Структура душевной жизни

«Я» находит себя в смене состояний, единство кото­рых познается через сознание тождества личности; вме­сте с тем оно находит себя обусловленным внешним ми­ром и в свою очередь воздействующим на него; этот внешний мир, как ему известно, охватывается его со­знанием и определяется актами его чувственного вос­приятия. Из того же, что жизненная единица обуслов­лена средою, в которой она живет и, со своей стороны, на нее влияет, возникает расчленение ее внутренних со­стояний. Расчленение это я обозначаю названием струк­туры душевной жизни. Благодаря тому, что описатель­ная психология постигает эту структуру, ей открывает­ся связь, объединяющая психические ряды в одно це­лое. Это целое есть жизнь.

Всякое психическое состояние во мне возникло к данному времени и в данное время вновь исчезнет. У него есть определенное течение: начало, середина и конец. Оно — процесс. В смене этих процессов пребы­вает лишь то, что составляет форму самой нашей созна­тельной жизни: взаимоотношение меж­ду «я» и предметным миром. Тождество, в котором про­цессы связаны во мне, само не процесс, оно не преходяще, а пребывающе; как сама моя жизнь, оно связано со всеми процессами. Точно так же этот единый существу­ющий для всех предметный мир, который был до меня и будет после меня, находится передо мною, как огра­ничение, коррелят, противоположность этому «я» со всяким его сознательным состоянием. Таким образом, сознание этого мира — не процессы и не агрегат процес­сов. Но все остальное во мне, кроме этого отношения мира и «я», есть процесс.

Процессы эти следуют одни за другим во времени. Нередко, однако, я могу подметить и внутреннюю связь между ними. Я нахожу, что один из них вызываются другими. Так, например, чувство отвращения вызывает склонность и стремление удалить внушающий отвраще­ние предмет из моего сознания. Так предпосылки ведут к заключению. В обоих случаях я замечаю это влияние. Процессы эти следуют один за другим, но не как повозки одна позади и отдельно от другой, не как ряды солдат в движущемся полку, с промежутками между ними: тогда мое сознание было бы прерывным; но сознание без про­цесса, в котором оно состоит, есть нелепость. Наоборот, в моей бодрствующей жизни я нахожу непрерывность. Процессы в ней так сплетаются один с другим, и один за другим, что в моем сознании постоянно что-либо присут­ствует. Для бодро шагающего путника все предметы, только что находившиеся впереди него или рядом с ним, исчезают позади него, а на смену им появляются другие, между тем как непрерывность пейзажа не нарушается.

Я предлагаю обозначить то, что в какой-либо дан­ный момент входит в круг моего сознания, как состоя­ние сознания, status conscientiac. Я произвожу как бы поперечное сечение с тем, чтобы познать наслоения, составляющие полноту такого жизненного момента. Сравнивая между собой эти временные состояния со­знания, я прихожу к заключению, что почти всякое из них, как то можно доказать, включает в себя одновре­менно представление, чувство и волевое состояние.

Во всяком состоянии сознания заключаются прежде всего, как составная часть, представления. Понима­ние истинности этого предложения требует, чтобы под такой составной частью разумелись не только цельные образы, выступающие в восприятии или от него остаю­щиеся, но также и всякое относящееся к представлению содержание, являющееся частью общего душевного со­стояния. Физическая боль, как горение раны, содержит в себе, кроме резкого чувства неудовольствия, также органическое ощущение качественной природы, совер­шенно как ощущение вкусовое или зрительное; кроме того оно включает в себя и локализацию. Точно так же всякий процесс побуждения, внимания или хотения со­держит в себе такое, характера представлений, содержа­ние. Как бы смутно эта содержание ни было, все-таки только оно определяет направление волевого процесса.

Понимание наличности чувственного возбуждения во всяком сознательном жизненном состоянии также за­висит от того, берем ли мы эту сторону душевной жизни во всей ее широте. Сюда в такой же мере, как удоволь­ствие и неудовольствие, относится также одобрение и неодобрение, нравится ли что-либо или не нравится, и вся игра тонких оттенков чувств. Во всяком побуждении неотразимо действуют смутные чувства. Внимание направляется интересом, а последний представляет собою участие чувства, вытекающее из положения, в котором находится наше «я», и из отношений его к предмету.

