Часть II 7 страница

Весь день Антип дулся на своего хозяина. То он старался не смотреть на Николая, то бросал на него колкий взгляд, качал головой и бурчал:

– Ой‑ой‑ой! Прости нам, Господи, наши сегодняшние грехи и не забудь о наших добрых вчерашних и завтрашних делах!

Или же:

– Вода в реке выглядит чистой, но войди в нее, и твои ноги увязнут в тине!

– Что ты хочешь сказать? – рассердившись, спрашивал Николай.

– Ничего! Ничего! Я просто мечтал вслух.

Вечером Николай снова привел Тамару в свою комнату. Закрывая за ними дверь, Антип сплюнул через плечо.

* * *

Затем в течение нескольких дней Николай был очень занят делами и политикой. Муханов наконец опубликовал в газетах сообщение о том, что дом Озарёва продается. Из множества заинтересованных лиц, заявивших о себе, только один граф Держинский казался надежным. Однако он критиковал качество строения с резкостью, недостойной человека с таким состоянием. Пока он предлагал лишь семьдесят пять тысяч рублей ассигнациями, хотя назначенная цена составляла сто тысяч. Торг, видимо, предстоял долгий и трудный, но Николай не спешил заключать сделку. Более чем когда‑либо он ощущал, что его место в Санкт‑Петербурге, среди реформаторов. Тайные собрания проводились все чаще у Кости, у Степана Покровского и особенно у Кондрата Рылеева. Отвергнув предложения Южного общества, члены Северного пытались выработать согласованную программу в собственной группе. Однако от дискуссии к дискуссии расхождения во мнениях усиливались. «Умеренные», сторонники Никиты Муравьева, отдавали предпочтение конституционной монархии, тогда как «решительные», поддерживавшие Рылеева, выступали за республику. Будто для того, чтобы усилить это замешательство, полковник Пестель недавно объявил о своей скорой поездке в Санкт‑Петербург. Те, кто встречался с ним во время его последнего посещения столицы в мая 1824 года, говорили о нем, как о человеке необычайно здравомыслящем, влиятельном и расчетливом, без колебаний отстаивавшем идею цареубийства. Николаю было интересно встретиться с ним, но он боялся, что, будучи новичком в этом обществе, не может принимать участия в столь важном заседании. Тем сильнее была его радость, когда Костя передал ему приглашение Рылеева на следующее воскресенье, к семи часам вечера.

Здание Российско‑Американской компании было расположено на берегу Мойки, неподалеку от Голубого моста. Окна, выходившие на улицы, были загорожены решетками. У входа Николай повстречался с Костей и Васей, которые пришли вместе. Передняя была завалена горой гражданских и военных одежд. Кивера и цилиндры выстроились в ряд на полке. В углу поблескивала прославленная сталь шашек, приставленных к стене. Обезумевший казачок Рылеева Филька даже не спросил имен у посетителей. Они вошли без доклада.

Николай, помнивший это жилище с маленькими и чистенькими комнатами, шторами белого муслина, канарейкой в клетке, горшочками с бальзамином на подоконниках и яркими холщовыми дорожками на полу, поначалу не узнал помещения. Двери между гостиной, кабинетом и столовой были сняты с петель. Вся ненужная мебель исчезла, уступив место большому столу, покрытому зеленой скатертью. Два десятка разрозненных столов упирались в стену. По меньшей мере половина членов общества, по‑видимому, вынуждена будет стоять. Уже собралось так много народу, что пришлось открыть форточку, дабы избавиться от запаха табака. Пестель еще не приехал. Лица присутствующих были серьезны. Николай поздоровался с Рылеевым, который показался ему празднично одетым и нервным. Чтобы скрыть нетерпение, он заговорил с двумя молодыми людьми о пьесе Грибоедова «Горе от ума», которую находил великолепной, правда, царская цензура не позволяла публиковать ее. Заметив Николая, Рылеев воскликнул:

– Кстати, дорогой мой, известно ли вам, что наш замечательный поэт Пушкин, побывавший в ссылке на Юге, отослан на вынужденное проживание в имение своих родителей, что в Псковской губернии?

– Действительно, я слышал об этом.

– Значит, он ваш сосед.

– Очень дальний сосед.

– Тем не менее вы должны нанести ему визит. Он умирает от скуки в одиночестве!

