ст. 28 Конституции Российской Федерации, каждому гарантируется свобода совести, свобода вероисповедания, включая право исповедовать индивидуально или совместно с другими любую религию или не исповедовать никакой, свободно выбирать, иметь и распространять религиозные и иные убеждения и действовать в соответствии с ними. Верховный суд счел, что норма инструкции Министерства внутренних дел РФ, требующая предъявлять для паспорта фотографию без головного убора, посягает на право граждан действовать в соответствии со своими религиозными убеждениями.

Таким образом, суд подверг толкованию понятие «действовать
в соответствии с религиозными убеждениями», соотнес его с требованиями инструкции Министерства внутренних дел РФ, обнаружил противоречие и принял решение в соответствии с нормативным правовым актом, обладающим более высокой юридической силой.

В-третьих, толкование права необходимо для того, чтобы определить круг возможных мер, которые являются юридически допустимыми и применимыми для защиты нарушенного права с учетом особенностей конкретной ситуации.

Если лицо решает отстаивать нарушенные права путем самозащиты, то оно должно соблюсти основное требование: его действия, направленные на защиту своих прав, не должны быть запрещены законом (ч. 2 ст. 45 Конституции Российской Федерации).

Если же речь идет о судебной защите прав и свобод (т. е. именно о той ситуации, когда непосредственно осуществляется судебное толкование права), то предметом толкования прежде всего становятся собственные полномочия суда, т. е. суд определяет, каков его «коридор возможностей» — какие варианты решения он может принять в рамках закона, чтобы обеспечить защиту нарушенных прав человека.

Различие между интерпретационной деятельностью при самозащите и при судебной защите состоит главным образом в следующем: гражданин должен убедиться лишь в том, что избранные им меры защиты не являются юридически запрещенными, т. е. прямо не противоречат положениям действующего законодательства. Что касается суда, то он вправе совершать лишь такие властные действия, которые непосредственно отнесены к его компетенции, потому что он действует не в общедозволительном, а в разрешительном режиме, на основе принципа «разрешено лишь то, что прямо предусмотрено законом».

Следует заметить, что эта часть интерпретационной деятельности осуществляется судом не на заключительном этапе правозащитного механизма, а параллельно с юридической квалификацией или даже ранее, так как суд прежде всего должен определить, правомочен ли он вообще принимать какие-либо меры к защите субъективного права в подобных случаях.

Первоочередное значение в качестве объекта толкования, безусловно, здесь имеют положения о подсудности. В связи с тем, что каждый судебный орган имеет более или менее четко очерченный круг дел, которые он рассматривает, при поступлении нового дела
в виде искового заявления, жалобы, запроса и т. п. он прежде всего проверяет саму принадлежность данного дела к его подсудности. Естественно, не будет рассматриваться по существу жалоба гражданина на действия следователя, поданная в арбитражный суд, или, например, исковое заявление в Конституционный суд об истребовании имущества из чужого незаконного владения.

Если суд принимает дело к своему рассмотрению, т. е. признает себя правомочным принимать по нему решение, то следующая интерпретационная процедура — это определение на основании толкования закона тех вариантов судебного решения, которые могут быть вынесены по данному делу. Например, если Конституционный суд приходит к выводу, что закон, примененный в том или ином случае, нарушает конституционные права человека, то соответствующее законодательное положение признается не подлежащим применению, фактически утрачивает юридическую силу. Однако при этом Конституционный суд не может принять решение по существу того конкретного юридического дела, в рамках которого применялся неконституционный закон.

Напротив, если суд общей юрисдикции при разбирательстве дела обнаружит, что применяемый закон противоречит Конституции РФ, он не может самостоятельно дезавуировать данный закон, а должен обратиться за разрешением этого вопроса в Конституционный суд РФ (постановление Конституционного суда Российской Федерации по делу о толковании отдельных положений ст. 125, 126 и 127 Конституции Российской Федерации)[194].

