Зак. 494 1 страница. В этом списке обращает на себя внимание превалирование количественных данных, относящихся к хронологии

В этом списке обращает на себя внимание превалирование количественных данных, относящихся к хронологии. Подобная" хронологическая насыщенность повествования, унаследованная Дзиэном от «Национальных хроник», но применяемая им с большей степенью осознания, свидетельствует об окончатель­ном отходе и преодолении мифологического, «событийного» от­ношения ко времени. В мифе хронологическая атрибуция про­изводится за счет других событий — чаще всего с помощью слова «затем». События же истории прилагаются к абсолютной временной шкале, которая существует вне зависимости от того, зафиксировано ли какое-нибудь событие в данной времен­ной точке или нет. Поэтому концентрированность событий на исторической хронологической шкале может быть любой — от стремящейся к бесконечности и до нулевой. Плотность же времени мифа одинакова, ибо не терпит событий одновремен­ных, равно как и событийных пустот между ними. Это обстоя­тельство в достаточной степени предохраняет миф (как и ри­туал) от «порчи», поскольку сцепленность отдельных частей не позволяет вклиниваться в текст и разрушать его. Интерполя­ция же в исторических сочинениях — дело обычное.

Итак, первая часть повествования Дзиэна может быть на­звана хронологическо-генеалогической. Вторая представляет со­бой комментируемое автором изложение основных, с точки зре­ния Дзиэна, событий японской истории. В соответствии с буддийскими представлениями Дзиэн осознавал субстанцию времени подверженной постоянной порче и наделял время са­мостоятельным бытием. Эсхатологические настроения, подстеги­ваемые непрекращающимися усобицами и общей нестабиль­ностью всей структуры управления, получили тогда весьма ши­рокое хождение.

После того как сформировалась политическая система доми­нирования Фудзивара и именно представители этого рода стали определять основополагающие моменты официальной идеоло­гии, высший эшелон государственной власти (т. е. те же самые Фудзивара) теряет всякий стимул к развитию. Идеал состоит в неподвижности, и всякое движение воспринимается как угро­за статус-кво. Проанализировав мотивы смены девизов правле­ний, Иэнага Сабуро вслед за Сайто Дутому пришел к следую­щему выводу: если в VIII—IX вв. часты смены девизов ввиду появления в Поднебесной счастливых предзнаменований, то на­чиная с X в., все большее значение приобретает смена девизов в качестве меры, призванной преодолеть неблагоприятные по­следствия (засуху, наводнение, мятеж), т. е. обеспечить не раз­витие, а стабильность, возврат к исходному состоянию ГКодай сэйдзи, 1979, с. 524—525].

Воззрения Дзиэна на проблему времени сформировались под непосредственным влиянием «Абхидхармы-коши». Согласно это­му сочинению, время представляет собой ротацию четырех кальп. Непрекращающиеся войны его времени убедили Дзиэна 194

в истинности распространенного тогда мнения, что период «конца Закона», начало которого совпадает с последней фазой способностей человека, наступил в 1052 г. Таким образом, Япо­ния включалась в общее течение мирового времени.

Для лучшей ориентировки читателя во времени Дзиэн при­водит также и краткую хронологию китайских династий. Смерть Конфуция падает, по его подсчетам, на 7-ой год правления им­ператора Косе (468 г. до н. э.). Однако Дзиэн не ставил перед собой задачу создания сравнительной хронологии, и события японской истории, введенные в теоретическую модель буддий­ского времени, остаются для него самодовлеющими.

Чрезвычайно важно отметить, что время буддизма (ротация кальп) было циклическим лишь на уровне сугубо теоретическом. Очерченный круг был настолько велик, что воспринимался как прямая. Собственно говоря, отвлеченные рассуждения о при­роде вещей мало свойственны как Дзиэну, так и японским мыс­лителям вообще. В своей книге Дзиэн рассматривает вопросы, имеющие по преимуществу значение практическое, и видимый Дзиэну отрезок истории представляется ему прямой, начинаю­щейся со смерти Будды. Этот отрезок является более протяжен­ным, чем длительность японской истории.

