Технология и особенности применения средств роботизации в строительстве 1 страница

Замок

КНИГА ШЕСТАЯ

Началось странное затишье — после Потопа и до Таинств — Вселенная подвисла на миг спокойствия — как капля росы на клюве Птицы — на Заре.

К субботе река сошла почти совсем, и на стене и берегу видны отметины паводка, весь городок промок, грязен и устал — К утру субботы солнце сияет, небо пронзительно сине так, что сердце вдребезги, а мы с моей сестрой танцуем по Мосту Муди-стрит за нашими Библиотечными книжками субботнего утра. Всю минувшую ночь мне снились книги — Я стою в цоколе детской библиотеки, передо мной ряды глазированных коричневых книг, я тяну руку и открываю одну — душа моя трепещет от касательства к мягким потертым мясистым страницам, покрытым алчностями чтения, — наконец-то, наконец-то, я открываю волшебную бурую книгу — вижу великий завитушный шрифт, громадные канделябры буквиц в началах глав — и Ах! — картинку с розовыми феями в голубых туманных садах с пряничными голландскими Жаворонковыми крышами (а на них хлебные крошки), беседую с томящимися героинями о мерзком старом чудище на другом лесистом краю дола — «В другой же части леса, майн принцесса, важность жаворонков ажно припрятана» — и прочие зловещие значения — вскоре после того, как мне приснилось, что я ныряю в сны о верхних холмах с белыми домами, располосанными поперек солнцем Мэна, что шлет грустную красность на сосны вдоль долгой трассы, которая длится невероятно и с… угрызением… соскакиваю с автобуса, дабы остаться в городке Гардинере, стучу в ставни, это солнце такое же красное, мыла нет, люди на севере молчаливы, я еду на товарняке в Лоуэлл и поселяюсь на том холмике, с которого катался на велосипеде, возле Люпин-роуд, возле дома, где у чокнутой тетки был католический алтарь, где — где — (Помню статую Девы Марии в ее свечном свете гостиной) — И просыпаюсь утром, и там яркое мартовское солнце — мы с сестрой, наскоро слопав овсянку, выскакиваем на свежее утро, не сказать что не оживленные остаточной росой реки в ее слякотном салате у надрывного берега — Природа явилась тетешкать и голубить бедняжку деревяшку в речной долине — золотые облака голубого утра сияют над гниеньем потопа — детишки пляшут вдоль кварталов, увешанных бельевыми веревками, швыряются солнечными камнями в грязные реки черепашьего дня, — В особом речном берегу Саскуэханны на Риверсайд-Стрит-Снов, законно, я вышагиваю с сестрой в библиотеку, кидая чешуйчатые камешки на реку, утапливая их полет в грязевых потопных водах зеленоватых трупов, что сталкиваются — Плывя и подпрыгивая, мы фланируем в библиотеку, в четырнадцать —

Тем утром я возвращаюсь из библиотеки домой, по Мерримак-стрит с Нин. В какой-то миг мы отклоняемся на Муди-стрит-параллельную. Румяное утреннее солнышко на камнях и плюще (книги у нас прочно зажаты подмышками, радость) — Королевский театр проходим, вспоминая серое прошлое 1927-го, когда мы вместе ходили в кино, в Королевский, бесплатно, потому что Панкин печатный пресс, печатавший их программы, стоял у них в глубине здания, во дни поначалу, у билетера наверху, на балконе негритосовых небес, где мы сидели, голос скрипучий, мы нетерпеливо дожидались сеанса в 1:15, иногда приходили в 12:30 и все это время ждали, разглядывая херувимов на потолке, по всему круглому Мавританскому розовому с позолотой и безумно-хрустальному потолку Королевского театра с Сикстинской Мадонной вокруг скучной рукоятки, на которой должна быть люстра, — долгие ожиданья в рахитичном нервном щелкающем пузырями жевательной резинки чумазии сидений, дырчато-драном, «Заткнитесь!» от билетера, которому к тому же не хватало руки с крюком на горбике, ветеран Первой мировой, папа его хорошо знал, прекрасный парень — ждали, когда на экран выпрыгнет Тим Маккой, или Ух Гибсон, или Микс, Том Микс[103]со снежными зубами и угольными бровями под громаднейшими белоснежными ярко-ослепительными сомбреро немого Запада Чокнутого Голливуда — прыжком сквоз темные и трагические банды массовки бойцов, что возятся с битыми драными жилетами, а не с яркими шпорами и перистыми кобурами Героев — «Gard, Ti Jean, le Royal, on у alla au Royal tou le temps en? — on faisa ainque pensee allez au Royal — a's't'heur on est grandis on lit des livres». (Смотри, Ти-Жан, Королевский, мы раньше постоянно ходили в Королевский, а? — только о том и думали, чтоб сходить в Королевский, — а теперь выросли вот, книжки читаем.) И мы скачем дальше фривольно, Нин и я, мимо Королевского, «Клуба Домье», где мой папа ставил на лошадок, мясного рынка Александра на канале, теперь, субботним утром, охваченного безумьем от тыщи мамаш, толпящихся у опилочных прилавков. Через дорогу старая аптека в древнем деревянном Колониальном блокгаузе индейских времен демонстрирует в витрине суспензории и подкладные судна и иллюстрации спин венерических страдальцев (от них изумляешься, в каком это жутком месте они побывали, чтоб заполучить такие отметины от своего же наслаждения).