– Как я его понимаю! – вздохнул Николай. – Если бы мог, я никогда не вернулся бы в провинцию!

И он с большим интересом продолжал наблюдать за происходящим вокруг. У окна Никита Муравьев – в парадной форме, бледное лицо, пожелтевшие глаза, мягкие белокурые волосы – доставал из кармана маленькие бумажки, прочитывал их, прятал опять, словно повторял урок. Убежденный монархист, автор конституции Северного общества, он должен был до тонкостей продумать свои доводы, противоречащие взглядам главы заговорщиков из Южного общества. Чтобы не мешать его размышлениям, Николай присоединился к группе, в которой громче всех звучал раскатистый голос Бестужева. Здесь обсуждали противоречия, влиявшие на характер Пестеля. Его отец, бывший генерал‑губернатор Сибири, глупый, жестокий, самовлюбленный человек, к тому же взяточник, был разжалован и предан суду. Можно было подумать, что ради того, чтобы избавиться от воспоминания об этом провинциальном деспоте, нынешний руководитель Южного общества и избрал путь революции. Но у него было на кого равняться, и, проповедуя свободу, он оставался непримиримым полковником, приказывавшим наказывать солдат шпицрутенами за малейшие провинности по службе.

– Его полк состоит из автоматов! – сказал Бестужев. – Наш повелитель, а он знаток в таких делах, кажется, похвалил Пестеля, отметив высокую дисциплину его подразделений после смотра в Тульчине!

– Если бы царь знал, что обращается к заговорщику! – заметил Николай.

– Он наверняка узнал об этом потом!

– Это невозможно!

– Но это так, Николай Михайлович. Представьте себе, что император от своих агентов знает о наших тайных собраниях. Но имена подозреваемых успокаивают его. Почти все они офицеры, высокопоставленные чиновники или дворяне самого высокого происхождения. «От таких людей, – думает он, – не приходится ждать ничего плохого! Они не станут поднимать народ ради удовольствия потерять свои привилегии в этой авантюре!» Насколько Александр ощущает угрозу, когда слышит о солдатах, восставших против офицеров, настолько же бывает снисходителен к военным чинам, мечтающим о лучшем будущем для человечества!

– Ты тешишь себя иллюзиями, – сказал Рылеев, подходя к Бестужеву. – Александр – друг идеалистов всякого рода, это годилось в то время, когда он одобрял создание Библейского общества. Теперь эта ассоциация, в которую приходилось вступать, чтобы добиться быстрого продвижения по службе, распущена по указу ее бывшего покровителя. Все, что при ближайшем рассмотрении или издалека напоминает тайную организацию, вызывает его подозрения. Даже комитеты помощи пострадавшим от наводнения беспокоят его и вызывают неудовольствие. Стоит двоим людям поговорить между собой тихим голосом, это уже заговор, стоит солдату кашлянуть на параде, – это начало бунта, стоит прокричать «Ура» при проезде императора, это уже способ его освистать! Все эти воображаемые угрозы скрывают от него единственную подлинную опасность! Он не воспринимает нас такими, каковы мы есть на самом деле, потому что слишком доверяет своему воображению!

– Вернемся же к Пестелю, – вмешался другой заговорщик, – когда я впервые встретился с ним, то тут же подумал о Наполеоне.

– А я о Робеспьере, – вставил Бестужев.

– Какая ужасная мешанина! – заметил Николай, пытаясь рассмеяться. – Это обещает нам бурную дискуссию.

Прибыли другие гости, среди которых он узнал заговорщиков Кюхельбекера, Одоевского, Батенкова… Шум голосов становился оглушительным. На стене рабочего кабинета, выше голов, красовалась карта Америки. Русские поселения на Алеутских островах и берегах Тихого океана были отмечены маленькими красными флажками. Казалось невероятным, что подданные царя добрались до Калифорнии. Однако правительство Вашингтона уже протестовало против такой попытки колонизации и было вполне вероятно, что в Санкт‑Петербурге министр Мордвинов согласится на компромисс, предполагающий разделение границ различных владений и провозглашающий свободу торговли. Николай размечтался. Он думал о своих соотечественниках, затерянных в этом диком краю. Конечно, возможность цивилизовать девственную землю опьяняла! Но и заговорщики тоже были первопроходцами! «Впервые в жизни, – задумался Николай, – я ощущаю, что испытывают люди в начале великого деяния». Волнение окружающих прервало ход его мыслей. Раздался шепот:

– Он идет!.. Подвиньтесь!.. Господа, прошу вас!..