При хотении образ, предстоящий воле, сопро­вождается чувством удовольствия; в нем, кроме того, часто заключается неудовольствие от настоящего состо­яния; двигателями его всюду являются чувства. Уста­новить наличность чувственного возбуждения в нашем представляющем и мыслящем поведении труднее; но при тщательном наблюдении оказывается возможным доказать и это. Правда, я не могу согласиться с широ­ко распространенным учением о том, что всякое ощу­щение, как таковое, связано с некоторым чувственным тоном. Но каждый раз, когда в центр нашего внимания попадает простое и сильное ощущение, от него исходит также легкая чувственная окраска душевного состоя­ния. Так как зрительным ощущениям присущ самый слабый чувственный тон, то вышеизложенное положе­ние может считаться доказанным, если его удастся проверить в приложении к ним. Это доказательство выте­кает из опыта, произведенного впервые еще Гете. Если мы будем рассматривать один и тот же пейзаж сквозь различно окрашенные стекла, то, хотя и в мало замет­ной степени, это придаст пейзажу совершенно различ­ное настроение, в зависимости от различного влияния, оказываемого на наши чувства разными цветами. Вли­яние, оказываемое на жизнь наших чувств высотой звука или его тембром, много яснее; таково, например, действие трубы или флейты. Если перейти от этих чувств, являющихся носителями эстетических воздействий и познания, к чувствам, лежащим глубже и находящимся в близком отношении к самосохранению, то участие чувств окажется всюду горячее, а подчас даже и резким. Приведенные факты опровергают учение Гербарта, согласно которому чувства вытекают из отношений между представлениями. Когда ощущения вступают во взаимоотношения, из этого возникают но­вые чувства, как то видно на примерах чувства удо­вольствия, возникающего из созвучности, и неудоволь­ствия — из диссонанса. Точно так же и мыслительный процесс, уже как деятельность внимания, сопровождается участием чувства в виде интереса. К этому присоединяется возбуждение чувств при задержке. Впечатления остроумия, проницательности, неожиданности сочетаний, не говоря уж об очевидности и сознании противоречия как неправильности, часто понимаются как чувства. Я склонен был бы сказать, что эти внут­ренние состояния сами по себе — не чувства, но что к очевидности неминуемо присоединяется удовлетворе­ние, а к противоречию — неприятное чувство, сходное с дисгармонией. Так и созвучие в качестве состояния частичного слияния, хотя бы основного тона и октавы, является сначала состоянием представления, и лишь вторично для нашего понимания процесса в этом со­стоянии представления содержится приятное чувство сродства звуков.

Если мы обратимся, наконец, к рассмотрению воп­роса о наличии волевой деятельности в психических процессах, то здесь доказательство в наименьшей сте­пени удовлетворяет предъявляемым требованиям. Вся­кое чувство имеет тенденцию перейти в вожделение или отвращение. Всякое состояние восприятия, нахо­дящееся в центре моей душевной жизни, сопровожда­ется деятельностью внимания; благодаря ему, я объ­единяю и апперципирую впечатления: красочные пятна на картине становятся предметом. Всякий мыслительный процесс во мне ведется намерением и на­правлением внимания. Но и в ассоциациях, протекаю­щих во мне как бы помимо воли, интерес определяет собою направление, в котором совершаются соедине­ния. Не указывает ли это на то, что основу их составляет волевой элемент? Здесь, однако, мы попадаем в темные пограничные области: начала волевого — в длительных направлениях духа, и самодеятельного - как условия испытываемого давления или воздействия. Так как из настоящих описаний должен быть исключен всякий гипотетический элемент, то надо признать, что наличие волевой деятельности в психических процессах может быть доказано с наименьшей безукоризненностью.

Но мы и общие состояния обозначаем именем чувства, или волевого процесса, или представления. Это основа­но прежде всего на том, что такого рода общее состояние мы всякий раз обозначаем преимущественно на той стороне его, которая попадает во внутреннее восприятие. В восприятии красивого пейзажа господствует представ­ление; лишь при более тщательном рассмотрении я обна­руживаю состояние внимания, т. с. связанную с представлением волевую деятельность, причем все вместе про­никнуто глубоким чувством наслаждения. Однако, не од­но это составляет природу такого рода общего состояния и подсказывает решение вопроса о том, назовем мы его чувством, волением или представлением. Дело идет не только о количественном соотношении различных сторон одного общего состояния. Внутреннее отношение этих различных сторон моего поведения, — как бы структура, в которой переплетаются между собой эти нити, — в чувственном состоянии иное, чем в состоянии волевом, а в этом последнем — иное, чем в представлении. Так, на­пример, во всяком состоянии, где господствует представле­ние, деятельность внимания и связанные с нею возбужде­ния сознания совершенно подчинены развитию представ­ления; волевые движения целиком вошли в эти образо­вания представляющей природы: они в них растворяют­ся. Отсюда и возникает видимость чисто представляю­щего, свободного от воли, состояния. Волевой процесс, наоборот, обнаруживает совершенно иное соотношение между представляющим содержанием и волением; здесь речь идет о совершенно своеобразном соотношении меж­ду намерением, образом и будущей реальностью. Предметный образ здесь является как бы оком желания, об­ращенным на реальность.