«Я тебя не простила за тот раз, когда ты меня шариком по голове стукнул, Ти-Жан, — говорит мне Нин, — но я на тебя не стану злиться — но ты все равно меня стукнул по голове». Стукнул, спору нет, но если б Отвращением, чемпионом Скакового Круга, она бы сейчас на шишку жаловалась. К счастью, я тогда взял обычную мраморку, не подшипниковую — меня одержала жуткая ярость, потому что Ма отправила Нин убираться у меня в комнате, в субботу с утра в 11 часов, когда на печке запах варки, а я разложил свою игру и разорался, увидев, что Состязание (с 40 ООО на руках) откладывается, но она была непреклонна, поэтому признаюсь перед судом вечностей, я швырнул в нее шариком (Синодом, владельцы — конюшня «С и С») прямо ей в макушку. Она с плачем побежала вниз — моя разгневанная мама устроила мне суровую взбучку и заставила сидеть и некоторое время дуться на веранде — «Va ten dehors mechant! frappez ta tite soeur sur la tête comme ca! Tu sera jamais heureux être un homme comme са». (Ступай наружу, гадкий! так бить сестру по голове! Раз ты такой человек — никогда счастлив не будешь!) Сомнительно, к тому же повзрослел ли я вообще. Тревожусь.

«Eh bien Nin, — говорю я, — j’aura du pas faire са». (Ладно, Нин, не стоило мне так поступать.)

Подходим к церкви Сент-Жан-Батиста, и Нин желает заскочить туда на секундочку, посмотреть, там ли третьеклассницы Св. Иосифа, потому что у девочек сейчас великопостные упражнения, хочет проверить сестренку своей подруги — ах бедные девочки Лоуэлла, мои знакомые, умершие в 6, 7, 8, их розовые губки, и школьные очочки, и беленькие воротнички, и темно-синие блузки, всё, всё, прахом заметено в увядающие травы вскорезатопленных полей — ах черные деревья Лоуэлла в вашем мартовском ослепительном сиянье —

Мы подглядываем в церковь, смотрим на шаркающие кучки маленьких девочек, на священников, люди стоят на коленях, крестясь в проходах, чопорный трепет огней пред алтарем, где сжатогубый младопопик вертится чувственно, падает на колени и висит, коленопреклоненный, как совершенная статуя Христа в Муках Сада, лишь на миг поколебнувшись, ибо едва не теряет равновесие, и все детишки в церкви, кто смотрел, увидели, чувственное колесо дрогнуло, я все это замечаю, уже проскальзывая в двери наружу — следом за Нин с промельком фонтанчиковых вод и быстрой шапкодолой (носил я старую фетровую кепку с дырками).