Встав на цыпочки, Николай увидел, как вошел человек невысокого роста, в зеленом мундире пехотинца, с высоким красным воротником и эполетами старшего офицера. На его отекшем, бледном лице выделялись черные глаза, глубоко сидящие под изгибом бровей, взгляд был застывшим и властным. Его пухлые губы сжимались в презрительной улыбке. Редкие волосы были зачесаны вперед, на виски, по военной моде. Николай обратил внимание на награды пришедшего: орден Святой Анны, орден «За заслуги» и золотая шпага с надписью «За храбрость». Все отличительные признаки героя Отечественной войны! Что касается сходства с Наполеоном, то оно скорее было моральным, нежели физическим. Пестель пожал несколько рук, но отказался представляться всем.

– Вас слишком много, – сказал он, – знакомству не было бы конца!

Хозяин дома подвел его к столу заседаний. Тяжелая масляная лампа свисала с потолка. Самые важные персоны расселись вокруг зеленой скатерти, будто для начала карточной партии. Другие, в их числе Николай, остались стоять, прижавшись к стене. Никита Муравьев объявил, что заседание открыто, и предоставил слово руководителю Южного общества, полковнику Павлу Ивановичу Пестелю.

– Я снова приехал к вам, – сказал Пестель, – потому что мне представляется все более и более пагубным то обстоятельство, что наши два Союза, вдохновленные одним и тем же идеалом, не объединяют усилий, чтобы добиться его торжества. Со времени моего последнего приезда вы, должно быть, окончательно поняли, что разложение режима усугубляется. В тяжелых случаях врач уже не лечит, он ампутирует. Время полумер прошло. Мы не можем себе позволить с помощью конституции подправлять монархию. Нам нужна республика…

– Многие из нас думают, как и вы, – сказал Рылеев. – Но мы хотели бы знать, какими средствами вы надеетесь достичь результата?

– По приказу командиров армия восстанет и заставит царя отречься.

– Прекрасно, – отметил Бестужев. – Ну а потом?

– Потом мы вынудим Синод и Сенат издать указ о назначении временного правительства.

– А как вы поступите с царем? – спросил Никита Муравьев очень любезным тоном, будто интересовался делами какого‑то близкого родственника гостя.

Глаза Пестеля под облысевшим лбом цвета слоновой кости засверкали. И он ответил резким тоном:

– Когда метут лестницу, то начинают сверху!

– Уточните вашу мысль.

– Я вам это уже сказал: с моей точки зрения, недостаточно удалить царя. Даже в ссылке он был бы опасен из‑за сторонников, которые остались бы у него в стране. Надо очистить место. Только при мертвых царях создаются живые республики!

Все ожидали такого заявления. Однако оно поразило присутствующих как кощунственный крик в церкви. Лица окаменели в зеленоватых отсветах стола. Наступило продолжительное молчание. Николай, считавший себя революционером, почувствовал, что становится монархистом. Он с ужасом смотрел на того, кто осмелился говорить об убийстве своего государя. Несомненно, Пестель был существом иной породы по сравнению с заговорщиками Северного общества, политическая деятельность которых была окрашена поэзией, философией, человеколюбивыми грезами. Они были мечтателями, а он – человеком действия. Никита Муравьев вздохнул и сказал:

– Мои нравственные и религиозные убеждения не позволяют мне принять подобное предложение, Павел Иванович. Кстати, я убежден, что народ с ужасом восстанет против цареубийств. Не забудьте, что, с точки зрения нас, русских царей благословляет и вдохновляет сам Господь Бог!

Пестель, немец по происхождению, понял злой намек и парировал:

– Персидский шах тоже называет себя сыном Солнца и братом Луны. Поэтому вы относитесь с большим почтением к этому человеку?

– Не надо сравнивать…

– Но почему? Один самодержец стоит другого. Меняется только размер территории и форма короны. Я же утверждаю, что, видя, как легко убить царя, самые простые люди поймут, что его всемогущество покоится на огромной лжи!

– А члены императорской фамилии, какова будет их участь? – спросил Рылеев.

