Мишель Фуко 1 страница

Эпилог

Я сожалею, что мне пришлось говорить о вещах, которые читатели, знакомые с творчеством Ницше не понаслышке, и так хорошо знают, и вновь возвращаться к вопросам, неоднократно ставившимся и решавшимся в ходе споров, сопровождавших публикации «Воли к власти» на протяжении последнего века. Но пока издатели продолжают вновь и вновь предлагать широкой публике эту старую подделку с таким эффектным названием, нам придется вновь и вновь повторять — используя все те же старые аргументы (которые, тем не менее, всегда будут wahrhaft и nahrhaff), — что речь идет о подделке. Не из педантизма, не для того, чтобы воспрепятствовать «рапсодическому» и ненаучному прочтению Ницше, которое столь же правомочно, как и академическое, и иногда может оказаться гораздо более живым. Но те, кто испытывает потребность в философии, студенты, люди книги, [529] не являющиеся специалистами по Ницше, имеют право знать, что их вводят в заблуждение, предлагая им подделку в угоду интересам издательского рынка. Они должны иметь возможность обратиться к полноценному тексту и использовать все инструменты исторической и филологической критики, которые современная наука может предоставить в их распоряжение.

Я не хотел бы верить, что в среде современных читателей Ницше продолжают доминировать те же интеллектуальные потребности, что и в начале XX века в момент выхода первого издания «Воли к власти» — их очень точно описал в своей работе 1956 года Ришар Роос:

Если технология этого издания нам кажется сегодня заслуживающей строгой критики, то нужно признать, что оно отвечало требованиям эпохи. Интерес, который вызывал Ницше на рубеже 1900 года, не мог оправдать выпуска полного критического издания, а название «Воля к власти», с коммерческой точки зрения, было рентабельнее, чем более точное «Посмертные фрагменты». Публику, читавшую Ницше, составляли тогда умы, озабоченные поиском привлекательной доктрины, литераторы, охотившиеся за цитатами, экзальтированные молодые люди, нуждавшиеся в чеканных формулах, для того чтобы скрыть отсутствие собственных мыслей. Начиналась эра, которую Ницше предвидел, эра «обезьян Заратустры»; через три десятилетия она получит трагическое продолжение, которое хорошо известно[712].

Ницше, генеалогия, история [713]

[533] 1. Цвет генеалогии — серый; ее отличают тщательность и терпеливая документальность. Она работает с пергаментами — исчерканными, подтертыми, много раз переписанными заново.

Пауль Рэ ошибается, когда, подобно англичанам, описывает линейные формы генезиса — когда, например, он выводит всю историю морали исключительно из стремления к пользе; так, словно слова способны сохранять свой смысл, желания — свою направленность, идеи — свою логику; словно в этом мире говоримого и желаемого нет и не было вторжений, борьбы, захватов, перемены масок, тайных уловок. Отсюда — необходимая для генеалогии сдержанность: выявлять особость фактов вне какого бы то ни было монотонного целеориентиро-ванного развития; подстерегать их там, где их ждут меньше всего, и в том, что не имеет с виду никакой истории — чувства, любовь, сознание, инстинкты; фиксировать момент их возвращения — но вовсе не для того, чтобы начертить плавную кривую некой эволюции, а для того, чтобы восстановить различные сцены, где они сыграли разные роли; определять даже место их отсутствия, момент, когда события не произошло (Платон в Сиракузах не стал Магометом...).

Генеалогия, таким образом, предполагает кропотливость знания, горы изученных материалов, терпение. Свои «циклопические монументы»[714] она должна возводить не с помощью «великих благодетельных заблуждений», но посредством «маленьких незаметных истин, установленных строгим методом»[715]. В общем, определенное упорство в эрудиции. Генеалогия не противостоит истории, как высокомерный и глубокий взгляд философа противостоит подслеповатому взгляду ученого; наоборот, она противостоит метаисториче-скому развертыванию идеальных значений и неопределенным телеологиям. Она противостоит поискам «первоистока» [origine].

