Зак. 494 3 страница. -Однако это возрождение происходит на совсем ином уровне

-Однако это возрождение происходит на совсем ином уровне

-текстового сознания (различные представления об авторстве, авторитетности, аудитории, целях и т. д.). По меркам современ­ного литературоведения «Эйга-моногатари» находится ближе всего к документальному историческому повествованию, в ко­тором основная установка автора состоит в раскрытии внутрен­него мира реальных исторических лиц (реконструкция) при

-строгом следовании фактам (отражение). При этом, однако,

-субъективная установка на достоверность выполняется далеко не всегда (ввиду недостаточной компетентности автора, специ­фики индивидуального творчества, имплицитно предполагающе-

зго наличие элемента субъективизма и т. д., — для «Эйга-моно­гатари» важно не только то, что произошло, но и как).

И еще одна черта исторических повестей, роднившая их с

-Художественной литературой. Речь идет о принципе диалогично-сти, первоначально разработанном в поэзии. В «Окагами» исто­рическое повествование вложено в уста двух старцев — Оякэ-но Вцуга (ему 150 лет) и 140-летнего Нацуяма-но Сигэки, которые Встречаются в буддийском храме Уринъин перед началом про-

"поведи с «Сутре лотоса» и предаются воспоминаниям о прошлом. Сам же текст принадлежит кисти анонима, которому случилось

присутствовать при их разговоре.

Использование хираганы как вида письменности, наиболее полно отражавшего живую речь, повлекло за собой непосредст­венное обращение к диалогу, которому отводится функция пе-

-.ревода монологического китаеязычного текста исторических хро-

ник в японоязычный (по своим содержательным задачам также монологический). Языковое сознание эпохи еще не было готово к монологическому изложению истории на родном языке — от­сюда и композиционное использование диалога, который на са­мом деле носит по преимуществу сугубо монологический харак­тер,— многостраничные «реплики» персонажей не оставляют е том сомнений. Диалог в данном случае — лишь оправдание япо-ноязычности текста, само использование которого создает опре­деленно окрашенную семиотическую ситуацию (отсюда — обиль­ное цитирование вака, появлявшихся на страницах «настоящих» хроник (гококуси) достаточно редко).

Откровенная нереалистичность диалога подчеркивается к возрастом его участников, который призван обосновать глубину памяти сочинения, охватывающего период с 850 по 1025 г. Возраст рассказчиков тем более удивителен, если учесть, что в Японии времени действия «Окагами» под непосредственным влиянием буддизма уже начинают распространяться эсхатоло­гические представления, одним из проявлений которых было убеждение в постоянном сокращении человеческой жизни. Для придания авторитетности сообщаемой информации сами рас­сказчики объясняют свое долгожительство преданностью уче­нию Будды.

В «книжном» китаеязычном произведении ссылки на про­шлые письменные источники обычны и оправданны. В тексте же устном, который охватывает события «ближней» истории, наи­большей достоверностью обладают сообщения очевидцев. Сам Ёцуги утверждает, что не может поведать обо всех императо­рах, начиная с Дзимму, ибо память его охватывает события лишь с Монтоку, т. е. фактически с того момента, на котором заканчивается изложение «Риккокуси», восстанавливая, таким образом, прерванную последовательность исторического повест­вования.

Текст «Окагами» состоит из пяти частей. В первой описы­ваются обстоятельства встречи Ёцуги и Сигэки. Вторая пред­ставляет собой список императоров от Монтоку (850—858) до Гоитидзё (1016—1036) с краткими формульными аннотациями их правлений (родословная, время совершения церемонии по­священия в мужчины, восхождения на престол, отречения и т. п.). Событийная сторона правления являет собой по преиму­ществу отчет об императрицах из дома Фудзивара и о тех при­вилегиях, которых удалось добиться его представителям. Про­странственный и социальный размах исторического повествова­ния, таким образом, еще более сужается — даже по сравнению с «национальными хрониками». История двора и столицы ста­новится историей двух родов, накрепко соединенных брачными связями.