Для Дзиэна история Японии начинается с правления полу­мифического императора Дзимму, чье восшествие на престол традиционно датируется 290 г. после смерти Шакьямуни и огра­ничивается правлением сотого по счету императора. Дзиэн по­лагал, что сотое правление станет последним в истории Японии. Он не описывает, что случится после окончания сотого правле­ния, однако по намекам, разбросанным в тексте «Гукансё», вполне ясно: привычный миропорядок будет полностью разру­шен. Линейность и конечность истории Японии наполняла его неясными, но ужасными предчувствиями.

Теоретические заключения о порче времени, сформировав­шиеся у Дзиэна под влиянием буддийских представлений, он должен был проиллюстрировать на примерах, взятых из япон­ской истории.

Мы уже говорили о том, что интерпретация событий генеа­логических являлась для японцев основным предметом истори­ческих размышлений. Положение аристократов оказалось на­столько прочным, а социальная дистанция между ними и дру­гими социальными группами — настолько велика, что средне­вековые истории, по существу, не выработали никакого критерия, кроме генеалогического, для рассмотрения событий прош­лого, настоящего и будущего. И хотя Дзиэн не уделяет спе­циального внимания мифу, именно мифологические в своем истоке установки на удержание генеалогической информации во многом определяют содержание работы Дзиэна. Он отмечал, что со времени войны 1156 г. никто не писал «повестей о на­следовании» («ёцуги моногатари»). Таким образом, уже в са­мом названии жанра исторических работ (к которым Дзиэн,

13»

несомненно, относил и «Гукансё») определяется суть истори­ческого процесса, как его понимали средневековые японцы.

Несмотря на привычное для средневековья благоговение пе­ред непревзойденными образцами древности, Дзиэн отнюдь не ратует за восстановление принципов управления, существовав­ших при первых императорах. Наоборот — основная его заслуга как историка заключается именно в том, что он сумел увидеть не только движение исторических реалий, но и смириться с ними. «Я глубоко убежден: принципы (истории) претерпевали изменения со времен древности» (с. 129).

Эти изменения Дзиэн рассматривал в значительной степени как объективные, ибо основу их — порчу времени — он почитал за процесс, малозависимый от волевой деятельности людей. Вероятно, именно потому в отличие от «Окагами» мы почти не встречаем в «Гукансё» (1072—1086) исторических портретов и анекдотов. О правлении Сиракава Дзиэн писал, что ему извест­но немало любопытных историй, но поскольку они не важны для понимания общего хода истории, то он предпочитает опу­стить их.

Вообще говоря, умолчание (т. е. избирательное отношение к источникам) является необходимым условием создания истори­ческого сочинения, подобного «Гукансё». Дзиэн не раз заме­чает, что вынужден сокращать свое повествование ввиду обще­известности факта или же его недостаточной значимости. Впол­не свободно обращается он и с фактами, достаточно далеко раз­деленными во времени. Для подтверждения своих мыслей он может сообщать как о событиях прошлых, так и будущих (от­носительно временной точки, о которой идет речь в данный мо­мент).

Движение истории и времени Дзиэн признавал самодоста­точным. Задача же людей сводилась к тому, чтобы наилучшим способом приноровиться к изменениям и не пытаться остано­вить бег времени. Сам Дзиэн рассчитывал, что открытие им изменяющихся принципов принесет мир в души людей, которые будут избавлены от бесплодных метаний.

Хронологическо-генеалогическая часть повествования Дзиэна чрезвычайно лапидарна. Автор редко позволяет себе коммен­тировать факты, почерпнутые им из исторических источников прошлого. Но все-таки позволяет. Не вдаваясь пока в их су­щество, отметим лишь, что подобное оценочное отношение к событиям составляет разительный контраст по сравнению с мак­симально деперсонализированной позицией составителей «На­циональных хроник», где хронисты обладают правом на суж­дение лишь с точки зрения отбора фактов, что в известной мере «уничтожает» наблюдателя и придает сообщаемым сведениям характер абсолютных истин. Составитель хроники не имеет фиксированного места в пространстве и присутствует везде — от столицы и до самого отдаленного уголка глухой провинции. Не имеет составитель места и во времени — ему одинаково извест-

ны события как начальной, так и конечной временной точки занимающего его периода. Что же до Дзиэна, то у читателя его произведения не возникает сомнений относительно того, из какой временной (и пространственной — в смысле совпадения или несовпадения ее с местом события) точки он наблюдает бывшее и настоящее.