Яркое утро тут же помутило нам ресницы, внутри церкви беспрестанный сумрак: вот: утро… Но мы движемся дальше прямо по Эйкен-стрит и влево на Муди, день растягивается до полудня со слабым белым сияньем, вот входим в фалы синевы, и трубы перестали трубить, полурастратили свою росу — всегда терпеть не могу утреннее хождение — Женщины Муди-стрит спешили и затаривались буквально в тени Собора — на Эйкен и Муди, в центре уличной деятельности, он отбрасывал свою громадную раздутую тень на происходящее — взбираясь на многоквартирку-другую в теневертикальном изнурении, что вытягивается с днем вместе. Мы с Нин пялились на витрину закусочной: внутри, где аккуратные черные и белые плитки выкладывались аптечным полом золотого солнца и где содовые с клубничным мороженым пенились на верхушке туманной накипью розовых пузыриков у самого слюнявого рта какого-нибудь праздного разъездного торговца с его образцами на табурете, содовая в стакане сидит в стальном подстаканнике с круглой звячной окантовкой по донышку, прочная сода, огромная, старомодная, с цирюльными усиками, нам с Нин очень хотелось бы такую, хоть по чуть-чуть. Радость утра была особенно остра и болезненна в мраморной плите прилавка, где только что пролили немного содовой — Я весело скакал, мы весело скакали вверх по Муди — Миновали несколько обычных поденщицких канадский бакалей, забитых женщинами (как наша Пэрента), покупающими гамбургер и огромные свиные отбивные от лучшей части (подавать с горячим картофельным пюре на тарелке, где к тому же вокруг плавает горячий свинотбивной жир, красивый от люминесцентных золотинок, который будет мешаться с пюре из горячей patate [104], подсыпать перцу). Вообще-то Нин и я уже проголодались, вспомнив все наши долгие походы в Королевский, глядя на содовые, гуляя, видя, как женщины покупают колбасу, масло и яйца в бакалеях. «Boy mue j'aimera ben vite, tu-suite, — говорит Нин, потирая себе платье на животе (Ух, я бы вот очень хотела и поскорее —) — ип bon ragout d'boullette, ben chaud (хорошего рагу с тефтелями, очень горячего) dans топ assiette, j prend та fourchette pis je’ll mash ensemble (себе на тарелку, я возьму вилку и все перемешаю), les boules de viande molle, les patates, les carottes, le bon ju gras, après ca j'ma bien du beur sur mon pain pis un gros vert de la —» (тефтели из мягкого мяса, картошку, морковку, густой жирный соус, а потом намажу хлеб маслом побольше и большой стакан молока —)

«Pour dessert, — вставляю я, — on arra ипе grosse tates chaude des cerises avec d’la whipcream —» (На десерт у нас будет большой горячий вишневый пирог со взбитыми сливками) —

«Lendemain matin pour dejeuner on arra des belles grosses crêpes avec du syro de rave, et des soucises bien cui assi dans l'assiette chaude avec un beau gros vert de la —» (Завтра утром на завтрак у нас будут хорошие большие crêpes [105]с кленовым сиропом и сосиски, хорошо прожаренные, чтоб лежали на тарелке горячие с большим красивым стаканом молока —)

«Du la chocolat!» (Шоколадного молока!)

«Non non non non, s pas bon ca — du la blanc — Boy sa waite bon». (Нет нет нет нет, так не годится — белого молока — Ох как же это будет хорошо.)

«Le suppers de се jour la, cosse qu'on vas avoir?» (А на ужин в тот день — что у нас будет?)

«Sh е ра —» (Ненаю) — она уже отвлеклась на другое, смотрит, как женщины завешивают все проходы бельем в громадных сияющих переулках знаменитой Му-ди-стрит —

«Мог j'veu un gros palt de corton — (А я хочу большую миску кортона) (мясного паштета[106]) — des bines chaudes, comme assoir, Samedi soir — un pot de bines, du bon pain fra de Belgium, ben du beur sur mon pain, du lards dans mes bines, brun, ainque un peu chaud — et avec toutes ca du bon jambon chaud qui tombe en morceau quand tu та ta fourchette dedans — pour dessert je veu un beau gros cakes chaud a Maman avec des peach et du ju de la can et d le whip-cream — ca, ou bien le favorite a Papa, whip cream avec date pie». (— И горячей фасоли, как сегодня вечером, в субботу — кастрюлька фасоли, хороший свежий бельгийский хлеб, на хлеб много масла, а в фасоль сала, коричневого, чуть-чуть горячего — и со всем этим хорошую горячую ветчину, которая распадается, когда вилкой тыкаешь — на десерт я хочу красивый большой пирог, Мамин, с персиками и соком из банки, а еще со взбитыми сливками — или его, или Папин любимый, пирог с фигами и взбитыми сливками.)