До тех пор пока в потенциальный круг брачных кандидатов для императорского дома входил более широкий круг при­дворных, социальный размах «национальных хроник» охваты-

1д всю придворную жизнь (но почти не включал в себя ларод», исключенный из брачного класса). Теперь, когда нвеальное соотношение сил окончательно сузило возможность."выбора, историография прореагировала на него резким суже­нием изображаемого социума. «История» в таком понимании близится к «политике», основным содержанием которой являет­ся установление благоприятных родственных связей.

Если временным модулем «Окагами» по-прежнему остается правление императора, то «хозяином» текстового пространства становятся Фудзивара: наиболее пространная третья часть по­вествования посвящена подробному изложению биографии де­вятнадцати членов дома Фудзивара, занимавших выдающееся положение в придворной иерархии. В биографиях рассказывает­ся как об их чиновничьих карьерах, так и о свойствах натуры, проявлявших себя временами достаточно анекдотично.

Перед тем как начать свой рассказ, Ёцуги обосновал необ­ходимость такой беллетризации истории. Согласно его словам, люди полагают, что все предшественники последнего «канцле­ра» Митинага были похожи на него. Но это не так. Каждый из них обладал собственными свойствами, о которых и повест­вуется в третьей части «Окагами».

Свойства эти могут реализоваться в весьма фривольных ' исторических анекдотах. Так, о Левом министре Токихира (871 — 908) рассказывается, что его одолевали приступы неконтроли­руемого смеха. Его политический соперник Сугавара Митидзанэ однажды воспользовался этим обстоятельством, чтобы без помех решить государственные дела в одиночку. Он сговорился с не­ким мелким чиновником, который, подавая Токихира бумаги на рассмотрение, испортил воздух. Токихира, как и ожидалось, не смог преодолеть приступ хохота и отправился домой, оставив решение дел на усмотрение Митидзанэ.

Подобные анекдоты бывают порой весьма занимательны, ге­рои сверкают живыми гранями характера, что роднит их до., некоторой степени с персонажами литературы художественной и свидетельствует о пробудившемся интересе к человеку как соучастнику истории. Не следует, однако, забывать, что главной установкой при изображении хода истории было стремление к фактологической достоверности. Анекдот, перипетии придворных интриг, сопровождавшие возвышение того или иного Фудзига-ра,— проявления в истории частного. Главное же — неизменно. Отсюда — обязательные формульные характеристики — такие же, что применялись и по отношению к императорам. Исторический анекдот был важен не сам по себе, а как часть достоверной истории, как живая переменная в статичной автобиографии «го­сударства».

У «Окагами» немало черт, отделяющих это сочинение от

прошлой исторической традиции. Одной из них, и притом очень

существенной, является нарушение хронологического принципа

овествования, соблюдавшегося ранее неукоснительно. Автор

«Окагами» перестает следовать за временем и заставляет вре­мя следовать за собой: четвертый раздел памятника частично посвящен событиям более ранним, чем те, о которых повест­вуется в третьем, и состоит из преданий о происхождении рода Фудзивара, его разделении на четыре ветви, о родовом божест­ве дома и его храмах.

В пятой части, отвечая на пожелания собравшихся слуша­телей, рассказчики попеременно повествуют о различных со­бытиях, случившихся на их памяти. Пожалуй, это единственная часть книги, где действительно происходит диалогический об­мен— репликами и занятными историями, не могущими быть включенными в канву основного повествования ввиду их недо­статочной значимости для государственных дел. Здесь и рас­сказы об обмене поэтическими посланиями, о церемониях и пра­здниках, о случаях, приключившихся на охоте, истории, где главными действующими лицами являются буддийские монахи и члены рода Минамото. Это — история «неформальная», мень­ше скованная рамками официальных представлений.

Несмотря на значительные отличия «Окагами» от предшест­вующей исторической традиции, следует признать, что и в этом сочинении еще не выработан авторский взгляд на историю. Рассказчики «Великого зерцала» по преимуществу отражают факты, а не интерпретируют их. Их взгляды редко формулиру­ются сознательно, а лишь присутствуют в тексте эксплицитно (через отбор фиксируемых фактов и речь персонажей), хотя проявившийся интерес к выдающимся (в их понимании) чи­новникам и личностному началу в истории создает предпосыл­ки для оценочного и концептуального подхода.