2. У Ницше можно обнаружить два способа употребления слова Ursprung. Первый — не маркирован: слово Ursprung встречается вперемежку с такими терминами, как Entstehung, [534] Herkunft, Abkunft, Geburt? [716]. Например, в «К генеалогии морали» применительно к долгу или чувству вины говорится как об их Entstehung, так и об их Ursprung [717]; в «Веселой науке» по поводу логики и познания речь идет то об Ursprung, тог об Entstehung, то о Herkunft [718].

Второй способ употребления маркирован. Действительно, время от времени Ницше использует слово Ursprung в оппозицию к другому термину: в первом параграфе «Человеческого, слишком человеческого» чудесный первоисток (Wunderursprung), поисками которого занимается метафизика, противопоставлен исследованиям исторической философии — дисциплины, ставящей вопросы über Herkunft und Anfang [о происхождении и начале]. Время от времени использование слова Ursprung отражает ироничность и отрезвленность взгляда. В чем, например, состоит то первоначальное основание (Ursprung) морали, поисками которого мыслители занимаются начиная с Платона? «В ужасных маленьких выводах. Pudenda origo [719]. Или вот, например, еще: где следует искать тот первоисток религии (Ursprung), который Шопенгауэр помещает в некое метафизическое чувство иного мира? Всего-навсего в изобретении, выдумке (Erfindung), ловком фокусе, искусном приеме (Kunststück), в тайне изготовления, в технологии черной магии, в работе Schwarzkünstler‘ов [720].

В том, что касается использования всех этих слов и оперирования с термином Ursprung, одним из наиболее показательных текстов является предисловие к книге «К генеалогии морали». В начале текста объект исследования определен как происхождение [origine] моральных предрассудков; при этом Ницше использует термин Herkunft. Затем Ницше возвращается назад, прослеживает роль, которую сыграло изучение этой проблемы в его собственной жизни; вспоминает время, [535] когда он «каллиграфировал» философию и спрашивал себя, следует ли приписать Богу происхождение зла. Вопрос, который сейчас вызывает у него улыбку и о котором он говорит, что это было как раз поиском Ursprunga; то же слово используется немного дальше для характеристики работы Пауля Рэ[721]. Потом он упоминает о собственно ницшеанских исследованиях, которые начались с «Человеческого, слишком человеческого»; характеризуя их, он говорит о Herkunfthypothesen. Между тем здесь, очевидно, употребление слова Herkunft не является произвольным: оно служит для обозначения нескольких текстов из «Человеческого, слишком человеческого», посвященных происхождению моральности, аскезы, справедливости и наказания. И однако во всех этих рассуждениях в свое время было использовано слово Ursprung [722]. Так, словно в период, когда писалась книга «К генеалогии морали», и в этой части текста, Ницше хотел подчеркнуть значение оппозиции между Herkunft и Ursprung — инструмента, который он не использовал десятью годами раньше. Но, воспользовавшись специализированным применением этих двух терминов, Ницше вскоре, в последних параграфах предисловия, возвращается к нейтральному и эквивалентному их использованию[723].

Почему Ницше-генеалог отказывается, по крайней мере в определенных ситуациях, заниматься поисками первоистока (Ursprung)? Потому что, во-первых, мы пытаемся увидеть в нем точную сущность вещи, ее чистую возможность, ее заботливо замкнутую на себя идентичность, ее неподвижную форму, предшествующую всему внешнему, случайному и последующему. Искать такого рода первоисток — значит пытаться обрести «то, что уже было», «то самое» некого в точности соответствующего себе образа; это значит принимать за внешние случайности все имевшие место перипетии, все хитрости и перевоплощения; это значит поставить себе целью [536] сорвать все маски и открыть наконец изначальную идентичность. Между тем, если генеалог берет на себя труд прислушаться к истории, вместо того чтобы верить метафизике, — что узнает он? Что за вещами скрывается «совсем другая вещь»: не некая вневременная тайна их сущности, но тайна, состоящая в том, что у них нет сущности — или что их сущность была постепенно, шаг за шагом, выстроена на чуждых ей основаниях. Разум? Но он родился совершенно «разумным» образом — из случая[724]. Приверженность истине и строгость научных методов? — Из страсти ученых, из их взаимной ненависти, из их фанатичных, постоянно возобновляющихся споров, из необходимости одержать победу — оружие, медленно выковывавшееся в ходе личных схваток[725]. А свобода — может быть, она есть то, что на уровне корней связывает человека с бытием и истиной? На самом деле она — не более чем «изобретение правящих классов»[726]. Там, где лежит историческое начало вещей, мы вместо сохранившейся идентичности их первоистока находим раздор-столкновение других вещей, разноголосицу.