Так мы неслись дальше и пришли к мосту… о Потопе мы почти забыли —

Громадный отстиранный полдень сияет на речной день. Большие отметины показывают, насколько поднималась река. Леса в галечном берегу все побурели от грязи. Дует холодный высокий ветер, вывеска на конце моста, на Потакете, скрипит и ежится. Хлесткие голубые небеса омывают вид земли. В Роузмонте вдалеке видны громадные пруты отчаяния, в которых по-прежнему отражаются облака… некоторые в шесть кварталов длиной. Весь Лоуэлл поет под нашим взором, а мы танцуем по мосту. Потоп закончился.

Я гляжу и вижу в сторону Замка на Змеином Холме, и вижу гномическую старую фигуру, заскорузлую в своем кусе на резком желанном холме вдалеке. Пылкие небеса сияют на ее корузлах.

Замок по-настоящему опустел — там никто не живет — старая вывеска поникла в переросшей траве у парадных ворот — после Эмилии и ее приятелей в 20-х мы, считай, и не видали ни признака машины, ни гостя или возможного покупателя — Это куча мусора. Старый Воаз выжидал в вестибюле с паутиной и дымом костра — единственный насельник Замка, которого можно увидеть смертным глазом. Детишки, сачковавшие там, да случайные гуляки среди плесневелых погребических руин внутри и не понимали, что Замок Совершенно обитаем — В Реальности темной пыли спали Вампиры, работали гномы, черные жрецы молились своими Литаниями вероломной Сырости, служители и Визитеры Стукача ничего не говорили, но просто ждали, а работники подземной местной грязи постоянно разгружали под низом грузовики голыми плечами — Забредая на земли Замка, я всегда ощущал вибрацию, эту тайну внизу — Это потому, что место располагалось неподалеку от холма, где я родился, на Люпин-роуд… Я знал ту землю, о которой думал и по которой ступал. В тот солнечный день я навестил Замок, пнул разбитое стекло в боковом подвальном окне, а потом удалился в постель травы под дикой яблоней у нижней ограды — оттуда, где я лежал, можно было видеть, я мог видеть царственный склон Замковых лужаек с их намеками на прошлогодние октябрьские листики с пятнами румянца (О великие деревья Версальского замка душ наших! О облака, что плывут под парусом по нашим Бессмертностям! — что рвут нас к Ву-уму, за подоконником и массивным окном, О свежая краска и мраморные шарики в Грезе!) — нежная, изящная трава, сплетенье волнуется в сонном дне, королевский скат и склон земной Змеиного Холма, а потом чувственно краем глаза — все крыло и угол, и фасад Замка — широкого, благородного баронского дома души. То был день такого блаженства, что земля дрогнула — на самом деле шевельнулась, и вскоре я понял почему — под скалой был Сатана и суглинничал там голодно, чтобы пожрать меня, голодный, чтобы вльстить меня сквозь вратные свои зубья в Ад — Я валялся на спине и невинно в своей мальчишеской босоногости пел «У меня носишко есть, у тебя носишко есть —» Никто, проходя по дороге за стеной, не спросил, что это я там делаю, маленький мальчик — никаких грузовиков с краской, никаких мамаш с детьми — Я расслаблялся среди своего дня во дворе обыденного старого Замка из моей игры.

Под конец того дня, почти в сумерках, очень похолодало, я спустился со Змеиного Холма по проселочной дорожке сквозь сосны Банкса в песке неподалеку от закопченного старого угольного лотка сентралвилльской «Угольной компании Би».