Социум, описываемый «Окагами», сузился, но это дало возможность для его более пристального рассмотрения. Вместо оптического прибора с широким углом видения стал использо­ваться микроскоп. Но далеко не столь мощный, который упо­треблялся при создании художественной прозы.

Еще одним важным отличием «Окагами» от «Пяти нацио­нальных хроник» стало значительно большее единство текста, предстающего во многих своих частях как рассказ, который не может быть расчленен на отдельные фрагменты без нанесения ущерба связности произведения. В этом аспекте «Окагами» име­ет больше сходства с «Нихон секи», «Когосюи» и «Такахасиуд-зи буми», хотя, судя по всему, текстологической основой «Вели­кого зерцала» послужили записи, сходные по своему характеру с материалами «Гококуси».

Подобная связность текста предполагает выявление причин­но-следственных связей — задача, которую не ставит перед со­бой составитель погодных хроник. Так, согласно данным Ногу-ти Такэси, систематизировавшего данные «Национальных хро­ник» о молениях, проводившихся о ниспослании дождя или его прекращении, в хрониках весьма редко зарегистрировано, имели эти моления желаемый эффект или нет [Ногути, 1986].

Отсутствие вербализованной концепции истории и сверхза­дачи повествования получают свое выражение в том, что текст «Окагами» не имеет сколько-нибудь значимой концовки: когда начинается проповедь, рассказчики исчезают, и все попытки отыскать их заканчиваются неудачей. Достаточно случайно на­низанные анекдоты и «новеллы» пятой части не образуют стро­гой структуры и их количество может определяться лишь чув­ством меры автора.

Помимо «Окагами» и «Эйга-моногатари» к историческим по­вестям относят: «Имакагами» («Нынешнее зерцало», составле­но около 1170 г., охватывает период с 1025 по 1170 г., автор — Фудзивара Тамэцунэ), «Ияёцуги» (рубеж XII—XIII вв.? — до правления Готоба, Фудзивара Таданобу, текст утерян), «Масу-кагами» («Чистое зерцало»,?, 1183—1333, автор неизвестен), «Мидзу кагами» («Водное зерцало», конец XII в., от Дзимму до 850 г., Накаяма Тадатика) и некоторые другие.

Мы оставляем эти произведения исторического жанра «рэки-ои моногатари» за пределами нашего анализа. Каждое из них имеет присущие только ему особенности. Однако у сочинений этого класса текстов все-таки больше сходств, нежели разли­чий. Прежде всего к ним относятся: способ записи (японский литературный язык); наличие, как правило, одного автора; несанкционированность государством; беллетризованность.

Следующим качественно новым этапом в развитии истори­ческой мысли Японии явилось появление сочинения Дзиэна (1155—1225) под названием «Гукансё» («Записки глупца», изда­ние текста см. [Гукансё, 1967], перевод [Браун и Исида, 1979]).

Дзиэна часто называют первым историком Японии. И это справедливо. Если всех предыдущих авторов или же состави­телей исторических сочинений можно назвать хронистами (т. е. их главной целью являлась регистрация событий), то Дзиэн впервые стал интерпретатором фактов и создал оригинальную концепцию исторического развития. Применительно к Дзиэну впервые можно говорить об индивидуальном осмыслении ис­тории.

Поскольку личность и судьба Дзиэна наложили глубокий отпечаток на его сочинение, ознакомим сначала читателя с его биографией, чтобы перейти затем к анализу его исторических взглядов.

Монах Дзиэн был представителем северной ветви рода Фуд­зивара. Уже сама принадлежность к этому дому до некоторой степени могла служить гарантией блестящей чиновничьей карье­ры. И действительно: три старших брата Дзиэна становились регентами императоров, а три его сестры — императрицами. Однако ко времени жизни Дзиэна безотказный прежде меха­низм доминирования Фудзивара уже в значительной степени утратил свою действенность. Он был серьезно подорван в кон-Ч* XI в., когда править страной стали не императоры, находив­шиеся на троне, а императоры бывшие, отрекшиеся от престола

и принявшие монашеский постриг (так называемая система инсэй — правление императоров-монахов, см. о ней [Хёрст, 1976]). Создавая параллельный двор, экс-императоры превра­щали прежние структуры политической власти в фикцию. И хотя Фудзивара продолжали удерживать за собой формально наи­более значимые посты регентов и канцлеров, они держали в руках пустоту.