История также научает нас смеяться над торжественностью первоистока [origine]. Высокое происхождение [origine] — это «вздутие метафизической амбиции, вновь проявляющееся в концепции, согласно которой у начала вещей находится всегда только самое ценное и существенное»[727]: нам нравится думать, что изначально вещи были совершенны; что они вышли во всем своем блеске из рук создателя в безоблачном свете первого утра. Первоисток всегда предшествует грехопадению, предшествует телу, предшествует миру и времени; он в родстве с богами, и, повествуя о нем, мы всегда воспеваем теогонию. Но историческое начало — низко. Не в смысле простоты и скромности, как в походке голубки, но в смысле смехотворной ничтожности, ироничности, способной поколебать любое самодовольство: «Раньше чувство суверенности человека пытались пробудить, демонстрируя его божественное происхождение: ныне этот путь стал запретным; ибо [537] здесь у входной двери нас ждет обезьяна»[728]. Человек начался с гримасы, передразнивающей то, чем он станет в дальнейшем; даже у Заратустры будет своя обезьяна — она будет прыгать за ним следом и хватать его за полы одежды.

Наконец, последний постулат первоистока, связанный с двумя предыдущими: первоисток должен быть местом нахождения истины. Именно он — абсолютно удаленная точка, предшествующая всякому позитивному знанию — именно он делает возможным знание, которое, однако, скрывает его от нас и в своей праздной болтовне постоянно его не узнает; он находится у того неизбежно ускользающего сочленения, в котором истина вещей вступает во взаимодействие с истиной дискурса, тут же ее затемняющей и растворяющей. Еще одна жестокость истории, которая заставляет перевернуть отношение и отказаться от безнадежных «подростковых» поисков; за истиной, всегда свежей, скупой и выверенной, скрывается тысячелетнее шествие заблуждений. Не будем больше верить в то, «что истина остается истиной, когда с нее срывают покровы; мы достаточно прожили на свете, чтобы убедиться в своей правоте»[729]. Истина — особого рода заблуждение, отличающееся тем, что оно не может быть опровергнуто, очевидно, в силу долгой обработки историей, сделавшей ее неуязвимой[730]. И, впрочем, сам вопрос об истине, присваиваемое ею право опровергать заблуждение и противопоставлять себя видимости, то, как она последовательно была сначала доступна мудрецам, потом отдана исключительно благочестивым и набожным, затем удалилась в мир, недостижимый для человека, где играла роль одновременно утешения и императива, наконец, была отброшена как бесполезная, излишняя, повсеместно оспариваемая идея, — разве все это не есть история, история заблуждения по имени истина? Истина и ее изначальное царство имеют свою историю в истории. Мы едва выходим из нее «в час самой короткой тени», когда уже больше не кажется, что свет идет из глубины неба и от первых мгновений дня[731]. Таким образом, заняться генеалогией [538] ценностей, морали, аскетизма, познания ни в коем случае не означает отправиться на поиски их «первоистока», игнорируя как недостижимые все эпизоды истории; это значит, наоборот, подолгу задерживаться на мельчайших деталях и случайностях моментов их зарождения [commencements]; уделять тщательное внимание их смехотворной неприглядности; быть готовым увидеть, как они, сняв наконец маски, выступают с лицом другого; не стыдиться искать их там, где они находятся, — «рыться на самом дне»; дать им время подняться наверх из лабиринта, где их никогда не держала под стражей никакая истина. Генеалогу нужна история, чтобы отвадить химеру первоистока, немного так, как хорошему философу нужен врач, чтобы отвадить призрак души. Нужно уметь узнавать события истории, ее толчки, сюрпризы, шаткие победы, плохо переваренные поражения, которые сообщают о моментах зарождения, об атавизмах и наследовании; как нужно уметь определять болезни тела, состояния слабости и энергетичности, надломленность или сопротивляемость организма, чтобы судить о том, что такое философский дискурс. История с ее сгустками, провалами бессилия, скрытыми вспышками ярости, великими лихорадочными волнениями, как и с ее паузами — это само тело становления. Нужно быть метафизиком, чтобы искать для него душу в далекой идеальности первоистока.