После ужина я выбрел на песчаный откос и стоял на вершине до темноты — смотрел на угольную хижину ниже, на песок, на Риверсайд-стрит, где ее пересекала песчаная дорога, на шаткую бакалею Вуайе, на старое кладбище на холме (хоумранный центровой в старых играх против «Роузмонтских Тигров» на их собственной площадке), на задворки, все олозоленные и осеннеподобные, греческих братьев Арастопулосов (слабо породненных с Джи-Джеем через родню, которая заправляет колесным буфетом на Восьмой авеню в Нью-Йорке) — Обширные поля к Дракутским Тиграм, дальние сосны, каменностены — Деревья Роузмонта, громадная река за ними — вдали, за Роузмонтом и через реку, Сентралвилль и его темнеющий Змеиный Холм. Я стоял на вершине песчаного откоса, будто король глубоко в думе.

Зажглись огни.

Вдруг я повернулся. Там стоял Доктор Сакс.

«Чего ты хочешь, Доктор Сакс?» — тут же спросил я — не хотелось мне, чтобы тень меня одолела и я отключился.

Он стоял, высокий и длинный, и темный в кустах ночи. Хилые ночные фонари Лоуэлла и ранние звезды 8-часового вечера слали вверх и вниз серую люминесцентную ауру, чтобы та освещала длинное зеленое лицо под саванной широкополой шляпой, отвернутой вниз — «Таращился немыми солноглазами, не так ли, на спад дня в своем козлином городишке — думаешь, старики не наезжены, не видали иных пастырей и другие серые козлиные пирожки на лугу у стены — Ты сегодня книгу не читал, правда ведь, о силе рисования круга на земле ночью — ты просто так стоял ввечеру с раззявленным ртом и кулачил свой кусок кишок —»

«Не все время!»

«Ах», — изрек Доктор Сакс, потирая посохом челюсть, и покровный посох его выскочил из черных пьедестальных основ в его животной тьме — он осклабился — «вот ты возражаешь —» (отворачиваясь, вдруг самодовольно ухмыльнуться самому себе в ладонь своей черной перчатки) — «Смотри, я знаю, что еще ты видел детишек этого семейства Фармье, которые бегали вверх-вниз по бревну у затопленного края реки, и похвалил себя за остроту глаза, и подумал было скосить их своей дальнобойной косой, не так ли!»

«Так точно, сэр!» — рявкнул я.

«Вот то-то же —» — И он вынул маску У. К. Филдза со шляпой Дэвида Копперфилда мистера Бухлинза и натянул ее на черную часть, где лицо его было под широ-кошляпой. Я разинул рот, — Едва услышав шорох кустов, я подумал, что это Тень.

В тот же миг я понял, что Доктор Сакс мне друг.

«Впервые увидав вас на Песчаном Откосе, я испугался — тем вечером, когда Джин Плуфф играл в Лунного Человека —»

«Джин Плуфф, — сказал Доктор Сакс, — был великий человек — мы должны ему нанести визит. Я много лет следил за Джином, он всегда был у меня среди любимцев. Как призрак ночи, я знакомлюсь со многими и вижу множество людей. Однажды я написал рассказ про одно свое приключение, что побезумнее, но с тех пор я его потерял».

Никто из нас тогда еще не знал Амадея Барокка и что он нашел ту призрачную рукопись.

«Потоп, — сказал Доктор Сакс, — обострил Положение».

Услыхав эти его слова, хоть временами и пытался преодолеть изумление тем, что он держит у лица маску У. К. Филдза, и от этого рассудок мой отнюдь не вихрится, но осаждается в очевидном понимании — я осознал, что именно он хотел сказать про половодье, однако по тем же законам сопоставить одно с другим не мог. «Понимание таинств, — сказал он, — вызовет твое понимание в кленах» — ткнув в воздух.

Он двинулся прочь из кустов с могучим содроганьем, как вдруг остановился и безмолвно замер со мною рядом, такой высокий, худой и длинный, что я не мог разглядеть его лица, если не задирал к нему голову — С вышины донесся его знаменитый погребальный хохот, у меня аж пальцы на ногах зазудели.

ДОКТОР САКС: «Величавые Царицы злых скальных пещер сломируют в слякоти подземелья, капля… все пловцы преисподней тычут и суют костлявые ручки в железные врата Реки Пасти, подземной реки под Змеиным Холмом —»

Я: «Змеиный Холм? Вы не хотите ли сказать — там я был сегодня днем —»

ДОКТОР САКС: «Холм синих баллонов, он самый».