Перейдем далее. В представляющих состояниях мы можем без помощи гипотез установить ряд между вос­приятиями, воспроизводимыми памятью представлениями и словесными процессами мышления, причем члены этого ряда будут находиться между собою во внутренней связи. Точно так же мы можем без помощи гипотез опи­сать связь, в которой сравниваются и взвешиваются мо­тивы, производится выбор и определяются ре­шением воли целесообразно захватыва­ющие друг друга процессы движения. С одной стороны, прогрессирующее раз­витие интеллекта, вызываемое глубоко захватывающей силой общих умозрений, с другой — прогрессирующая идеализация волевой деятельности, вызываемая воспи­танием внутренних процессов и внешних движений и представляющая в распоряжение воли все больше соеди­нений внутренней деятельности с внешними движения­ми. Воля постоянно как бы подчиняет новых рабов слу­жению своим целям. Но задача состоит в том, чтобы ус­тановить связь между обоими рядами. Один из них протекает от игры раздражений до отвлеченного мыслитель­ного процесса или до внутренней художественной фор­мировки, другой идет от мотивов до процесса движения. В жизненной связи оба ряда сопряжены между собою, и только исходя из этого, их жизненная ценность становит­ся вполне понятной: ее-то и надлежит уловить.

Задача — трудности чрезвычайной. Ибо именно то, что устанавливает связь между этими обоими членами и раскрывает их жизненную ценность, составляет наибо­лее темную часть всей психологии. Мы вступаем в действенную жизнь, не располагая ясным воззрением на это ядро нашего «я». Лишь сама жизнь позволяет нам постепенно догадываться о том, какие силы неустанно подталкивают ее вперед.

Через все формы животного существования проходит соотношение между раздражением и движением. В нем совершается приспособление животной особи к окружа­ющей ее обстановке. Я наблюдаю, как ящерица пробира­ется вдоль ярко освещенной солнцем стены и в месте, куда сильнее всего падают лучи, расправляет свои члены; я издаю звук, и она исчезает. Впечатления света и тепла вызвали ее на игру, прерванную восприятием, ко­торое указывает на опасность. В данном случае инстинкт самосохранения у беззащитного зверька с необычайной живостью среагировал на восприятие целесообразными движениями, основанными на механизме рефлексов. Следовательно, впечатление, реакция и механизм реф­лексов находятся между собою в целесообразной связи. Попытаюсь выяснить природу этой связи. Внешние условия, в которых находится душевная жизнь, стояли бы лишь в причинной связи с изменениями этой жизни, и суждение о ценности их для изменчивости ее не могло бы возникнуть, если бы индивид был существом с од­ной только способностью представления, и во всех восприятиях, представлениях и понятиях такого представ­ляющего существа не заключалось бы никакого повода для действий его. Ценность возникает лишь в жизни чувств и побуждений, и только в этой жизни заключает­ся то, что связывает игру раздражений и смену впечат­лений с силой произвольных движений, и что ведет от одних к другим. Смотря по реакции в жизни чувств и побуждений, вызываемой жизненными условиями, пос­ледние становятся задерживающими или способствующими действиям. Смотря по тому, вызывают внешние условия в сфере чувств депрессию или подъем, из этого состояния чувств возникает стремление удержать или изменить данное состояние. Благодаря тому, что образы, достав­ляемые нашими внешними чувствами, или мысли, к ним примыкающие, связаны с представлениями и чувствами удовлетворения, полноты жизни и счастья, этими чув­ствами и представлениями вызываются целевые дей­ствия, направленные к приобретению благ, достижи­мых при их помощи. Если же эти образы и мысли свя­заны с чувствами и представлениями о страдании, то возникают целевые действия, направленные к защите от возможного вреда. Удовлетворение побуж­дений, достижение и сохранение удовольствия, полно­ты и повышения жизни, защиты от всего давящего, принижающего и препятствующего - вот то, что объединяет игру наших мыслей и восприятий и наши произвольные действия в единую структурную связь.