Кроме того, в практике судам часто приходится интерпретировать не только собственные полномочия, но и компетенционные нормы, определяющие круг возможностей иных правозащитных органов. В частности, предметом рассмотрения высших судебных инстанций неоднократно становились дела, связанные с определением полномочий уполномоченных по правам человека, в том числе регионального уровня.

Например, 6 декабря 2006 г. Судебная коллегия по гражданским делам Верховного суда Российской Федерации рассмотрела дело
по кассационному представлению прокурора, участвовавшего в деле и кассационной жалобе Законодательной думы Хабаровского края на решение Хабаровского краевого суда от 26 сентября 2006 г.,
по заявлению прокурора Хабаровского края о признании недействующими и не подлежащими применению отдельных положений Закона Хабаровского края от 31 июля 2006 г. № 44 «Об уполномоченном по правам человека в Хабаровском крае».

Пунктом 3 ч. 1 ст. 15 данного краевого закона уполномоченный по правам человека при реализации своих полномочий наделяется правом обращения в суд или прокуратуру с ходатайством о проверке вступившего в законную силу решения, приговора суда, определения или постановления суда либо постановления судьи. В соответствии со ст. 17 закона края, по вопросам своей деятельности уполномоченный пользуется правом безотлагательного приема руководителями и другими должностными лицами государственных органов края, органов местного самоуправления, организаций независимо от организационно-правовых форм и форм собственности, расположенных на территории края, руководителями общественных объединений.

Прокурор Хабаровского края обратился в суд с заявлением, в котором просил признать противоречащими законодательству и недействующими п. 3 ч. 1 ст. 15 (в части слов «суд»), ст. 17 (в части слов «организаций независимо от организационно-правовых форм
и форм собственности, расположенных на территории края, руководителями общественных объединений») Закона Хабаровского края «Об уполномоченном по правам человека в Хабаровском крае».
По мнению прокурора, оспариваемые положения п. 3 ч. 1 ст. 15 названного краевого закона приняты с превышением полномочий субъекта Российской Федерации, так как этой нормой регулируются вопросы процессуальной правосубъектности, что противоречит ГПК РФ и УПК РФ. Что касается ст. 17 закона края, то прокуратура сочла ее вмешательством во внутреннюю деятельность хозяйствующих субъектов и общественных объединений, деятельность которых регулируется нормами гражданского, административного законодательства, а также Федеральным законом «Об общественных объединениях».

Решением Хабаровского краевого суда от 26 сентября 2006 г.
п. 3 ч. 1 ст. 15 (в части слов «суд») Закона Хабаровского края
от 31 июля 2006 г. № 44 «Об уполномоченном по правам человека
в Хабаровском крае» признан недействующим со дня вступления
в законную силу настоящего решения суда. В остальной части
в удовлетворении заявленных прокурором Хабаровского края требований было отказано.

В кассационном представлении участвовавшего в деле прокурора поставлен вопрос об отмене решения суда в части отказа в удовлетворении заявления. В кассационной жалобе Законодательной думы Хабаровского края поставлен вопрос об отмене решения суда в части удовлетворения заявления прокурора.

Судебная коллегия оснований для отмены решения суда не нашла. В силу п. «о» ст. 71 Конституции Российской Федерации уголовно-процессуальное и гражданско-процессуальное законодательство находятся в ведении Российской Федерации. Из п. 3 ч. 1 ст. 15 Закона Хабаровского края «Об уполномоченном по правам человека в Хабаровском крае» следует, что уполномоченный по правам человека имеет право обращаться в суд от своего имени с ходатайством о проверке вступившего в законную силу решения, приговора суда, определения или постановления суда либо постановления
судьи. Суд пришел к выводу, что данная норма краевого закона
в оспариваемой прокурором части регулирует вопросы процессуальной правосубъектности, т. е. по существу является процессуальной нормой, что противоречит вышеупомянутым требованиям Гражданского процессуального кодекса РФ и Уголовно-процессуального кодекса РФ.