3. Такие термины, как Entstehung и Herkunft, лучше, чем Ursprung, характеризуют собственный предмет генеалогии. Их обычно переводят как «происхождение» [«origine»], но следует попытаться восстановить особенность их использования.

Herkunft, это родовое начало [souche], происхождение [provenance]; это давняя принадлежность к определенной группе — основанной на кровном родстве или на традиции, объединяющей в равной мере благородных или в равной мере низких. Часто анализ Herkunfta вводит в рассмотрение род [race] [732]или социальный тип[733]. Речь, однако, идет не столько о том, чтобы обнаружить у индивида, у чувства или идеи родовые свойства, позволяющие уподобить этого индивида другим и сказать: это — греческое или это — английское; но о [539] том, чтобы выделить все тончайшие, особые, под-индивидуальные признаки, которые могут скрещиваться в нем и образовывать труднораспутываемую сеть. Такое происхождение [origine], вовсе не являясь категорией сходства, позволяет расцепить и развести по сторонам все нетождественные признаки: немцы воображают, что они достигли предела своей сложности, когда заявили, что у них две души; они сильно обсчитались или, вернее, они пытаются, как могут, справиться с разнородной смесью рас, из которых они состоят[734]. Там, где душа заявляет о своем единстве, там, где Я придумывает себе идентичность или связность, генеалог отправляется на поиски моментов зарождения — бесчисленных начальных событий, оставляющих легкий цветной след, почти полностью стертый знак, который не может обмануть хоть немного искушенный исторический взгляд; анализ происхождения [provenance] позволяет расщепить Я и выпустить из-за этого пустого синтеза целый рой событий, тысячи ныне забытых фактов.

Происхождение [provenance] позволяет также обнаружить под своеобразием и цельностью характера или понятия множащийся ряд событий, вследствие которых (благодаря которым, вопреки которым) этот характер или понятие сформировались. Генеалогия не претендует на то, чтобы, пройдя назад по потоку времени, восстановить некую великую последовательность по ту сторону рассеивающего забвения; ее задача вовсе не в том, чтобы показать, что прошлое живо, что оно все еще здесь, в настоящем, что оно, навязав всем перипетиям своего исторического маршрута некую возникшую с самого начала форму, тайно оживляет собой настоящее. Ничего, напоминающего эволюцию той или иной человеческой породы, ничего напоминающего судьбу народа. Наоборот: следовать вдоль запутанной линии происхождения — это значит сохранять все, что произошло в характерной для происхождения раздробленности: это значит отмечать случайности, малейшие отклонения (или, наоборот, крутые развороты) — заблуждения, ошибочные оценки, неточности в расчетах, породившие то, что существует и является значимым для нас; это значит открывать, что у истока того, что мы знаем, и [540] того, чем мы являемся, находится вовсе не истина и не бытие, но вмешательство извне, вторжение случайности[735]. Поэтому, очевидно, всякое происхождение [origine] морали, когда оно не является предметом почитания — a Herkunft таким предметом быть не может — заслуживает критики[736].

Опасное наследство — то, что передается нам через такого рода происхождение [provenance]. Ницше неоднократно ставит рядом термины Herkunft и Erbschaft [наследство]. Но пусть никто не обольщается: это наследство вовсе не является приобретением, неким постепенно накапливающимся и обретающим вес имуществом; скорее, это совокупность провалов, трещин, разнородных слоев, теряющих устойчивость и изнутри или снизу угрожающих легко уязвимому наследнику: •«Несправедливость и неустойчивость в умах некоторых людей, их беспорядочность и нехватка меры представляют собой конечные следствия бесчисленных логических неточностей, отсутствия глубины, поспешности выводов, в которых провинились их предки»[737]. Анализ происхождения [provenance] не обосновывает; наоборот, он вызывает движение в том, что воспринималось как неподвижное, он расчленяет то, что мыслилось как единое; он показывает разнородность того, что представлялось соответствующим самому себе. Какое убеждение может перед ним устоять? Более того — какое знание? Попробуем проследить генеалогию ученых — того, кто коллекционирует факты и заботливо вписывает их в свой реестр, или того, кто строит доказательства и опровержения; их Herkunft сразу обнаружит бумажки судейского секретаря или броские речи адвоката — их отца[738] — с их бескорыстным с виду вниманием, с их -«чистой» привязанностью к объективности.