– Логически, мы должны были бы уничтожить также великих князей и великих княгинь, – ответил Пестель. – Пока у гидры остается хоть одна голова, она может укусить!

Он говорил так спокойно, будто доказывал теорему. Однако вокруг него распространялся смертельный холод.

– Вы призываете нас к бойне! – пробормотал кто‑то.

– К чистке, – уточнил Пестель. – Чтобы обеспечить союз Южного общества с вашим, я готов на некоторые уступки в этом вопросе: так, например, я допускаю, что можно сохранить жизнь великим князьям и великим княгиням при условии, что они будут сосланы. Для осуществления этой операции я могу рассчитывать на содействие Кронштадтского флота.

– Это большая уступка с вашей стороны, – заметил Никита Муравьев, криво усмехнувшись.

– Да, – подтвердил Пестель. – Вам этого недостаточно?

Никита Муравьев отрицательно покачал головой.

– Хорошо! – продолжил Пестель. – Я предлагаю вам кое‑что еще: убийство царя совершат мои люди. Вы не будете замешаны в заговор. Сохраните чистыми руки!

– А совесть?

– Ее отмыть легче, чем руки, в случае успеха! Разумеется, возложив на себя скверное дело, мы потребуем от вас гарантий. Если наше предложение о сотрудничестве вас устроит, то уже сейчас вы должны одобрить написанную мною конституцию и заверить нас, что другой не будет!

Никита Муравьев, чье самолюбие юриста было задето, ответил, что предпочитает конституцию, автором которой сам является. Даже последовал очень бурный обмен мнениями. Пестель, более резкий в своих нападках, очень скоро перешел к утверждению, что система его противника – это неумелое перекрашивание нынешнего режима.

– Моя конституция – черновой проект, который я готов подправить под давлением событий! – с раздражением сказал Никита Муравьев.

– На штурм существующих порядков не отправляются, вооружившись наброском! – воскликнул Пестель. – Имейте мужество заглянуть открытыми глазами в будущее. Мы должны проложить путь от полнейшего рабства к абсолютной свободе. У нас нет ничего, а мы хотим иметь все. Как вы думаете, почему я назвал свою конституцию «Русская правда»? Когда‑нибудь все европейские народы, терпящие ненавистный гнет аристократии и денег, возьмут на вооружение эту «Русскую правду», чтобы уничтожить иго, которое их подавляет. Революция 1789 года была только французской, наша же будет мировой!

Некоторые из присутствующих зааплодировали.

– Кто, по‑вашему, возглавит повстанческое движение? – спросил Рылеев.

– Ваше и наше руководство должны будут назначить диктатора, которому должны слепо подчиняться оба общества, – ответил Пестель.

– И этим диктатором станете вы?

Пестель пожал плечами:

– Не обязательно. Решение примет большинство. К тому же у меня есть серьезный недостаток, мешающий занять эту должность: нерусское имя!

Говоря это, он бросил полный ненависти взгляд на Никиту Муравьева, который сверялся со своими записями, ожидая новой нападки.

– Вовсе не обязательно носить русское имя, чтобы знать, в чем состоит благо отечества! – воскликнул высокий и худой Кюхельбекер. – Вы всегда сможете положить конец клевете, оставив власть, и, подобно Вашингтону, вернуться в ряды простых граждан!

– Сравнить Наполеона с Вашингтоном, какая бессмыслица! – прошептал Костя на ухо Николаю.

– В любом случае, – сказал Рылеев, – я полагаю, что временное правительство долго не продержится: год, самое большее – два…

– О нет! – возразил Пестель. – Нам понадобится не меньше десяти лет, чтобы ввести новый порядок.

– И этот новый порядок вы будете устанавливать силой?

Пестель рассмеялся, и в этом смехе прозвучали металлические нотки.

– А вы знаете другой способ? Надо будет искоренить столько вредных привычек! В новой России ни одна голова не поднимется выше другой. Процветание родится из равенства, счастья, единообразия. Мы отменим рабство, уничтожим различие состояний и общественного положения: больше не будет ни богатых, ни бедных, ни государей, ни вассалов, ни хозяев, ни мужиков! Внебрачные дети будут обладать теми же правами, что и законные. Обязательное образование обеспечат государственные учреждения. Всякого рода частное обучение будет запрещено как опасное для политического воспитания молодежи. Надо будет также подавить особые устремления различных народов, проживающих на нашей территории; их традиции, их фольклор будут запрещены; даже их имена исчезнут из словарного запаса. Когда все различия рас, состояний, культур будут уничтожены, гражданам назначат определенное место жительства и предоставят ту работу, которая послужит интересам республики.