Дзиэн, безусловно, тоже осуществляет выбор. Но роль ре­гистратора чужда ему. Собственно говоря, все факты (за ис­ключением событий ему современных) Дзиэн почерпнул, естест­венно, из тех или иных письменных источников прошлого, из­вестных в большинстве своем и нам. Задача же Дзиэна состоит не столько в фиксации, сколько в рассуждении.

Вторая часть сочинения посвящена по преимуществу изло­жению исторических идей самого Дзиэна. Первую часть книги можно было бы назвать «Факты», а вторую — «Интерпретация».

Основным временным модулем исторической схемы Дзиэна является правление одного императора. Само деление истории на «поколения» переходит в историю из мифа, где хронология по­явления божеств исчисляется именно поколениями. Продолжи­тельность правления служит определенным индикатором пра­ведности императора. С горечью Дзиэн констатирует, что, хотя императоры Рэйдзэй (967—969) и Кадзан (984—986) жили долго, их правления были весьма короткими. Личная судьба кого бы то ни было мало интересует Дзиэна. Лишь соединен­ная с определенным местом в государственной иерархии, она обретает историческое бытие.

Начальные тринадцать правлений, образуют, согласно Дзиэ-ну, первый этап японской истории *, когда принцип истории заключался в том, чтобы передача трона осуществлялась не­посредственно от отца к сыну. Но поскольку сын тринадцатого императора — Яматотакэру — преждевременно скончался, то мес­то на троне занял внук Сэйму (131—190) —Тюай (192—200). Начиная с этого времени первоначальный принцип дополняет­ся вторым: если у нынешнего императора нет сына, то на пре­стол восходит внук предыдущего императора (с. 130—131), хотя идеальным способом наследования остается передача влас­ти от отца к сыну. Этот идеал выражается посредством буд­дийского термина — сёбо (истинный закон). Таким образом, Дзиэн увязывает в единую понятийную систему генеалогиче­ские категории, столь высоко ценимые синтоизмом, с общим (буддийским) толкованием времени.

До 12-го императора управление осуществлялось исключи­тельно самими потомками Аматэрасу, но при Кэйко (71—130) впервые появляется должность Первого министра, т. е. появля­ется еще один принцип, согласно которому министры должны» помогать императору в обременительных делах управления.

* В отличие от мифа, где числа, относящиеся к поколениям богов, имеют сакральный смысл, нумерация правлений императоров в истории лишена сим­волических характеристик.

Вторым крупным периодом японской истории, который вы­деляет Дзнэн, являются двенадцать в основном непродолжи­тельных правлений — от Ритю (400—405) до Сэнка (535—539). До них особняком стоит правление Нинтоку (313—399), чье пребывание на троне историк трогательно характеризует в тер­минах конфуцианства, считая Нинтоку идеальным правителем прошлого, поскольку он проявлял заботу о простом люде. Такую оценку Нинтоку Дзиэн воспринимает от свода «Нихон секи».

В целом, однако, японские хроники и историки не были склонны этически оценивать своих государей, наследуя архаи­ческое понимание функций правителя как верховного жреца. Вот почему такое возмущение вызывает у Дзиэна его совре­менник Гохорикава (1221 —1232), чья церемония восхождения на престол была проведена с отклонениями от привычных пра­вил (с. 124).

Личные особенности правителей мало интересуют Дзиэна. В равной степени это относится и ко всем другим людям. Если же речь все-таки заходит о чувствах и привязанностях, то поч­ти исключительно в негативном контексте, ибо эмоции только мешают соблюдению этикетности. Рассуждая об универсаль­ности упадка, Дзиэн отмечает, что и люди простые действуют ныне под влиянием чувств и преступают законы (с. 200)*. По­хвалы же удостаивается Фудзивара Ёринага, который, несмот­ря на его испортившиеся отношения со старшим братом Тада-мити, продолжал раскланиваться с ним как ни в чем не быва­ло. Он говорил: «Как я могу оказывать ему неуважение только потому, что мы находимся в плохих отношениях?»

Идеальную схему исторического процесса Дзиэн представлял себе как запрограммированное взаимодействие социальных ро­лей, не отягощенное порывами гнева и любви, являющих собой силы хаоса, которые разрушают тщательно отшлифованную структуру социума.