Пучок побужде­ний и чувств есть центр нашей душевной структуры, из которого, благодаря участию чувства, сообщаемого из этого центра игре впечатлений, последние доходят до внимания; так образуются восприятия и соединения их с воспоминаниями и рядами мыслей; к последним, в свою очередь, присоединяются подъем жизни или, на­оборот, боль, страх, гнев. Таким образом, в движение приходят все глубины нашего существа. Именно отсюда возникают затем — при переходе боли в тоску, тоски в желание или при аналогичных переходах в другом ряду душевных состояний — произвольные действия. И вот это-то и является решающим для всего изучения связи душевной структуры: переходы одного состояния в другое, воздействия, ведущие от одного ряда к друго­му, относятся к области внутреннего опыта. Струк­турная связь переживается. Потому что мы пережива­ем эти переходы, эти воздействия, потому что мы внут­ренне воспринимаем эту структурную связь, охватыва­ющую все страсти, страдания и судьбы жизни челове­ческой, — потому мы и понимаем жизнь человеческую, историю, все глубины и все пучины человеческого. Кто по себе не знает, как осаждающие воображение образы внезапно вызывают сильнейшие желания, или как же­лание, борясь с сознанием величайших затруднений, все же подвигает на волевые действия? На примере по­добных или несколько иных конкретных связей мы убеждаемся в существовании отдельных переходов и воздействий — повторяется то одно, то другое соединение, повторяется внутренний опыт, в переживании по­вторяется то одно, то другое внутреннее соединение, покуда вся структурная связь в нашем внутреннем со­знании не становится заверенным опытом. И не одни только крупные части этой структурной связи находят­ся между собой в переживаемых внутренних отношени­ях: такие отношения доходят до сознания и в пределах этих членов. Я сижу в зрительном зале, на сцене Гамлет стоит перед тенью своего отца. Как из живого участия, которое я в этом принимаю, путем последовательного перехода, вытекает напряжение внимания, этого я, как было изложено выше, воспринять непосредственно не могу, но в образе воспоминания я это могу схватить, и во всякий последующий момент могу вновь на себе ис­пытать. Я связываю заключения в доказательство фак­та, сильно повлиявшего на мое жизненное чувство, и в этом объединении, заключающем от положения к поло­жению, везде присутствует воздействие, как переход от предпосылок к заключительным положениям. Я подме­чаю действующую силу в мотиве, подвигающем меня на какое-либо действие. Конечно, это подмечание, пережи­вание, воспоминание не даст моему знанию этих связей того, что может дать научный анализ. Процессы или составные части могут войти в качестве факторов в связь, не вызывая отражения во внутреннем опыте. Но переживаемая связь является основой.

Эта душевная структурная связь есть в то же время связь телеологическая. Связь, клонящаяся к достиже­нию полноты жизни, удовлетворения побуждений и счастья, есть связь целевая. Поскольку части в структу­ре связаны таким образом, что соединение их способно давать удовлетворение побуждениям и счастье или от­клонять страдания, мы называем ее целесообразной. Больше того, характер целесообразности первоначаль­но дан только в душевной структуре, и если мы и приписываем целесообразность организму или миру, то мы лишь переносим на них понятие, взятое из внутреннего переживания. Ибо всякое отношение частей к целому приобретает характер целесообразности лишь исходя от реализованной в нем ценности, ценность же эта позна­ется только в жизни чувств и побуждений.