Наконец, происхождение [provenance] связано с телом[739]. Оно вписано в нервную систему, в телесную влагу, в пищеварительный аппарат. Плохое дыхание, плохое питание, тупое [541] немощное тело тех, чьи предки совершили ошибки; пусть отцы принимают следствия за причины, верят в реальность потустороннего мира или утверждают ценность вечного — расплачиваться за все будет тело детей. Трусость, лицемерие — просто порождения заблуждения; не в сократовском смысле, не потому что, чтобы быть злым, необходимо ошибаться, и вовсе не потому, что люди отвернулись от изначальной истины, но потому, что именно тело в своей жизни и смерти, в своей силе и слабости несет в себе санкцию любой истины и любого заблуждения, как оно несет в себе — ибо обратное тоже верно — их происхождение [origine-provenance]. Почему люди придумали созерцательную жизнь? Почему они придали этому типу существования высшую ценность? Почему они предоставили абсолютную истину игре созерцающего воображения? «В варварские эпохи... если сила индивида ослабевает, если он чувствует себя усталым или больным, если им овладевает меланхолия или чувство пресыщения и он, как следствие, живет какое-то время без желаний и аппетитов, он становится человеком относительно лучшим, то есть менее опасным, и его пессимистические идеи формулируются отныне лишь в словах и размышлениях. В таком состоянии духа он становится мыслителем и провозвестником, либо его воображение развивает его предрассудки»[740]. Тело — и все, что связано с телом: пища, климат, почва, — это место Herkunfta: на теле мы находим стигматы прошлых событий, и именно тело — источник желаний, слабости и ошибок; в нем они зарождаются и внезапно выражают себя, но в нем они и распадаются, вступают в борьбу, устраняют друг друга и продолжают свою непреодолимую вражду.

Тело: поверхность, где записываются события (в то время как язык их помечает, а идеи — растворяют), место расщепления Я (которое оно пытается снабдить химерой субстанциального единства), емкость в состоянии постоянной эрозии. Таким образом, генеалогия как анализ происхождения [provenance] располагается там, где сочленяются тело и история. Она должна показать нам тело, все пропечатанное историей, и историю, разрушающую тело.

[542] 4. Entstehung обозначает скорее возникновение [emergence], точку внезапного появления. Это принцип и особый закон появления. Мы слишком часто склонны искать происхождение в некой непрерывной последовательности; мы точно так же совершили бы ошибку, если бы стали рассматривать возникновение с точки зрения конечной цели. Так, словно глаз, в отдаленнейшие времена, уже изначально появился для созерцания; словно наказание всегда было предназначено для назидания. Эти кажущиеся конечными предназначения есть всего-навсего современный эпизод в серии закрепощений: глаз сначала был подчинен охоте и войне; наказание служило последовательно для удовлетворения потребности в мести, в исключении агрессора, в освобождении себя по отношению к жертве, наконец, потребности испугать других. Помещая в первоисток [origine] настоящее, метафизика хочет заставить нас поверить в темную работу предназначения, которое стремилось бы проявить себя с самого первого момента. В отличие от нее генеалогия восстанавливает различные системы закрепощения: не предвосхищающая сила некого смысла, но случайная игра подчинений [dominations].