Но еще более серьезная угроза дому Фудзивара возникла вместе с усилением военного сословия самураев. Братья Дзиэна мало что могли противопоставить дружинам Тайра Киёмори (1118—1181), являвшегося одно время фактически военным дик­татором. В 1179 г. Киёмори поместил экс-императора Госира-кава (1155—1158) под домашний арест и возвел на трон трех­летнего императора Антоку — сына императора Такакура от приемной дочери Киёмори. Таким образом, Антоку приходился внуком Киёмори по материнской линии, т. е. Киёмори прибег к привычной модели власти, сформировавшейся по крайней мере еще в период доминирования Сога (VI—VII вв.) с той лишь разницей, что место Фудзивара как поставщика императорских невест занял теперь сам Тайра Киёмори. Регентом же при ма­лолетнем императоре стал Коноэ Мотомити (1160—1233)-— младший внук отца Дзиэна.

После смерти отца — регента Тадамити — последовавшей в 1164 г., десятилетний Дзиэн остался сиротой. Его отправили в буддийский монастырь Энрякудзи на горе Хиэй, принадлежав­ший школе Тэндай, основанной Сайте. В то время воспитание младших сыновей аристократических семей в монастырях было делом обычным. Наставником Дзиэна стал Какукай (1134— 1181), седьмой сын экс-императора Тоба (1107—1123).

После войны 1181 —1185 гг., в которой дружины дома Ми-намото нанесли Тайра решающее поражение в битве при Дан-ноура, уединенной жизни Дзиэна был положен конец. Его брата Кудзё Канэдзанэ (1149—1207) Минамото Ёритомо (1147—1199) в 1186 г. назначил регентом вместо Коноэ Мо­томити. Вместе с приходом к власти Канэдзанэ Дзиэн получил пост настоятеля в нескольких крупнейших буддийских храмах и его пригласили во дворец избавившегося от опеки Тайра экс-императора Г'осиракава для вознесения молитв о его здоровье. Смерть Госиракава (1192 г.) еще более упрочила положение Ёритомо и дома Кудзё. Ёритомо пр,инял титул верховного вое­начальника (сегуна), а на трон взошел Готоба (1183—1198), жена которого была дочерью Канэдзанэ. Сам Дзиэн получил две высшие должности, на которые только мог претендовать монах: он стал главой школы Тэндай (дзасу) и «духовником» императора («годзисо»—«монах-охранитель императора»).

Казалось, что дом Кудзё занял вполне прочное положение, и дочь Канздзанэ станет матерью будущего императора. Но Ёритомо рассудил, что матерью императора должна стать дочь Минамото Мититака. В 1196 г. Канэдзанэ заставили оставить 188

должность регента. Его дочь тоже была вынуждена покинуть двор, а Дзиэн вернулся к уединенной жизни в горах.

Между тем намерения Ёритомо осуществлять непосредствен­ный контроль над императорским домом потерпели провал. В 1198 г. Готоба отрекся от престола, считая, что положение экс-императора и главы императорского дома избавит его от опеки Минамото и даст возможность для проведения более не­зависимой политики, чем та, которую осуществляли его недав­ние предшественники на императорском троне. Ёритомо, обосно­вавшийся в военной ставке, расположенной в Камакура, был взбешен случившимся и хотел даже привести в движение свои дружины, но его планы так и остались неосуществленными. Он умер в 1199 г.

Экс-император Готоба вновь возвысил дом Кудзё: Дзиэна стали приглашать для проведения буддийских церемоний и воз­вратили на должность главы Тэндай. Увлеченность Готоба поэзией и его давнее знакомство с Дзиэном сыграли, вероятно, свою роль и при составлении престижной поэтической антоло­гии «Синкокинвакасю» («Новое собрание старых и новых пе­сен», 1205 г.), куда вошло 90 произведений Дзиэна. Большее представительство в антологии имел только знаменитый поэт Сайге (1118—1190). Племянник Дзиэна и сын Канэдзанэ — Кудзё Ёсицунэ— сменил Мотомити на посту регента. Словом, в эти годы дому Кудзё удалось, казалось, вернуть себе все при­вилегии, которыми он обладал при регентстве Канэдзанэ.