Ропот пробежал среди присутствующих.

– Простите, что перебиваю вас, Павел Иванович, – сказал Никита Муравьев, – но то, что вы описываете здесь перед нами, очень напоминает каторжную тюрьму!

– Так будет только в переходный период, – заверил Пестель.

– Вам, конечно, понадобится многочисленная полиция, чтобы не допустить контрреволюции? – спросил Рылеев.

– Да, я этого не скрываю! И даже предвижу создание контингента тайных агентов, напрямую связанных с центральной властью.

– А цензура?

– Мы усилим ее. Очень важно, чтобы пациент не шевелился, пока оперирует хирург.

– Не боитесь ли вы с другой стороны, что Церковь…

Пестель остановил Рылеева взмахом руки:

– Я думал об этом. Все конфессии будут подчинены власти государства. Православная церковь будет объявлена официальной церковью. Столицей республики станет не Санкт‑Петербург, город, хранящий царскую традицию, а Нижний Новгород, где Восток и Запад объединяются. Там будет удобнее всего добиваться русского единства. Я, кстати, намерен выслать два миллиона русских и польских евреев и отправить их в Малую Азию, где они создадут еврейское царство…

У Николая возникло ощущение, что перед ним находится человек, чья страсть к умозаключениям погубила чувствительность. Непреклонный теоретик Пестель до конца разрабатывал придуманные им системы государственного устройства, соизмеряя их с реальностью, допуская любые последствия. Он, наверное, точно так же применял бы свой интеллектуальный потенциал, если бы решал задачку по математике или физике, но обстоятельства подтолкнули его к заговору. Он решил использовать ситуацию для преобразования России. О! Как далеко было все это от идеальной республики Сен‑Симона, которой Николай восхищался в своем одиночестве!

– Поскольку вы так откровенно рассказываете нам о своих намерениях, – сказал Никита Муравьев, – я хотел бы узнать, правда ли, что вы собираетесь отделить Польшу от России?

– Абсолютная правда, – ответил Пестель, ничего не объясняя. – Польша станет самостоятельной республикой.

– Почему?

– Потому что таков договор, который я заключил с главарями повстанцев этой страны!

– Вы осмелились разделить Россию, не посоветовавшись с нами? – проворчал Рылеев.

– Мне незачем обращаться к вам за советом, поскольку вы не являетесь членами общества, которым я руковожу. Однако запомните: я считаю независимость Польши необходимым условием в нашей стратегии. Вы все еще топчетесь в пыли старого времени. Я же иду по новому пути. Если вам нравится мечтать о революции, продолжайте действовать вашими методами; а если хотите делать революцию – идите за мной!

– Куда? В хижину? – прорычал Бестужев.

Никита Муравьев тряхнул колокольчиком, призывая всех к молчанию, и произнес:

– Господа, мы достигли предела непоследовательности! Чтобы объединить Россию, у нее отбирают Польшу, чтобы защитить народ, создают тайную полицию, задача которой – осуществлять слежку, а чтобы обеспечить свободу для всех, ограничивают свободу каждого! Если такова ваша «Русская правда», то я предпочту ей правду французскую, английскую или американскую!

– Да! Да! – воскликнули несколько заговорщиков. – Никакой диктатуры! Долой личную власть!

Николай уже давно сдерживал себя, ничего не говоря. И вдруг его прорвало:

– Прелесть жизни составляет разнообразие обычаев, верований, характеров, талантов! Если вы уничтожите это, если вы подведете всех людей к общему знаменателю, масса поглотит индивидуальность, Россия превратится в огромный муравейник! И это будет ужасно!

– Для кого? – воскликнул Пестель, бросив на Николая испепеляющий взгляд своих черных глаз. – Для вас, кому предстоит потерять небольшую часть своего благосостояния, или для бедных людей, которые от этого сильно выиграют?

– Не бывает благосостояния без свободы!

– Вы говорите как человек, который никогда и ни в чем не нуждался!

– А вы как сторонник рабства! – пробормотал Николай, дрожа от гнева. – Вы хотите отменить крепостную зависимость мужиков лишь для того, чтобы распространить ее на всю нацию!