И с этими словами он зашагал прочь и показал, обернувшись. «Попрощайся со своим видом на песчаные холмы того, что зовешь ты своим домом, — мы отправляемся через эти кусты и вниз, на Фиби-авеню».

И трагически он повел меня через кусты. На другом конце, где Джо, я и Храппо провели как-то весь день за беготней и паря по воздуху, пока нас не затошнило и мы не ослабли, приземляясь в горячий песок, как парашютисты, — здесь Доктор Сакс поднял голову, и огромный темный орел ночи низко спорхнул, приветствуя нас яростными глазами Дяди Сэма, свинцуя на нас в серебряной тьме. «То была Птица Тантала — слетел с выше-Андовых высот Принцессы Тьерры-дель-Фуэго[107]— она отправила в его лапе с ороговелыми когтями пакетик трав, я его развернул — он придал синеватый оттенок состоянию моего текущего порошка —»

Я: «Где же все эти оттенки с порошками, сэр?»

ДОКТОР САКС: «В моей боеприпасательной хижине, мадам» (он порочно зажевал комок табака и сунул остальную плитку в свои внутренние чернокарманы на потом).

Я осознал, что мы оба сумасшедши и утратили всякую связь с безответственностью.

Орел пылал в небесах, я видел, что когти его из воды, глаза горели самумами злата, бока сплошь сверкающие серебряные слитки, светящиеся в пламени, сзади у него синие тени, стражники — видеть Орла было как вдруг понять, что весь мир вверх дном, а дно его — из золота. Я знал, что Доктор Сакс на верном пути. Я шел за ним, когда мы на ощупь спускались по мягкому песку откоса и пришли, тихонько притопывая на песке потоньше у края подножья Фиби в галофонарном свете — «Оп», — сказал Доктор Сакс, простирая руки, из коих выпала, меня окутав саваном до самых пят, огромная драпировка, а мы стояли, втаяв в черную статую экстаза. «На Дороге нет Надо? — забыл о них, не так ли — и Нинипов нет, бедный мальчонка — никаких маленьких неистовых Друинов, поросятствующих в пыли, пока не загонят спать, где бурые ужиногни тянутся по тротуару —»

«Нет, сэр».

«Вместе с тем, один из законов Кодекса тьмы таков: никогда не позволяй, чтобы тебя приметили ни по савану, ни самолично, у песков в этой звездной туши есть посланцы».

И прочь скользнул он, осаванный и мягкий, я у него под боком, склонившись, опустив голову, стремглав к следующей тени, я великий ветеран в таком деле, и Сакс уже хорошо это знает, — мы ввергаемся во тьму двора у по-следнедома.

«Наносим визит Джину Плуффу», — сказал он низким погребальным шепотом. Мы перескочили первую ограду, над фиалковыми кустами, и вышли на двор Надо, крадучись и пригнувшись — Ни звука, лишь Парад Шлягеров субботнего вечера по радио, слышен лязг тарелок, и диктора, и фанфары оркестра, и грохот громогласной торжествующей музыки, «Нет-нет, такого у меня им не отнять»[108]шлягер этой недели, и мне грустно оттого, что я вспоминаю свою мертвую Попрыгучку, которая потерялась, а потом нашлась и потом умерла, когда ее посыпали порошком от блох, и я похоронил ее на правом поле своего заднего двора у двери в погреб — на шесть дюймов закопал, она была лишь котенком, маленькие мертвые котята очень бедные.

Музыка раздается из радио Надо, хрипло и отдаленно — Мы с Доктором Саксом беззвучно скользим сквоз тени заднего двора — При следующем прыжке он возлагает руку мне на плечо и говорит: «Не стоит тревожиться — смешай свою грязь со слоновьими цветами, несокрушимый мальчик, — крюк и завиток в изгибе вечности суть живое». Все его заявления бьют меня по башке Войдите, хоть я их и не понимаю. Я знаю, что Доктор Сакс обращается к самому донышку моих мальчишеских проблем, и все их можно решить, если только я постигну его рацеи.

«Сюда заходили чумазолицые путники, приходили серо и кротко ждать у дверей в зал комиссии и консультационную кабинку Замка — всем им дали от ворот поворот».