Однако в ту пору межвременья весь строй жизни потерял прочность и основу. Готоба маневрировал между различными группировками, приближая одних и подвергая опале других. В 1206 г. неожиданно умер Кудзё Ёсицунэ, которому не было еще и сорока лет. Однако этого оказалось вполне достаточно, чтобы вновь круто изменить судьбу всего рода Кудзё. Готоба назначил регентом Коноэ Иэдзанэ. Его регентство длилось 14 лет, в течение которых надежды Кудзё вновь сменялись от­чаянием. В 1211 г. дочь Кудзё Ёсицунэ стала императрицей. Сам Дзиэн в 1212 и 1213 гг. дважды получал должность главы Тэндай, хотя отношения его с Готоба уже не достигали преж­ней степени доверительности. Возможно, потому что экс-импе­ратор все силы направлял для ограничения влияния военной ставки (бакуфу), в то время как члены дома Кудзё поддержи­вали с военными тесные связи, включая матримониальные.

1221 г. принес дому Кудзё новый успех: внук Кудзё Ёсицунэ взошел на трон под именем Тюке, а Кудзё Митиэ (1193—1252) был назначен регентом престолонаследника, рожденного до­черью Ёсицунэ. Если учесть к тому же, что двухлетний сын Митиэ — Ерицунэ — стал преемником убитого сегуна Минамото Санэтомо, то следует признать: дому Кудзё удалось захватить ключевые посты в высшем слое бюрократии. Сам Дзиэн отво­дил Ерицунэ особое место — согласно его планам, он должен был с*гать не только сегуном, но и регентом.

Таким образом, Кудзё были заинтересованы в самом су­ществовании института сёгуната, ибо он открывал перед ними возможности даже большие, чем обладал ранее дом Фудзивара: господство Фудзивара зиждилось почти исключительно на ис­пользовании генеалогических потенций, заключенных в струк­туре япо-нского общества, не будучи подкреплено, как оказа­лось, должной военной силой.

Чтобы осуществились планы Дзиэна, нужно было заручить­ся поддержкой Готоба. Однако его намерения внушали самые серьезные опасения, поскольку он пытался ликвидировать сё-гунат, который представлял собой параллельный центр власти, в серьезнейшей степени ограничивающий самостоятельность пра­вящего дома. В этой чрезвычайно сложной и неустойчивой си­туации Дзиэн взялся за кисть, чтобы изложить свое понимание хода японской истории, приведшего к нынешнему драматиче­скому положению.

Дзиэн не был историком, если понимать под этим словом объективного наблюдателя. Его вовлеченность в события была слишком велика для беспристрастного повествователя, хотя По-либий, считавший наиболее желательным, чтобы историю писа­ли непосредственные участники событий — политические деяте­ли,— указал бы на Дзиэна как на фигуру, вполне достойную звания историка. Впрочем, слабое развитие гражданских отно­шений и неравномерность распространения письменной культу­ры создавали ситуацию, при которой «историком» мог быть только представитель правящего сословия.

История не была основным ремеслом Дзиэна. Но тем не менее он заслуживает звания историка, ибо в своем произведе­нии, названном им «Гукансё» («Заметки глупца»), ему удалось создать вполне оригинальную концепцию исторического разви­тия Японии, понимаемого им прежде всего как преемственность различных форм правления.

Историк виден и в методах работы Дзиэна. В отличие от автора «Окагами» Дзиэн не скрывается за фиктивными свиде­телями события, а открыто признает, что существуют источники информации, которые обладают неравноценной степенью досто­верности, и даже предлагает сверять различные отчеты о со­бытиях, чтобы можно было установить истину. Если источник информации не общеизвестен, Дзиэн указывает его. Различает он свидетельства письменные и устные. Разумеется, начатки диф­ференцированного подхода к истории ни в коей мере не обра­зуют сколько-нибудь последовательной методологии, но тем не менее заслуги Дзиэна перед исторической мыслью Японии следует признать весьма весомыми, ибо он — первый мыслитель, которому удалось до некоторой степени избавиться от пут ис­точника. Освобождение это во многом связано с новым пони­манием аудитории произведения.