Двенадцать коротких правлений образовывали, по мнению Дзиэна, переходный этап перед распространением буддизма при Киммэе (539—571). В этот период упадок сменялся вре­менным улучшением. Необходимость для японских правителей прибегнуть к буддизму обосновывается тем, что страна в силу порчи времени теряет древний дух богов, наблюдается упадок нравов и теперь уже невозможно повелевать, не прибегая к буддизму. Эта мысль приписывается Одзину (270—310), когда он, всходя на престол, обязался сберегать страну вплоть до рас­пространения буддизма (с. 135).

Важно отметить, что Дзиэн передает не высказывание Од-зина, а его мысль. В «Шести национальных хрониках» описы-

* О «людях простых» речь в труде Дзиэна заходит чрезвычайно редко. Упоминания достоин лишь тот, кто входит в непосредственное соприкосновение с социально-ритуальным центром, в котором пребывает император. Обязан­ность же императора — всегда физически пребывать в этом центре, т. е. сто­лице.

ваются лишь деяния и приводятся речи людей. Так же, как и в «Окагами», авторской мотивации поступков или не содер­жится совсем, или же она дана во «всеуслышание»— через пря­мую речь исторических лиц: они не знают одиночества и всегда окружены людьми, готовыми услышать их речи. Дзиэн же в своем повествовании смело прибегает к авторскому формули­рованию мотивации поступков героев. Он приближается к по­ниманию истории как процесса объяснимого и объясняемого, где каждая причина имеет следствие, а следствие — причину. С этой целью Дзиэном широко применяется и внутренняя речь персонажей истории, имеющая универсальный мотивационный

смысл.

Так, Дзиэн честно признается, что не знает, какими речами сановники и монахи уговаривали Кадзана (984—986) отречься от престола и принять монашество. Но тем не менее он при­водит их аргументы в пользу этого шага (с. 166—167), прибегая к действенному методу любого современного историка — умозри­тельной реконструкции, призванной связать воедино фрагмен­тарные факты. Точно так же не скрывает Дзиэн своей неосве­домленности относительно мыслей императора Госандзё (1068— 1072), но, исходя из его поступков, историк заключает, что он не мог не сообразовываться с высшими принципами истории

(с. 188).

Итак, установка на поиск причинной связи явлений просле­живается в «Гукансё» достаточно ясно. Такое понимание исто­рии было, по всей вероятности, в значительной степени стиму­лировано буддийским учением о карме.

'После того как буддизм получил распространение при Ким­мэе, приходит в действие очередная историческая закономер­ность: императорский закон (обо) охраняется буддийским зако­ном и не может существовать без него (с. 137). Буддийский за­кон и императорский закон, уподобляемые рогам быка, нахо­дятся в естественно-гармонических отношениях, и выступающий против буддизма выступает и против императора — так был сокрушен Мононобэ Мория, открыто порицавший поклонение

Будде.

Применительно к событиям, последовавшим за распростра­нением буддизма, Дзиэн выдвигает идею о существовании иерар­хии «принципов», или «закономерностей», управляющих ходом истории. Он отмечает, что существуют принципы более важные и менее важные. Дело в том, что Сога Умако, могущественней­ший сановник того времени, в 592 г. убил императора Су-сюна, который по запоздалому признанию Дзиэна, не обладал добродетелью (так как сам замышлял убить Умако) и занял трон только благодаря своему происхождению.

Вообще говоря, Дзиэн был весьма гибок и неординарен в св1их суждениях. Он никогда не добивался признания импера­торов. Японии в качестве высших существ высшего порядка, свободных от каких бы то ни было ошибок. Отсутствие в по-

следующих исторических событиях убийств императоров' он объясняет их телесной немощью, наступившей в век всеобщего упадка. Ограниченные возможности и способности императоров не давали им совершать крупномасштабные ошибки — поэтому-то и не возникло необходимости расправиться с ними.

На примере событий, связанных с убийством Сусюна, хоро­шо видно, какие задачи ставил Дзиэн перед людьми, вовлечен­ными в силовое поле истории: 1) осознать главнейшие принци­пы своего времени и 2) действовать в соответствии с ними. Поскольку же содержание постоянно меняющихся принципов определялось в значительной степени интуицией, то историк при интерпретации событий обладал известной свободой (или свое­волием).