Такая смелость удивила его самого. Неужели это он, затворник из Каштановки, осмелился дать отпор могущественному руководителю Южного общества?

Вдохновленный одобрением своих товарищей, он продолжил:

– Смертная казнь существует при вашем режиме?

– Нет, – ответил Пестель.

– А что же вы будете делать с людьми вроде нас, отвергающими ваши идеи?

Пестель сжал кулаки на краю стола и не сказал ни слова.

– Отошлете нас в Сибирь, разыграв предварительно судебное разбирательство? – снова спросил Николай.

Пестель по‑прежнему молчал. Он явно напрягся всем телом, чтобы не закричать: «Да!» В его глазах сиял огонь чистой совести и презрение к пошлым суждениям, которыми ему досаждали. Опасаясь, как бы собрание не закончилось потасовкой, Никита Муравьев дипломатично вмешался:

– Принципы, которые разработаны нашим гостем, возможно, пригодятся России через пятьдесят, через сто лет, но в настоящее время страна не готова пережить столь радикальное изменение. Народу, который на протяжении веков прозябал в рабстве и невежестве, можно предоставлять политические права лишь постепенно и понемногу. Если не сегодня завтра вы сбросите царя ради неизвестного диктатора из толщи народа, ваши действия будут обречены на провал. Слишком жестокий удар повредит мозги. Создав хаос, вы в нем и погибнете. Вот почему я возвращаюсь к своей мысли: чтобы предоставить нации возможность научиться гражданскому сознанию, мы должны действовать поэтапно: сначала – конституционная монархия…

– Почему же не начать с республики? – перебил его Рылеев. – Либеральной республики, разумеется, но не такого типа, что предложил нам Пестель.

– Да, да, либеральная республика! – подхватил Кюхельбекер.

– Монархия! – сказал Батенков. – В монархии тоже немало хорошего!

Голоса присутствующих зазвучали на разные лады:

– Голосую за монархию! Но при условии, что заменят царя!

– А я голосую за республику!

– Обратитесь к американской конституции!

– Нет, к французской… к Хартии!..

Пока стоял этот гул, Пестель поднялся и направился к двери.

– Куда вы идете? – спросил Рылеев.

– Я вернусь, когда вы договоритесь между собой! – ответил Пестель с презрительной улыбкой.

– Не стоит возвращаться! – крикнул Кюхельбекер. – Согласие уже достигнуто: Северное общество никогда не объединится с Южным! Прощайте!

Рылеев проводил гостя до передней и вскоре вернулся с задумчивым видом.

– Наконец‑то мы опять среди своих, – заметил Никита Муравьев, вытирая лоб. – Как это приятно!

– Этот Пестель – безумец! – сказал Николай.

– Вы так считаете? – прошептал Рылеев, покачав головой.

Вернувшись домой, Николай не отправился за Тамарой в ее комнату. То, что он увидел и услышал, слишком занимало его, чтобы после этого наслаждаться обществом женщины. Он раскрыл свою тетрадку с цитатами, чтобы обрести новые силы в учении своих любимых мыслителей. В глаза ему бросилась фраза Шатобриана: «Народ, неожиданно избавившийся от рабства, устремившись к свободе, может погрузиться в анархию, а анархия почти всегда порождает деспотизм» (Путешествие в Америку). Гордясь своим знанием, Николай переписал отрывочек для Никиты Муравьева.

На следующий день он уже готовился к выходу, как вдруг появился посыльный. Он был в мундире, с саблей на боку, на голове – кивер. На носу повисла капелька влаги. Покрасневшими пальцами он рылся в кожаной сумке. Достал из нее письмо:

– Для вас, Ваше Благородие! Какой холод сегодня утром! Дым поднимается прямо, значит, подморозит!