Обычно полагают, что в отличие от большинства современ­ных авторов, не знающих своего потенциального читателя в

_лицо, труд Дзиэна предназначался для людей, хорошо ему знакомых: императора Готоба и его ближайшего окружения. Считается также, что Дзиэн поставил своей целью убедить им­ператора в благотворности сотрудничества между двором и сё-гунатом при организующем посредстве дома Кудзё [Браун и Исида, 1979, с. 418].

Однако утверждение о конкретном адресате «Гукансё» спра­ведливо лишь до некоторой степени. Дело в том, что Дзиэн писал не по-китайски, как то более пристало для докладной записки, подаваемой императору и рассчитанной на прочтение узким слоем придворных, знакомых с китайской грамотой. Дзи­эн, прекрасно владевший и китайским, умышленно обратился к языку японскому. Он утверждал, что исконно японские слова «составляют суть языка Ямато. Всякий знает «х значение. Даже людям низким и работникам многое понятно в предло­жениях, записанных на родном языке. Если бы я счел эти слова странными, я был бы принужден писать исключительно с помощью иероглифов» [Гукансё, 1967, с. 127]. «Я писал по-японски, имея целью донести понимание принципов истории до людей невежественных и неученых» (там же, с. 322; все ссылки даются по вышеуказанному изданию).

Таким образом, Дзиэн рассчитывал на аудиторию намного более широкую, чем это принято считать. Добровольная само­изоляция Японии в период Хэйан, обострившееся внимание к национальным формам культуры позволили японскому литера­турному языку, на формирование которого вэньянь безусловно оказал колоссальное влияние, вторгаться в различные области абстрактной мыслительной культуры. Дзиэн был должен оправ­дывать свой выбор японского языка в качестве средства пись­менной коммуникации. Но его развитие уже прошло период младенчества. Сам Дзиэн признавался: «Когда я хочу сказать что-нибудь, то вижу, что японские слова, наполненные смыслом, позволяют ясно выразиться относительно обстоятельств в то или иное время» (с. 322).

Новая аудитория предполагала и новые способы подачи ма­териала. Поскольку основные источники, которыми пользовался Дзиэн, были написаны по-китайски, он был должен осущест­вить по меньшей мере операцию перевода, т. е. парафраз ори­гинала. Эта операция до определенной степени «разрушает» оригинальный текст, частично теряющий свое внутреннее един­ство, что создает возможность для более свободного обращения с его составляющими. Подобный прием знаком уже авторам «Эйга-моногатари» и «Окагами», но именно Дзиэн применяет его с наибольшим размахом, последовательностью и осознанием воздействия на аудиторию. Повествование Дзиэна составлено Из ^пересказа определенных пассажей из различных произведе­ний предшествующей исторической традиции. Он свободно пе­реходит из одного периода в другой, отстоящий от него на столетия, уснащая рассказ обширными рассуждениями, т. е.

II

конструирует текст, не следуя за хронологической последова­тельностью событий, а подчиняя их внутренней логике повест­вования,— достижение, унаследованное им от правил построе­ния текста художественной прозы. Как заметил X. Р. Олкер, «искусство изложения, как и соответствующее искусство вос­приятия рассказа, требует, чтобы мы были в состоянии извле­кать конфигурации из последовательности» [Олкер, 1987, с. 437].

Поскольку интерпретационный подход к истории был доста­точно непривычен, Дзиэн вынужден обосновывать его. Люди древности, отмечает он, понимали суть дела, лишь только за­слышав, о чем идет речь. Писали же они мало (с. 327). Поэто­му без должной расшифровки их мысли и дела для людей ны­нешних, утерявших замечательные свойства предшественников, остаются непонятными. Отсюда и возникает необходимость об­ращения к толкованию хода истории. Новаторский метод Дзиэ-на закреплен и в самом названии его произведения — «Заметки глупца». Иероглиф «сё», который мы условно переводим как «заметки», в более ранних произведениях исторической мысли не встречается.