«Когда вы туда пойдете?»

«Сейчас — ночью, — ответил Доктор Сакс, — и ты можешь быть сегодня со мной, как и с кем угодно где угодно — ради собственной безопасности —» Вдруг на нас во тьме воззрился пылкий глаз, на верхней перекладине забора. Доктор Сакс смахнул его в сторону своим тенистым хлыстосаваном. Я не разглядел, когда Глаз исчез — на миг мне показалось, что он пролетел по небу, а затем я тут же понял, что у меня в глазу вспыхивает соринка, и он опять закрылся.

Далеко впереди, пригнувшись вдоль забора, плыл Доктор Сакс и вел меня дальше.

Мы выходим на задний двор Хэмпширов, я вижу свет в окне Дики, где он рисует смешилки, которые покажет мне в воскресенье дома, когда моя мама готовит карамельный пудинг — Я знаю, что Дики ни за что не увидит своими слабыми глазами ни Сакса, ни меня. «Дрянь», — говорю я, ругая дом, — мы поссорились после случая с плотом — через три дня помиримся, встретившись мрачными и неохотными взглядами на безотзывной тропе в темноте, и обменяемся «Тенями».

Сарай Хэмпширов был темен и огромен — Сакса он интересовал, и Сакс подплыл к краю двери, мы заглянули и посмотрели на грумусный потолок, как вдруг летучая мышь вздрогнула в грезе своей и захлопала крыльями прочь, сбрасывая красные огненные шарики, которые Сакс сдул своим дыханьем, смеясь, будто маленькая девочка.

«Наш добрый друг Кондю», — сказал он бурливым аристократическим голосом, словно бы довольный воспоминаньем о своих сногсшибательных замковых другах и недругах.

На задворках дома Делоржа, где умер старик и ночью мы с Джи-Джеем боролись под дождем, вдруг вышли шестеро в черном, неся покрытый черный ящик, поставили его, а в нем мистер Делорж, который как-то на закате луж орал на нас за какой-то мяч, в катафалк, и встали черными ногами под дождем — а Доктор Сакс и я спешили дальше под лозами, решетками и теменями дворов, по Фиби проехала машина, бросая бурые лучи фар тридцатых, к моему дому и Сара-авеню, хрустя по песчаной дороге с клочками песчанообрывистых сосен, клонившимися в пределах взброшенного света угрюмо и странно Субботней Ночью — Сакс кашляет, сплевывает, скользит дальше; я вижу, что он в самом мире, все вокруг него происходит, он отзывается лишь на собственную жизнь в мире — совсем как автомеханик. Я скольжу за ним следом, кренясь и скалясь, в какой-то момент спотыкаюсь о сад камней, кренясь и скалясь, как комедианты водевиля, пьяно палящие по кулисам из утренника для сорока семи бездомных бродяг, полуспящих в своих креслах — «Му-ху-ху-ха-ха-ха», — раздался долгий, полый, погребальный раскат глубокого и скрытого хохота торжествующего Доктора Сакса. Я и сам хехекнул, сложив ладони чашечкой, в мучительно восхитительных тенях Субботней Ночи — женщины гладили снежно-призрачную стирку в саванных своих кухнях. В гонках по булыжнику Гершома вопили детишки. Сиплая женщина, услышав неприличный анекдот, возносит визгливый громкий хохот в гудящей соседской ночи, в сарае хлопает дверь. Высокий слезливый брат Берта Дежардана возвращается по Фиби с работы, шага его хрустят по гальке, он сплевывает, в плевке его сияет звездный свет — считают, что он был на работе, а он ходил пялить свою девчонку в грязном амбаре в Дракутских Чащах, они встали у грубого сочащегося влагой дерева стены, у каких-то куч детскоговна, и распинали несколько камней, он задрал на ней платье над мурашками бедер, и они оба похотливо щерились в амбаре темного сопенья — он возвращается от нее, где поцеловал ее на ветреном холме на прощанье, и отправился к дому, зайдя лишь в церковь, где башмаки его хрустели по зерни грязного цокольного церковнопола, и он прочел пару «Notre pères» [109]и посмотрел на спины внезапно ревностных колепреклонятелей, что прихорашивались в темной своей брижке, средь печальных трепещущих нефов, безмолвие, лишь эхо предкашельков и дальние скрежетки деревянных скамей, которые тянут по камню, фрррроуп, да Бог супится в верхних гудливых воздусях —

Скользя бок о бок в темных тенях ночи, Доктор Сакс и я это знали, как и всё про Лоуэлл.