Николай заплатил двадцать копеек почтового сбора, включая доставку на дом. Он узнал почерк Софи. Настроившись на нежность, распечатал конверт и прочел:

«Любимый мой, не собираешься ли ты скоро вернуться? Дни кажутся мне такими долгими! Без тебя, в этом большом доме, я кажусь себе глупой, бесполезной, и все здесь напоминает мне о нашей любви. Отец чувствует себя довольно хорошо. Он необыкновенно внимателен ко мне. Но недомогания сделали его капризным. Он просто как избалованный ребенок, не желает оставаться один. Чтобы он был абсолютно доволен, я вынуждена проводить свое время, играя с ним в шахматы, или читая ему вслух, или же выслушивая его рассказы о молодости. Я повидала Мари, она по‑прежнему грустна, а ее супруг все так же отвратителен. Они с нетерпением ждут результатов твоих переговоров…»

Не прекращая читать письмо, Николай вернулся в свою комнату и сел на кровать. Он уже погрузился в атмосферу Каштановки. И на какое‑то мгновение позавидовал отцу, который мог видеть Софи с утра до вечера. Затем он всерьез задумался о своих друзьях из Северного общества. «Если бы я не любил свою жену, – размышлял Николай, – я бы остался с ними, быть может, стал бы их руководителем!..» Странная фантазия взволновала его. Он понял, что жертвует чем‑то благородным и опасным во имя спокойного семейного счастья.

Десять раз пригрозив прервать переговоры, граф Держинский согласился заплатить за дом сто тысяч рублей. Продажа была оформлена в первые январские дни 1825 года. Николай попрощался с Тамарой, пообещав ей без особой уверенности, что она увидит его снова в следующем месяце, и устроил прощальный ужин для друзей в ресторане. Во время трапезы он красноречиво говорил о Сен‑Симоне, последователями которого, заявил Николай, он желал бы видеть всех заговорщиков. Рылеев спросил, известно ли ему, что французский философ в марте 1823 года пытался покончить с собой. Пистолетная пуля прострелила ему глаз. Эта новость удивила Николая: казалось непостижимым, что гений такого высокого духа мог поддаться отчаянию. Однако, по словам Рылеева, неудавшееся самоубийство убедило Сен‑Симона в том, что его роль не закончена и торжество его теорий близко, после чего он мужественно возобновил работу.

– Если вас это интересует, – сказал Рылеев, – я передам вам все его труды, которые сумею достать.

Николай поблагодарил с признательностью. В конце обеда друзья встали, чтобы выпить за успех «дела». Костя Ладомиров и Вася Волков проводили Николая до городской заставы. Расставаясь с ними, он почувствовал себя так, будто отрывается от века просвещения и погружается во мглу древней эпохи. Четыре дня путешествия не развеселили его. Конечно, он был счастлив, думая о предстоящем свидании с Софи, но боялся, что жизнь в провинции покажется ему еще монотоннее после приятных часов, проведенных в Санкт‑Петербурге. Но Николай забыл о своих опасениях, когда увидел крышу родного дома среди засыпанных снегом елей. Каждый раз, въезжая на эту аллею по возвращении из путешествия, он представлял себе, как, будучи студентом, приезжал на каникулы к родителям. Его приезд был триумфальным: Михаил Борисович поздравил сына с тем, что он успешно завершил столь тонкую сделку, а Софи нежно прижалась к его груди. Они почти не спали всю ночь, так жаждали близости после многомесячной разлуки. Между объятиями они по очереди расспрашивали друг друга, как проводили дни. Николай подробно рассказывал о политических обсуждениях, которые проходили в обществе его друзей, анализировал конституцию Северного общества, противопоставляя ее конституции Южного, и описывал Рылеева как разумного, смелого и сильного руководителя, а Пестеля представил диктатором с демоническими амбициями. Воодушевившись интересом, проявленным к его рассказу Софи, он вдруг заявил:

– Возбуждение умов таково, что мне, вероятно, придется вернуться туда через некоторое время.

– Если это действительно необходимо.

– Бесспорно необходимо. Мы поедем вместе! Согласна?

Она не сказала ни «да», ни «нет» и, сменив тему, стала расспрашивать его о наводнении в Санкт‑Петербурге. Он уже рассказывал об этом за столом, в присутствии отца. И начал снова. Воспоминание о Тамаре тут же промелькнуло у него в голове. В самом ли деле она существовала, эта женщина с родинкой на носу? Держа в объятиях такую родную Софи, он готов был поверить, что изменял ей только во сне. Такое истолкование событий избавляло его от угрызений совести. Около четырех часов утра прощенный Николай – хотя ему и не пришлось просить прощения – заснул, прижавшись к бедру женщины, которой, несмотря на очевидные факты, он никогда не мог до конца изменить.

Дата добавления: 2015-06-04