После того как в середине VII в. род Сога был отстранен от власти (обстоятельства убийства главы рода — Сога Ирука, совершенного Фудзивара Каматари, Даиэн предпочитает обой­ти молчанием), наступает самый продолжительный период япон­ской истории, который длился до начала XI в. Опираясь на то место мифологической части «Нихон секи», где Аматэрасу при­зывает прародителя Фудзивара божество Амэ-но-ко-янэ-но-ми-кото охранять императорский дворец, Дзиэн заключает, что и потомкам божеств следует сотрудничать друг с другом: истори­ческое призвание Фудзивара состоит в помощи императору в деле управления страной, причем министры Фудзивара долж­ны опираться при этом на идейно-магическую практику буддиз­ма. Управление же с помощью исключительно «императорского закона» способно вызывать только беспорядки.

Отношения между правящим родом и родом Фудзивара ка­зались Дзиэну предельно органичными (он уподоблял их от­ношениям между рыбой и водой), поскольку в это время вопро­сы престолонаследования не вызывали серьезных конфликтов, так что весь этот период представлялся Дзиэну счастливым временем процветания и благоденствия.

Особый восторг Дзиэна вызывает следующее наблюдение. Начиная с Камму (781—806), на престол больше не всходили женщины и внуки императоров — императорами становились лишь сыновья и младшие братья их предшественников, а мате­ри императоров обязательно принадлежали к роду Фудзивара. Таким образом, стоит только выбрать «правильного» престоло­наследника, как государственные дела автоматически приходят в порядок и формы правления при этом определяются исклю­чительно синтоистскими божествами.

Благополучный период японской истории заканчивается вме­сте со смертью знаменитого Фудзивара Митинага, т. е. в 1027г. О влиятельности и авторитетности этого государственного дея­теля не только для современников, но и для потомков лучше всего свидетельствует тот факт, что Дзиэн датирует окончание третьего периода смертью не императора, а царедворца.

Однако, несмотря на «правильное» устройство госудапс.твен-

ной жизни, негативные оценки Дзиэна с течением времени име­ют тенденцию к возрастанию, ибо люди — даже с помощью буд­дизма, оберегающего императора и государство,—способны лишь несколько замедлить скорость возрастающего упадка, но не могут остановить его совсем. Дзиэн уподобляет этот процесс человеку, имеющему сто мер бумаги, который использует ее скорее, нежели восполняет недостаток (с. 147—148; обратим внимание на «культурные» коннотации этого сравнения, весьма близкого к повседневной жизни аристократов).

Достаточно твердый порядок наследования престола сопро­вождался такими же жесткими правилами назначения регентов и канцлеров из дома Фудзивара. Поскольку императоры этого времени не могли сравняться в мудрости с правителями древ­ности, то выполнение раз и навсегда заведенных установлений было делом чрезвычайно благотворным в условиях сомнитель­ной прозорливости правителей нынешних (с. 160). Таким обра­зом, совмещая синтоистскую, буддийскую и конфуцианскую сис­темы миропонимания, Дзиэну удалось выработать совершенный в своем эклектизме (безусловно, им самим не осознаваемый) взгляд, когда императоры, будучи сакральными объектами по­клонений (синтоизм), все-таки подлежат этической оценке (со­гласно буддизму и конфуцианству). Но их нельзя считать ви­новными в недостатках и упущениях, ибо порча безличного времени распространяется на всех живущих, подобно чуме.

Люди настолько измельчали, что лишь немногие из них до­стойны оплакивания после смерти (с. 160), а сыновья мудрецов совсем не обязательно умны (с. 156). Нравы постоянно ухуд­шаются. Канцлер Фудзивара Мититака предпочитал дни свои проводить в безделье, предаваясь пьянству с Фудзивара Аса-мицу и Фудзивара Норитоки. Когда буддийский монах распи­сывал перед Мититака красоты рая, тот не преминул заметить, что, как бы ни была прекрасна Чистая Земля будды Амитабхи, Асамицу и Норитоки туда не попадут—а без них ему даже в раю будет скучно (с. 184)*. Упадок нравов высших чиновников служил для Дзиэна несомненным доказательством близости ги­бели государства, которое олицетворяло собой весь мир.