Еще более важно следующее: название произведения являет собой характеристику не объекта описания, а его субъекта, что отражает относительно независимую позицию автора. Название «Окагами» («Великое зерцало») тоже представляет собой субъ­ект описания, но оно имеет внеличностный характер и предпо­лагает тождество объекта с субъектом.

Как и в более ранних произведениях, описывающих истори­ческие события, одним из основных методов анализа остается у Дзиэна метод генеалогический, прямо вытекающий из специ­фики социального функционирования японского мифа. Дзиэн вполне сознавал это свойство в качестве особенности историче­ского развития Японии. Он отмечал, что если в Китае правите­лем становится человек, обладающий соответствующими способ­ностями, то в Японии, где правящая династия не знала переры­ва, император мог происходить только из правящего рода. Поэ­тому свержение династии было для него делом немыслимым даже во времена всеобщего упадка, хотя он и признавал воз­можность смены императора неправедного. Положение же ди­настии ни в коем случае поколеблено быть не могло (с. 347— 348).

Метод авторов «Эйга-моногатари» и «Окагами» в определен­ной степени также можно определить как генеалогический. Но хронологические рамки работы Дзиэна намного шире. Если «Окагами» приступает к последовательному изложению собы­тий, начиная с правления Монтоку, то «Гукансё» имеет дело со всеми правителями Японии. Это и неудивительно, ибо интерпре­тационные задачи, которые ставил перед собой Дзиэн, не знали примера в прошлом. На первый взгляд может показаться, что «Кодзики» и «Нихон секи» не уступают «Гукансё» по размаху

рассмотрения исторического материала — ведь они ведут по­вествование не только об «императорах», но и о деяних богов. Не следует, однако, забывать: «Кодзики» и «Нихон секи» огра­ничиваются изложением исключительно прошлых событий, а Дзиэн подвергает рассмотрению и будущее, понимаемое им как будущность системы правления.

Несопоставим и уровень теоретического рассмотрения фактов. Представления составителей «Кодзики» и «Нихон секи» можно лишь реконструировать на основе сообщаемых ими сведений, а произведение Дзиэна являет собой развернутую теорию исто­рического процесса, высказываемую автором вполне осознанно. Если хронологические рамки сочинения достаточно широ­ки — во всяком случае, они превосходят временной охват всех произведений его предшественников, то пространство «Гукан­сё», напротив, чрезвычайно ограниченно. Оно определяется по­стоянным пребыванием императора в административно-сакраль­ном центре страны — столице, где и происходят все события, интересующие Дзиэна. Таким образом, пространство истории еще в большей степени, чем время, можно определить как ка­тегорию социально детерминированную. Но если в отношении времени эта концепция вызывает к жизни амплитуду значи­тельного размаха, то пространство «Гукансё» близится в пре­деле к точке, где находится император.

Существуют общества, в жизни которых освоение обширно­го пространства играет чрезвычайно большую роль. Почти карикатурный пример представляет собой Римская империя, где пространство, ввиду непрекращающейся экспансии, мыслилось постоянно расширяющимся [Кнабе, 1985]. Записи японских хро­ник, повествующие о периоде становления японского государ­ства, сопровождавшегося военными походами против «варва­ров», вполне соответствуют концепции «расширяющегося про­странства». Однако с падением завоевательной активности вни­мание аристократов все более замыкается на столице. Это яв>-ление хорошо просматривается не только в сочинениях исто­рических, но также в поэзии и художественной прозе. Восприя­тие японцами пространства в его историческом развитии (от первых памятников письменности и до упадка исторической роли аристократов) следует определить как постоянно сужаю­щееся.

Книгу Дзиэна можно представить как состоящую из двух частей. В первой из них, в соответствии с установленной Дзиэ-ном процедурой (имеющей немалые соответствия с «Окагами»), правления императоров описываются по следующей схеме: трон­ные и детские имена, продолжительность правления и жизни, год восшествия на престол (и отречения, если таковое имело место), время назначения престолонаследником, год прохожде­ния церемонии посвящения во взрослые, данные о родителях и» основных деятелях эпохи, хронология девизов правления, чрезвычайно краткий перечень главнейших событий.

Дата добавления: 2015-05-09