Биология во многом перешла от этой субъективной имманентной целесообразности к целесообразности объективной. Ее понятие возникает из отношения жиз­ни побуждений и чувств к сохранению индивида и рода. Отношение это представляет собой гипотезу, и труд, затраченный на претворение ее в истину, не при­вел пока к достаточным результатам. Но изложение мое было бы не полным, если бы я не упомянул здесь о ней, так как обсуждение ее ведет к расширению кругозора предлагаемого исследования. Можно вооб­разить организмы, кратчайшим путем приспособляю­щиеся к окружающей действительности. При появле­нии их на свет им присуще было бы уже достаточное знание того, что для них полезно, т. е. того, что спо­собствует их сохранению. Знание это увеличивалось бы сообразно надобности и, исходя из него, они совер­шали бы соответствующие движения, необходимые для приспособления к окружающей среде. Подобного рода существа должны были бы уметь отличать пищу полез­ную от вредной, начиная с молока матери. Они долж­ны были бы быть в состоянии правильно оценивать пригодность воздуха, которым дышат, начиная с пер­вого вздоха. Им необходимо было бы обладать знани­ем того, какая температура поддерживает в них жиз­ненные процессы. Им необходимо было бы также зна­ние того, какого рода отношения к подобным им осо­бям для них всего выгоднее. Очевидно, подобные су­щества должны были бы быть некоторого рода все­знайками. Однако, природа разрешила эту задачу со значительно меньшей затратой средств. Живую особь она приспособила к окружающей ее обстановке, хотя и не прямым путем, но много бережливее. Знание о вре­де и пользе внешних вещей, о том, что повышает и что понижает благосостояние живого организма, единообразно представлено во всем животном и человеческом мире чувствами радости и страдания. Наши восприя­тия составляют систему знаков для выражения неизве­стных нам свойств внешнего мира: таким образом, и чувства наши являются знаками. Они также образуют систему знаков, а именно для рода и степеней жизненной ценности состояний Я и условий, воздействующих на Я.

Указанное соотношение легче всего проследить на физических радостях и страданиях живого существа. Это — внутренние знаки состояния тканей, связанных с мозгом посредством чувствительных нервов. Как недостаточное питание, так и чрезмерная деятельность или разрушительные внешние влияния ведут к острым или хроническим страданиям. Приятные же телесные ощущения возникают вследствие нормального функционирования органов в живом теле, и притом тем сильнее, чем большее число нервных нитей участвуют в этом и чем реже их раздражение. Отсюда следует также, что физическое удовольствие в смысле интенсивности всегда остается далеко позади сильной физической боли, — ибо нормальная деятельность никогда не может подняться настолько выше среднего уровня, насколько ее нарушение и разрушение может опуститься ниже нормы, до тех пределов, за которыми прекращаются ощущения и жизнь. Таким образом, пессимистическое учение Шопенгауэра о преобладании страдания в органической жизни в известной мере подтверждается фактами. Однако, телесные чувства представляют собой язык знаков несколько грубого и несовершенного рода; прежде всего, они дают знать лишь о мгно­венных воздействиях раздражения на ткань, а никак не о дальнейших последствиях. Непосредственное воз­действие пищи на вкусовые органы не становится ме­нее приятным от того, что в других частях тела она с течением времени вызывает вредные последствия и соответственно в известных частях нервной системы, как знаки этих последствий, подагрические боли.

Эта целесообразность телесных чувств находит продолжение в области духовных чувств, прежде всего постольку, поскольку с предвидением или неопределенным ожиданием телесных болей связывается тягостное духовное чувство, а с телесно приятным — духовное чувство удовольствия.

Значительно глубже идущую целесообразность выявляют могущественные побуждения, господствующие над животным, человеческим общественным и человеческим историческим миром. Среди них наиболее мощными являются три основных физических побуждения, основанных на рефлекторных механизмах. Можно утверждать, что крупнейшими силами мира являются голод, любовь и война; в них именно и проявляются сильнейшие побуждения: питания, полового влечения, заботы о потомстве и защиты. Таким образом, природа употребила сильнейшие средства для сохранения особи и рода. Рефлекторные механизмы дыхания, сердечной деятельности и кровообращения работают автоматически без всякого участия воли; наоборот, прием пищи, требующий выбора и овладения, совершается при помощи сознательного побуждения, сопровождаемого типическими чувствами голода, наслаждения едой и сытости и способного производить отбор. Природа установила здесь горькое наказание, выражающееся в чувстве резкого неудовольствия, за вредное воздержание от еды; за правильный же прием пищи она выдает премию в виде чувства удовольствия. Таким об­разом, она принудила людей и животных выбирать по­лезную для них пищу и овладевать ею даже при труднейших обстоятельствах. Не менее бурно, нежели ин­стинкт питания, выражаются половое влечение и забота о потомстве. Если первый служит для сохранения осо­би, то последние направлены к сохранению рода; и тут побуждение, желание, настроение находятся в телеоло­гическом соотношении с целями природы. Столь же стихиен и могуществен и третий круг побуждений: за­щитных, связанных с рефлекторным механизмом. Фор­ма у них двоякая. На вредные вмешательства они либо отвечают движениями, отражающими нападение, либо реагируют путем движений спасательного бегства. В животном мире с этими инстинктами связаны самые при­чудливые рефлекторные механизмы. Встречаются жи­вотные, выделяющие отвратительного запаха жидкость; другие притворяются мертвыми или же стараются испу­гать врага резким изменением своей внешности.