Четвертый период истории, выделяемый Дзиэном, начинает­ся вместе с назначением Фудзивара Ёритоми регентом в 1017 г. Хотя начало периода маркируется регентством члена дома Фуд­зивара, ключевой фигурой того времени является, безусловно, император Госандзё, чье имя прочно связывается с введением института «инсэй» (отрекшихся императоров-монахов). Пола­гая, что практиковавшееся тогда восхождение на престол мало-

•* Женщина как символ греховности занимает в японской культуре намно-Ь меньшее место, чем в европейской. Во время шутливого спора о рае и аде А. С. Пушкин сказал, что он предпочел бы попасть в ад. «Во всяком случае, в аду будет много хорошеньких, там можно будет играть в шарады» [Пушкин в воспоминаниях, 1974, с. 383].

летних императоров (среди которых были дети четырех и вось­ми лет) при наличии своекорыстных министров не доведет го­сударство до добра, он решил управлять страной в качестве императора-монаха.

Госандзё вскоре скончался, но уже его преемнику — Сирака-ва — удалось осуществить идеал Госандзё в полной мере — тако­во, согласно Дзиэну, было требование времени (возмож­но, именно такой описательный перевод передает дух истори­ческих «принципов» наиболее точно). До Госандзё люди дейст­вовали в соответствии с прежними «принципами», не понимая, что эти принципы уже не подходят к изменившимся парамет­рам нового времени.

Таким образом, каждый исторический период характери­зуется Дзиэном с двух сторон: с точки зрения содержательной (события, имеющие отношение прежде всего к генеалогической истории) и «интеллектуальной» (т. е. мерой понимания совре­менниками «требований времени» и степенью их адаптации к исторической реальности). В этих рамках «конкретной истории» люди (под которыми понималась преимущественно высшая ари­стократия) обладают некоторой свободой воли, заключающейся в их способности приспосабливаться к требованиям времени и смягчать, хотя и ненадолго, ситуации, опасные для высших эшелонов власти. Но существовала и другая, «абстрактная исто­рия» буддийского миропонимания, уже совершенно недоступная сознательно-волевой корректировке. Эпоха «истинного Закона», закончившаяся с правлением Сэйму, сменилась эпохой «ложно­го Закона», которая продолжалась до смерти Фудзивара Ми-тинага. С этих пор наступило господство «конца Закона».

После смерти Сиракава пост экс-императора занял Тоба, управлявший страной с 1120 по 1156 г. С его смертью начина­ется пятый этап японской истории: «век военных». После много­летнего и сравнительно спокойного функционирования устано­вившейся системы управления пугающие перемены начинают подтачивать незыблемый, казалось бы, миропорядок. Двор ока­зывается не в состоянии контролировать владельцев поместий (сёэн), крупные феодалы обзаводятся собственными дружинами, а монахи с горы Хиэй с оружием в руках подступают к импе­раторскому дворцу, требуя удовлетворения своих требований.

1156 г. вошел в японскую историю как «война годов Хогэн», в которой участвовали силы, поддерживавшие императора Го-сиракава (1155—1158), с одной стороны, и бывшего императо­ра Сутоку (1123—1141) — с другой. Кровопролитные сражения, охватившие страну, почитались Дзиэном за несомненный признак наступления «конца правления» (именно в таком социально-политическом смысле виделся ему «конец Закона Будды»). В духе своего времени он полагал, что Японии от века отпуще­но сто правлений, да и те могут прийти к концу раньше, если не действовать в соответствии с Принципами.

Вместе с упадком нравов, когда всякий сын уступает свое-

му отцу *, катастрофически ухудшаются и магические способ­ности людей — так что никто уже не может обуздать вредонос­ных демонов. Люди становятся настолько неправедны, что те­ряется смысл этически оценивать их и единственным сколько-нибудь устойчивым критерием ориентации в социуме остается

генеалогия **.

Кризис, описываемый Дзиэном, настолько глубок, что ощу­щается отчасти как возврат к первоначальному доокультурен-ному хаосу. Во время битвы при Данноура утонул восьмилет­ний император Антоку (1180—1183) и вместе -с ним канул в морскую пучину меч — одна из священных императорских рега­лий. Люди говорили, что меч вернулся в море (с. 265). Согласно мифологическому повествованию «Кодзики» и «Ни-хон секи», брат Аматэрасу— Сусаноо — победил страшного дра­кона (змея) и извлек из его хвоста чудесный меч. Теперь дра­кону, повелителю водной стихии, вновь удалось завладеть со­кровищем.