Доводы представителей Законодательной думы Хабаровского края — норма п. 3 ч. 1 ст. 15 Закона края «Об уполномоченном
по правам человека в Хабаровском крае» является дополнительной формой защиты прав и свобод гражданина и может послужить
основанием для применения положений ст. 381, ч. 2 ст. 389 ГПК РФ
и ч. 4 ст. 406 УПК РФ, признаны несостоятельными, так как само производство в суде надзорной инстанции является дополнительной гарантией законности и обоснованности судебных решений, приговоров. При этом действующее процессуальное законодательство (ст. 3, 4, 12, 376 ГПК РФ, ст. 402 УПК РФ) предус­матривает право на обращение в суд надзорной инстанции прежде всего лиц, считающих себя обладателем нарушенного материального права или законного интереса, а также лиц, права и законные интересы которых нарушены оспариваемым судебным актом.

Вместе с тем требования прокурора о признании противоречащей законодательству и недействующей ст. 17 (в части слов «организаций независимо от организационно-правовых форм и форм собственности, расположенных на территории края, руководителями общественных объединений») Закона Хабаровского края «Об уполномоченном по правам человека в Хабаровском крае» по тем основаниям, что в нарушение требований гражданского законодательства данная норма является вмешательством во внутреннюю деятельность хозяйствующих субъектов и общественных объединений, обоснованно признаны не подлежащими удовлетворению.

Уполномоченный по правам человека, как видно из содержания ст. 17 Закона края «Об уполномоченном по правам человека в Хаба­ровском крае», наделен правом безотлагательного приема в организациях независимо от организационно-правовых форм и форм собственности, расположенных на территории края, руководителями общественных объединений именно по вопросам своей деятельности, т. е. по вопросам содействия гражданам в защите их прав
и законных интересов. Безотлагательный прием в данном случае, как указал суд, — это дополнительное эффективное средство защиты прав и свобод человека и гражданина, оно не затрагивает законных прав юридических лиц, общественных объединений по pea­лизации ими своих уставных целей, не является вмешательством
в их деятельность по реализации их целей.

Защита прав и свобод человека и гражданина находится в совместном ведении Российской Федерации и ее субъектов (п. «б» ч. 1
ст. 72 Конституции РФ). А так как на федеральном уровне деятельность уполномоченного по правам человека в субъекте РФ не регулируется, субъект РФ вправе был, приняв оспариваемый закон, урегулировать его компетенцию, организационные формы и условия его деятельности.

При этом, по мнению суда, субъект РФ, установив в ст. 17 право уполномоченного по вопросам своей деятельности пользоваться безотлагательным приемом, не вторгся в компетенцию федерального законодателя.

Итак, судебный орган, участвующий в защите прав человека, осуществляет процедуру толкования права по меньшей мере трижды. Суд интерпретирует смысл норм, закрепляющих те субъективные права, которые предполагаются нарушенными; интерпретирует нормы, устанавливающие права и обязанности предполагаемого нарушителя; интерпретирует нормы, определяющие его собственную компетенцию. От результата толкования напрямую зависит окончательный исход правозащитного процесса. Выяснение фактических обстоятельств дела (по выражению Гегеля, «знание характера случая в его непосредственной единичности»), по сути, сводится к тому, действительно ли имели место те действия, о которых заявляет управомоченное лицо. Если это подтверждается и если проделанное толкование права показало, что субъективное право действительно существует, что выявленные акты препятствуют его реализации, что для этого нет правовых оснований и что суд располагает властными полномочиями для устранения этих препятствий,
в этом случае судебная защита прав человека должна быть предоставлена. Если хотя бы один из этих выводов не был сделан, то основания для судебной защиты отсутствуют.

Выше речь шла в основном о роли, выполняемой судебным толкованием в рамках его практической функции. Однако этим миссия судебного толкования права в механизме защиты прав человека
не ограничивается. Действие толкования права не замыкается
в рамках одного конкретного юридического дела, в особенности если вынесен акт официального нормативного толкования.