Возникновение всегда связано с определенным состоянием сил. Анализ Entstehung должен показать игру этих сил, характер борьбы одних сил против других, или же схватку этих сил с неблагоприятными обстоятельствами, или то, как они пытаются — разделяясь против самих себя — избегнуть вырождения и снова набрать энергии, отталкиваясь от собственного ослабевания. Например, возникновение вида (будь то человеческий род или порода животных) и его прочность обеспечиваются «долгой борьбой против постоянно и существенно неблагоприятных условий». Действительно, «вид необходим себе как вид, как нечто такое, что благодаря своей твердости, единообразию, простоте формы может отстаивать себя и упрочить свое существование в постоянной борьбе с соседями и восстающими угнетенными». Напротив, возникновение индивидуальных вариаций происходит при другом соотношении сил, когда вид одержал победу, когда внешняя опасность ему больше не угрожает и когда разворачивается борьба «обращенных друг против друга, как бы взрывающихся эгоизмов, которые борются вместе за солнце [543] и свет»[741]. Случается также, что сила борется против самой себя; и не только в опьяненности избытком, дающим ей возможность разделяться, но в момент, когда она ослабевает. Реагируя на свою усталость, борясь с ней, она забирает свою силу от самой этой усталости, которая при этом только возрастает, и, возвращаясь к ней, чтобы сломить ее еще глубже, сила будет навязывать ей границы, муки и умерщвления плоти, наряжать ее в пышные одежды высокой моральной ценности и таким образом, в свою очередь, также набираться энергии. Таково движение, благодаря которому рождается аскетический идеал «в инстинкте вырождающейся жизни... борющейся за свое существование»[742]; благодаря тому же движению родилась Реформация — именно там, где церковь была развращена меньше всего[743]: в Германии XVI века католицизм имел еще достаточно силы, чтобы обратиться против самого себя, подвергнуть каре свое собственное тело и свою собственную историю и одухотвориться в чистой религии сознания.

Возникновение, таким образом, — это выход на сцену сил; их вторжение, бросок, когда они выныривают из кулис на подмостки, каждая со своей молодой энергией и мощью. То, что Ницше называет Entstehungsherd [очаг возникновения][744] понятия «хорошо», не есть, вообще говоря, ни энергия сильных, ни реакция слабых; это как раз та сцена, на которой они распределяются одни напротив других, одни над другими; пространство, которое определенным образом их размещает и вклинивается между ними, пустота, через которую они обмениваются угрозами и репликами. В то время как происхождение [provenance] указывает на качество инстинкта, на уровень его силы или слабости и на след, который он оставляет в теле, возникновение указывает на место столкновения соперников; при этом не следует опрометчиво представлять его себе как некое отгороженное поле, на котором разворачивается сражение, как некую плоскость, где противники могли бы встретиться на равных; скорее это — и пример «хороших» и [544] «плохих» тому доказательство — некое «не-место» [«non-lieu»], чистая дистанция, факт того, что противники не принадлежат к одному пространству. Никто, таким образом, не несет ответственности за возникновение, никто не может поставить его себе в заслугу; оно происходит всегда в промежуточной полосе.

В определенном смысле пьеса, разыгрываемая на этих подмостках без места, всегда одна и та же: это пьеса, которую бесконечно репетируют те, кто господствует, и те, над кем господствуют. В этой пьесе люди господствуют над другими людьми, и так рождается дифференциация ценностей[745]; или же классы господствуют над другими классами, и так рождается идея свободы[746]; или люди овладевают вещами, необходимыми им для жизни, навязывают им длительность, которой те не имеют, либо ассимилируют их силой, и отсюда рождается логика[747]. Отношение господства [rapport de domination] является «отношением» не больше, чем место, в котором оно осуществляется, является местом. Именно поэтому в каждый момент истории господство фиксируется в ритуале; оно навязывает обязанности и права; оно устанавливает тщательнейшие процедуры. Оно учреждает знаки [marques], отпечатывает воспоминания в вещах и даже в телах; оно берет на себя подсчет долгов. Мир правил, предназначенный вовсе не для того, чтобы смягчать, а наоборот — чтобы удовлетворять насилию. Было бы ошибкой, следуя традиционной схеме, думать, что всеобщая война, истощаясь в собственных противоречиях, в конце концов отказывается от насилия и соглашается ликвидировать себя в законах гражданского мира. Правило — это просчитанное удовольствие ожесточения, обетованная кровь. Оно позволяет снова и снова запускать механизм господства; оно воплощает скрупулезно повторяемое насилие. Желание мира, мягкость компромисса, само собой разумеющееся приятие закона вовсе не являются отражением великого морального превращения или полезного расчета, которые породили правило; они лишь результат правила и, говоря по правде, его извращение: «вина, совесть, долг