Моральное воспитание человечества основывается прежде всего на том, что в общественном порядке его эти всемогущие инстинкты подвергаются регулирова­нию. Они совершают регулярную работу и получают соответственное удовлетворение; таким образом, освобождается место для развития деятельности духовных побуждений и стремлений, возрастающих в рамках об­щества до чрезвычайной силы. Стремление к властво­ванию и развивающееся из него в истории культуры стремление к приобретению собственности основаны на природе самой воли. Ибо воля свободно развертывается лишь в сфере своей власти. Поэтому-то эти побуждения и все вытекающие из них отношения исчезнут, вопреки всяким мечтаниям, лишь вместе с самим чело­вечеством. Они сдерживаются общественными чувства­ми, потребностью в общении, радостью от признания со стороны остальных людей, симпатией, удовольстви­ем от деятельности и результатов ее. Во всей этой обширной области духовных побуждений, стремлений и чувств, боль и радость всюду находятся в телеологи­ческом соотношении на пользу особи и общества.

Такова гипотеза, благодаря которой биологическое рассмотрение расширяет субъективную имманентную целесообразность душевной и структурной связи, дан­ной во внутреннем опыте, до объективной целесообразности. Вместе с тем она может служить примером того значения, какое имеет обсуждение гипотез для расши­рения горизонта описательной и расчленяющей психо­логии. Я вновь подбираю нить. Я показал, каким обра­зом структура душевной жизни, связующая воедино раздражение и реагирующее на него движение, имеет свой центр в пучке побуждений и чувств, исходя из которых измеряется жизненная ценность изменений в нашей среде и производится обратное воздействие на него. Оказалось далее, что всякое понятие целесооб­разности и телеологии выражает лишь то, что содер­жится и испытывается в этой жизненной связи. Целе­сообразность вовсе не есть объективное природное по­нятие; оно лишь обозначает испытываемый в побужде­нии, удовольствии и боли род жизненной связи в животном или человеческом существе. Рассматриваемое изнутри биологическое единство жизни стремится вос­пользоваться условиями своей среды для достижения чувства удовольствия и удовлетворения побуждений. Рассматриваемое извне и с точки зрения вышеприве­денной гипотезы, это единство со всеми его чувствами и побуждениями приноровлено к самосохранению и к сохранению вида. Объединение столь различных про­цессов представления, чувствования и воления в такого рода связь составляет структуру душевной жизни. Притом это соединение воедино столь разнородных процессов устанавливается не на основании заключе­ний, а является наиболее жизненным опытом, на какой мы вообще способны. Весь прочий внутренний опыт в нем уже заключен. Целесообразность есть переживае­мое основное свойство этой связи, соответственно кото­рому эта связь имеет тенденцию выявить жизненные ценности в удовлетворении и в радости.

Эту связь нашей душевной жизни, данную нам во внутреннем опыте, можно пояснить и подтвердить обзо­ром ее нахождения и ее функций во всем животном цар­стве. Подобного рода обозрение имеет свою ценность, даже независимо от — хотя и гипотетического, но по­чти неизбежного — допущения развития, совершающе­гося в органическом мире.

Вся система животного и человеческого мира пред­ставляется развитием этой простой основной структуры душевной жизни в возрастающей дифференциации, увеличении самостоятельности отдельных функций и частей, равно как и в усовершенствовании их соедине­ний между собой. При трудности истолкования душев­ной жизни животных это проще всего, так сказать, вычитывается в их нервной системе. Комочек прото­плазмы, не обладающий ни нервами, ни мускулами, уже реагирует, однако, на раздражение. Если я приве­ду амебу в соприкосновение с твердой крупинкой, она выпустит части, которые растянутся, захватят крупин­ку и возвратятся обратно к главной массе. У гидры те же клетки являются вместе с тем носителями чувстви­тельных и двигательных функций. У прелестных ме­дуз, стаями плавающих в морских волнах, орган ощу­щения уже отделен от органа движения. Таким обра­зом, в животном мире развитие идет по направлению к двум кульминационным точкам: одну из них составляют членистоногие, к ним принадлежат четыре пятых всех видов животных, и над многообразием их форм воздымаются высокоразвитые пчелы и муравьи. Другой кульминационный пункт — позвоночные, телесная орга­низация которых присуща и нам. Тут налицо высоко­развитая нервная система; центральные части ее уста­навливают и поддерживают весьма совершенную связь между чувствительными и двигательными нервами, и система эта является носительницей высокоразвитой душевной структуры.