Мы пересекаем задний двор в темном затине вишни миссис Даффи — через два месяца, когда устроят Кентуккийские Дерби, вишневый цвет расцветет — Она хотела дерево срубить, сама говорила, потому что зачем ей, чтобы кто-то за ним прятался в темноте. Прогуливаясь, рука в кармане, средь бела дня, пока все над нею смеялись, я кивал и соглашался, что глупо с ее стороны рубить дерево. Доктор сплющился в его Тень, как мимолетное; я замыкал ряды, тшш.

Мы на цыпочках перешли к ограде и чисто перескочили ее во двор моего старого дома на Фиби-авеню — Тут живет другая семья, мужчина и восьмеро детей, я быстро гляжу, пробираясь под крыльцом, на призраков, таящихся в буром мраке грабель, старых мячей, старых газет. Вверх, смотрю на свое древнее окно спальни, где некогда, внутри, при свете, я начал свой серый и седой Скаковой Круг (1934) (первый Жокей Уэстроуп) — громыхающие судьбоносные сумраки иных смертей, что мы проживали. Торжествующий смех фырчал из неохватных назальностей Доктора Сакса, когда он вел, шагая и не выпрямляясь, сквоз траву и сорняки двора — и мы перемахнули к Марканам, процыпили по садам, вышли к сумрачному бурому боку дома Плуффов и заглянули в окно к Джину Плуффу. Я увидел тень Доктора Сакса далеко впереди, поспешил следом — он искал не ту комнату, как выяснилось, спешил поскорее исправить ошибки.

«Ах!» — услышал я его (копошась и вертясь кругами, а он столкнулся со мной, обходя с другой стороны, и сила его толчка принесла нас в одном саване к окну). Там мы и встали, подбородки на подоконнике, подглядывая под футом не-теми за Джином Плуффом, читающим в постели «Журнал Тени».

Бедный Джин Плуфф — глядя в темное окно, дабы произнести речь врагу-ковбою, но сознает пустоту, там никого — нас с Саксом недурно прятала Саванная Накидка. Она свисала огромными черными бархатными складками в кубулярных тенях двора под высокой стеной. Дом мистера Плуффа был отделан бурыми досками гонга и странными закоулками вара, которые он сам, как можно было бы решить, сделал. Он спал той ночью в собственной части дома — Вероятно, ночь-другую в неделю Джин тоже там спал, как сейчас — У множества лоуэллских семейств было по нескольку домов, нескольку спален, и они хмуро бродили из одной в другую под огромными шелестящими деревьями лета Вечности. Одеяло Джин натянул до подбородка, лишь запястья торчали, а в руках он держал «Звездный вестерн» — на обложке виднелись красновато-бурые всадники, стрелявшие из серо-голубых кольтов 45-го калибра посреди молочно-снежного небесного фона, и слова «Стрит-и-Смнт», которые всегда отвлекали твой разум от красно-бурых останцев голого Запада и наводили на мысли о некоем краснокирпичном здании, отчего-то закопченном, с большой вывеской «СТРИТ-И-СМИТ», белым, грязно-белым, возле перекрестка Стрит-и-Смит-стрит в центральном районе Питтс — бургова Нью-Йорка[110]. Сакс хмыкнул, ткнул меня под ребра. Джин увлеченно пожирал глазами красивую фразу о «Пацане Вакеро Пите, скакавшем по сухому арройо в мескптовых опустошеньях плоскогорья у Иглы, а дорога на Иглу сворачивала вбок, словно извилистая змея, что юлила через кустарниковые горбы пустыни внизу, как вдруг «Крак-Оу» в скалу звонко ударила пуля, и Пит сравнялся с пылью единым взмахом избитых кустарником наштанников и звяком шпор, и лежал гихо, как ящерка на солнце».

Дата добавления: 2015-05-29