[545] их очаг возникновения лежит в долговом праве; в период своего появления оно, как и все великое на земле, было щедро полито кровью»[748]. Человечество вовсе не следует от битвы к битве медленным шагом по дороге прогресса, ведущей к некой универсальной взаимности, когда правила навсегда заменят войну; оно облекает любое свое насилие в систему правил и так идет от господства к господству.

И именно правило создает возможность того, чтобы насилие было применено к насилию и чтобы иное господство могло в какой-то момент подчинить себе самих господ. Сами по себе правила есть пустая, насильственная, не целеориен-тированная форма; они сделаны, чтобы выполнять ту или иную функцию; они могут быть приспособлены для нужд той или иной воли. Великую игру истории выигрывает тот, кто завладеет правилами, кто займет место тех, кто эти правила использует, кто наденет маску и сможет их извратить, использовать вопреки их логике и обратить против тех, кто эти правила навязал; кто, проникнув внутрь сложной машины, заставит ее функционировать таким образом, что правящие [dominateurs] окажутся в подчинении у своих собственных правил. Различные возникновения, которые можно обнаружить, не есть последовательные фигуры какого-то одного значения; это скорее результаты замещений, подмен и передвижений, замаскированных покорений и систематических перевертываний. Если бы интерпретирование представляло собой медленное выявление значения, таящегося в первоис-токе, то интерпретировать становление человечества было бы под силу только метафизике. Но если интерпретировать — это значит силой или хитростью завладевать системой правил, которая сама по себе не имеет никакого сущностного значения, навязывать ей определенную направленность, заставлять ее служить новой воле, включаться в новую игру и подчиняться вторичным правилам, в таком случае становление человечества представляет собой серию интерпретаций. И генеалогия должна быть историей такого становления: история моральных систем, идеалов, метафизических понятий, история идеи свободы и аскетической жизни — как анализ возникновений разных интерпретаций. Речь идет о том, [546] чтобы представить их в качестве событий на сцене процедурного театра.

5. Каковы отношения между генеалогией, определяемой как исследование Herkunft‘а. и Entstehung‘а, и тем, что обычно называют историей? Известны знаменитые выпады Ницше против истории, и ниже нам придется к ним вернуться. В то же время иногда Ницше называет генеалогию wirkliche Historie [действительная история]; несколько раз она характеризуется словами «дух» или «историческое чувство»[749]. В сущности, то что Ницше начал критиковать еще во втором «Несвоевременном размышлении» и затем продолжал критиковать постоянно, — это как раз та форма истории, которая пытается снова ввести (и всегда предполагает) над-историческую точку зрения: это история, задачей которой должно быть сведение воедино, во вполне замкнутой на себя тотальности, покоренного наконец разнообразия времени; история, которая позволила бы нам повсюду узнавать себя и придавать всем прошлым изменениям форму примирения; история, бросающая на все, что у нее за спиной, взгляд конца света. Эта история историков выбирает себе точку опоры вне времени; она хочет судить все с объективностью апокалипсиса; но это постольку, поскольку она полагает существование вечной истины, бессмертной души, всегда идентичного себе сознания. Если историческое чувство позволяет себе над-истори-ческую точку зрения, то метафизика может перетянуть его на свою сторону и, фиксируя его в форме некой объективной науки, навязать ему свой собственный «египтионизм». Но если историческое чувство не связывает себя ни с каким абсолютом, ему удается ускользнуть от метафизики и стать привилегированным инструментом генеалогии. Оно должно быть только остротой взгляда — различающего, распределяющего, рассеивающего, позволяющего проявиться эффектам перспектив и дистанций, — нечто вроде разъединяющего взгляда, способного разъять самое себя и покончить с единством того самого человека, который, как считалось, должен с царственным достоинством обращать этот взгляд на свое прошлое.

Дата добавления: 2015-05-29