Событийный ряд этого периода определяется противоборст­вом между кланами Минамото и Тайра, в результате которого сегуном стал Минамото Ёритомо. Ёритомо поддерживал брата Дзиэна — Кудзё Канэдзанэ. С этого времени прагматическая во­влеченность Дзиэна в ход истории становится особенно замет­ной, причем все симпатии Дзиэна находятся на стороне Ёри­томо. Он наделяет Ёритомо «добродетелью», которая была столь необходима утерявшему ее времени. Поскольку в Ёритомо «добродетель» нашла свое концентрированное выражение, то именно он и осуществил историческое право на основание воен­ного правительства — бакуфу.

Дзиэн был убежден, что положение дома Кудзё в качестве поставщика регентов и канцлеров гарантируется соглашением, заключенным в мифические времена между родовыми божест-вам'и правящего рода и рода Фудзивара. Идея о «божественном соглашении» особенно актуализировалась после того, как власть перешла к императорам-монахам и положение Фудзивара ока­залось в значительной степени подорванным, поскольку экс-императоры окружили себя «личными министрами» и матери

* Ощущение упадка именно через «генерационный код» характерно для древности и средневековья. Ср. у Горация:

Чего не портит пагубный бег времен? Ведь хуже дедов наших родители, Мы хуже их, а наши будут Дети и внуки еще порочнее.

Сагт. III, 6, 46, 49. Перевод Н. Шатерникова

**, Весьма примечательно, что упадок нравов Дзиэн никак не связывает с роскошью, как это случалось столь часто в Европе. Отчасти это объясняется принадлежностью к правящему сословию. Однако так же несомненно, что разрыв между уровнем жизни аристократов и простолюдинов был намного меньше, чем в Европе. Не случаен отсюда и столь незначительный размах крестьянских движений в средневековой Японии.

Подобная «противоречивость» в оценке одного и того же вре-

императорских сыновей (после времени Ёримити) перестали принадлежать к Фудзивара.

Таким образом, только подтвержденная историей роль Фуд­зивара в качестве регентов и канцлеров могла оправдать их претензии, не находившие более основания в изменившейся структуре власти. История же была выбрана Дзиэном как прагматическое интеллектуально-магическое средство, призван­ное противостоять реалиям жизни. Открытые сравнительно не­давно более ранние тексты, принадлежащие кисти Дзиэна, в которых содержится интерпретация его вещих снов, с несо­мненностью свидетельствуют, что он осознавал себя носителем сакральных истин.

Только убедившись в собственной причастности к сакраль­ным истинам, Дзиэн приступил к написанию «Гукансё», причем в молитвах, обращенных к Сётоку-тайси, он просил открыть ему, что следует делать, а чего — нет. «Принципы», которым он уделяет столько внимания, были созданы божествами. Человек же лишь прислушивается к их воле, являясь передатчиком бо­жественных идей и не придумывая ничего сам. По-прежнему он является медиумом, но вместо шаманского бубна его ору­дием стала кисть. Уже почти окончив свой труд, Дзиэн с нема­лым удивлением отмечал, что не знает, какая сила водила его рукой, подчеркивая, таким образом, внушенность высказанных им идей (с. 360). В его время такое признание было эквива­лентно утверждению об объективности.

Одним из основных выводов Дзиэна является следующий: в век военных дом регентов должен сотрудничать с сегуном (очень многие аристократы эту идею отвергали) и установить гармоничное правление аристократов и военных. Таким обра­зом, в понимании Дзиэна правление страной первоначально осу­ществляется непосредственно императором, затем к нему на помощь приходят министры, а теперь — военные. По мнению Дзиэна, эти формы правления были определены богами. Импе­раторскую форму правшения создала Аматэрасу: во второй пе­риод она заключила соглашение с родовым божеством Фудзи­вара, а теперь к ним присоединился и бодхисаттва Хатиман (ро­довое божество рода Минамото), приобретшее в результате сво­его исторического развития сильнейшие буддийские коннотации. Дзиэн отмечал, что власть императора соединялась с ученостью Фудзивара и военной мощью Минамото.

Дата добавления: 2015-05-09