Результат толкования, таким образом, способен существенно перерастать и «переживать» то юридическое дело, в связи с которым проводилось данное толкование.

Акт официального нормативного толкования, содержащий в себе разъяснение тех или иных положений законодательства, связанных с правами человека, сохраняется как составная часть общего механизма защиты этих прав и образует элемент его нормативно-правового основания. Текст нормативно-правового акта, подвергшийся официальному толкованию, с этого момента не может пониматься и применяться иначе, чем в том смысле, который был выявлен и закреплен в интерпретационном документе.

Следовательно, независимо от того, признается ли формально интерпретационный акт самостоятельным источником права, фактически он становится необходимым дополнением к основному
источнику, в дальнейшем действующему именно в том смысловом варианте, который установлен актом толкования. Все носители субъективных прав, закрепленных в первичном нормативном тексте, не могут не учитывать наличие официального толкования в той мере, в какой оно носит общеобязательный характер.

Более того, акт толкования в ряде случаев может распространять свое действие не только на ту область, в отношении которой он первоначально был вынесен. Как известно, существует феномен «прецедента толкования», при котором интерпретация юридического текста, предложенная судом, может в последующем быть применена к аналогичным случаям.

Так, Конституционный суд РФ в своих постановлениях излагает так называемые «правовые позиции», т. е. суждения общего характера, которые вырабатываются им при анализе конкретных положений законодательства, но имеют более широкую сферу действия
и могут быть перенесены на толкование других правовых норм.
В своих определениях Конституционный суд РФ неоднократно указывал на то, что не требуют нового рассмотрения такие дела, по которым уже имеется правовая позиция, хотя бы и сформулированная не в точности по этому, а по сходному поводу.

Нормативное толкование, исходящее от других высших судебных инстанций (Верховного суда, Высшего арбитражного суда) формально такими свойствами не обладает и относится строго к тем правовым нормам, в связи с которыми оно было дано. Однако это не препятствует нижестоящим судам пользоваться этими разъяснениями как прецедентом толкования, применяя их в рамках аналогии права (закона).

Что касается актов казуального судебного толкования (т. е. сформулированного не в общем виде, а применительно к конкретным
обстоятельствам), то их значение также может выходить за рамки единичного судебного дела. Индивидуальный прецедент толкования официальным источником права в Российской Федерации не является, однако он, не будучи строго обязательным, вполне может сыграть роль вспомогательного средства — ориентира для толкования соответствующей нормы права по схожим делам, что на практике
и происходит.

Интересно в этой связи следующее суждение Г. Т. Ермошина: «Наиболее эффективным, на наш взгляд, является пассивное воздействие судебных актов на поведение субъектов правоотношений. Суть его заключается в том, что публичное принятие судом своего решения по одному дискретному конкретному правовому спору является сигналом для всех правоприменяющих органов и субъектов правоотношений о том, как в дальнейшем будут толковаться судом в схожих спорах соответствующие правовые нормы и фактические обстоятельства. Не творя новой нормы права в прямом смысле этого слова, суд предопределяет поведение субъектов, ориентируя их на то, как в случае аналогичного спора он будет его разрешать. И в этом, пассивном по сути своей предопределении
заключается мощнейшее воздействие судебной власти на общество, государство, на отдельного конкретного гражданина или юридическое лицо»[195]. Таким образом, акты судебного толкования, помимо чисто практической функции, выполняют также селективную (отбор оптимального варианта толкования права) и канонизирующую (закрепление данного варианта в качестве единственно верного или по мень­шей мере предпочтительного).

Кроме того, акты судебного толкования в механизме защиты прав человека часто выполняют также познавательную (доктринальную) функцию, потому что становятся неотъемлемой составной частью общего представления о правах человека, их содержании, способах защиты и т. п. В частности, интерпретационная деятельность Конституционного суда РФ в силу своего высокого научного уровня фактически составляет основной источник современной российской концепции прав и свобод человека.

Дата добавления: 2015-05-07