Попытаемся теперь резюмировать наиболее общие свойства этой внутренней структуры душевной жизни. Изначально и всюду, от элементарнейших до выс­ших форм своих, психический жизненный процесс есть единство. Душевная жизнь не слагается из частей, не составляется из элементов; она не есть некоторая композиция, не есть результат взамен действующих атомов ощущений или чувств, — изначально и всегда она есть некоторое объемлющее единство. Из этого единства дифференцировались душевные функции, остающиеся, однако, связанными с их общей душевной связью. Факт этот, высшей степенью выражения которого яв­ляется единство сознания и единство личности, реши­тельно отличает душевную жизнь от всего телесного мира. Опыт этой жизненной связи просто исключает учение, согласно которому психические процессы пред­ставляют собою отдельные несвязанные репрезентации физической связи процессов. Всякое учение, идущее в этом направлении, вступает в интересах гипотетичес­кой связи в противоречие с опытом.

Указанная психическая внутренняя связь обусловливается положением жизненной единицы в окружающей ее среде. Жизненная единица находится во взаи­модействии с внешним миром; особый род этого взаи­модействия может быть обозначен с помощью весьма общего выражения — как приспособление психофизической жизненной единицы и обстоятельств, при которых про­текает ее жизнь. В этом взаимодействии совершается соединение ряда сенсорных процессов с рядом двига­тельных. Жизнь человеческая в наивысших ее формах также подчинена этому важному закону всей органи­ческой природы. Окружающая нас действительность вызывает ощущения. Последние представляют для нас различные свойства многообразных причин, лежащих вне нас. Таким образом, мы видим себя постоянно обусловленными, телесно и душевно, внешними причи­нами; согласно приведенной гипотезе, чувства выража­ют ценность воздействий, идущих извне, на наш орга­низм и на нашу систему побуждений. В зависимости от этих чувств интерес и внимание производят отбор впе­чатлений. Они обращаются к определенным впечатлениям. Но усиленное возбуждение сознания, имеющее место во внимании, само по себе является процессом. Оно состоит только в процессах различения, отожде­ствления, соединения, разделения, апперцепции. В этих процессах возникают восприятия, образы, а в дальней­шем течении сенсорных процессов — процессы мысли­тельные, благодаря которым данная жизненная едини­ца получает возможность известного владычества над действительностью. Постепенно образуется прочная связь воспроизводимых представлений, оценок и воле­вых движений. С этого момента жизненная единица не предоставлена более игре раздражений. Она задержи­вает реакции и господствует над ними, она делает вы­бор там, где может добиться приспособления действи­тельности к своим потребностям. И что важнее всего: там, где она эту действительность определить не мо­жет, она к ней приспособляет свои собственные жизненные процессы и владычествует над неуемными стра­стями и над игрой представлений, благодаря внутрен­ней деятельности воли. Это и есть жизнь.

Третьим основным свойством этой жизненной связи является то, что члены в ней связаны между собою не так, что они могут быть выведены один из другого согласно господствующему во внешней природе закону причинности, т.е. закону о количественном и каче­ственном равенстве причины и следствия. В представ­лениях не заключается достаточного основания для перехода их в чувства; можно вообразить существо, обладающее лишь способностью представления, кото­рое в пылу битвы было бы равнодушным и безвольным зрителем собственного своего разрушения. В чувствах не заключается достаточного основания для перехода их в волевые процессы; можно вообразить то же суще­ство, взирающим на происходящий вокруг него бой с чувством страха и ужаса, тогда как эти чувства не выливаются в защитные движения. Связь между этими разнородными, не выводимыми одна из другой составными частями, есть связь sui generis. Название целесо­образности не разъясняет природы ее, а выражает лишь нечто, содержащееся в переживании душевной связи.

Дата добавления: 2015-05-09