Часть II 5 страница. – Захвати мою зеленую шаль!

– Захвати мою зеленую шаль!

– Принеси табурет!

Завидев Николая, старая женщина – одни жилы и кости – подскочила к нему и заныла:

– Ваше Благородие, Ваша Честь, Ваше Превосходительство, вы – хозяин дома, не так ли?

– Да, – ответил он.

– Я – Марфа Гавриловна, одна из ваших постоялиц! Я плачу сорок пять рублей в месяц за мое жилье! И никогда не задерживаю! Поэтому прошу вас, соблаговолите приказать, чтобы мне дали лодку!

– Но у меня ее нет!

– Я уверена, что есть! Сделайте усилие, Ваше Благородие! Владычица Небесная отблагодарит вас! Мне нужно повидать сына, моего сына!..

Икота помешала ей говорить, и женщина присела на ящик. Соседки объяснили Николаю, что сын Марфы Гавриловны жил в домике на Васильевском острове, а эта часть города была наиболее опасной.

– Успокойся, Гавриловна, – обратился к ней привратник. – Лучше помолись Богу за сына, вместо того чтобы беспокоить барина.

– И где же все эти несчастные будут ночевать? – спросил Николай.

Привратник раскинул руки, будто принимая в объятия судьбу:

– На лестнице, если вода не поднимется выше.

– Обе квартиры на втором этаже заняты?

– Да, барин. Генерал Маслов с семьей вернулись из деревни. Даже под крышей уже нет места!

– Ну хорошо, мы устроим все по‑другому! – сказал Николай.

Антип угадал мысль хозяина и прошептал:

– Барин, барин, вы же не станете селить их у нас!

– Придется, пока вода не спадет! – ответил Николай.

– Но эти люди не вашего ранга!

Николай вдруг почувствовал себя вдохновленным Софи и, как истинный либерал, объявил:

– В несчастьи нет различия рангов. Я предоставляю в их распоряжение большую гостиную.

Жильцы первого этажа рассыпались в благодарности. Под градом благословений Николай был счастлив и вместе с тем стыдился, что ему так признательны за самый естественный поступок. «Я человек нового времени», – подумал он, тогда как неизвестные люди, нагруженные жалким скарбом, переступали порог его жилища. Он уже собирался последовать за ними, как вдруг большая лодка с двумя гребцами заплыла в вестибюль дома, будто в порт, заскользила меж колонн и причалила к основанию лестницы. На корме лодки стоял Костя Ладомиров, закутанный в черный плащ.

– Эй! Николай! Иди сюда скорее! – крикнул он.

Марфа Гавриловна издала победный крик:

– Спасибо, батюшка! Наш благодетель предупредил тебя! Это за моим сыном!..

– Вот она опять за свое! – проворчал привратник. – Ты что же, не понимаешь, что этот господин приплыл за барином, дурища?

Гавриловна расплакалась.

– Откуда у тебя эта лодка? – спросил Николай.

– Один рыбак продал мне ее по цене золотой, – ответил Костя. – Мы должны объехать всех друзей. Некоторые из них, по моим сведениям, могут быть в опасности!

Николай взял свою накидку, шапку и спустился в лодку. Этот способ ухода из дома был таким необычайным, что, жалея жертв наводнения, он при всем при том испытывал какую‑то радость, предвидя неожиданные события. Сидя у кормы, он заметил Марфу Гавриловну, заламывающую руки. Вспышка жалости охватила его.

– А не могли бы мы и в самом деле взять ее с собой? – спросил он.

– Ты с ума сошел? – парировал Костя. – В нашей лодке с трудом уместятся наши товарищи, а ты хочешь погрузить в нее и эту безумную старуху? Вперед, ребята!

Двое парней ухватились за весла. Лодка медленно развернулась. Словно в каком‑то удивительном сновидении Николай ощутил, как проплывает в рыбацком челне сквозь стеклянный вход. Костя стоял у руля. На улице мелкий дождь стал хлестать пассажиров лодки по лицу.

– Как бы я хотел взглянуть, что стало с моим экипажем, – сказал Николай. – Это совсем рядом. Поверни налево…

У двери каретного сарая слуга, также собиравшийся уплыть на лодке, успокоил их: Серафим отвел лошадей с коляской в надежное место.

– А теперь куда мы отправимся? – спросил удовлетворенный Николай.

– Надо узнать, как дела у Васи Волкова, – ответил Костя. – Он живет на Офицерской улице. Плохое место, когда Нева выходит из берегов.

– Я как раз должен был прийти к нему на обед!

– Ну что же! Если не захочешь обедать, держа ноги в воде, пойдешь куда‑нибудь еще!

– Какое бедствие! Ну как такой умный человек, как Петр Великий, мог построить город в том месте, где малейший паводок превращается в клоаку?

– Он думал, что его воля окажется сильнее стихий! – заметил Костя. – Ярчайший пример проявления самодержавного безумия!

Гребцы пыхтели, корпус лодки скрипел, крики отчаяния доносились из домов. Наклонив голову из‑за ливня, Николай увидел дощатый плот и кучку людей, потерпевших крушение и окруживших корову. Позади плыл часовой в мундире, сидевший верхом на своей полосатой будке и орудовавший алебардой как веслом. В обратном направлении скользила военно‑морская шлюпка, и шесть пар ее весел били по волнам с абсолютной синхронностью. Один офицер, стоя и вытянув руку, командовал экипажем. Дождь намочил его треуголку, края которой повисли до плеч. На перекрестке двух улиц встречные потоки слились в водоворот, в котором плясали бочки и поленья. Высунувшись из окна, какой‑то парень багром вылавливал куски дерева. Из каретного сарая с разбитыми дверями в открытое водное пространство неслись коляски. Одни продвигались совершенно прямо, другие были перевернуты повозками вниз, колесами вверх. Кресты, вырвавшиеся из земли на кладбище, вращаясь вокруг собственной оси, проплывали мимо. На балконе одного особняка появилась пегая лошадь. Как она туда поднялась?

На Офицерской улице все дома наполовину оказались в воде. Люди целыми семьями спасались на крышах. Сторож, забравшись на трубу, размахивал на ветру белой тряпкой. Вася Волков жил в дощатом домике в глубине сада. Изгородь снесло. Лодка плыла меж ветвями, торчавшими из воды наподобие черных когтей. На краю окна, свесив ноги наружу, сидел человек. Николай узнал своего друга и вскрикнул от радости. Вася спрыгнул в челнок, чуть не опрокинув его. Несмотря на вдвойне усилившийся шквал ветра, приятели обнялись.

– Я ждал этой минуты четыре года! – сказал Николай. – Мое дружеское расположение к тебе ничуть не уменьшилось!

– А мое по отношению к тебе лишь окрепло! – парировал Вася. – О! Зачем так случилось, что мы встретились в разгар бедствия?

Опасаясь вспышки восторженных чувств, Костя прервал их:

– Не время разглагольствовать! Возьми самое ценное из твоих вещей. Мы увозим тебя.

– Куда?

– Ты поживешь у меня, – объяснил Николай.

На женственном лице Васи отразилось глубокое чувство. Его черные ресницы задрожали. Он прошептал:

– Спасибо, мой верный друг! Спасибо! Я уложил вещи на всякий случай…

Он залез назад в свою комнату, передал дорожную сумку через окно и спустился в лодку. Костя направлял гребцов, когда они плыли вдоль Крюкова канала. Время от времени он приказывал остановиться, чтобы узнать о ком‑нибудь из членов союза, дому которого угрожало наводнение. Из общего числа приятелей, которых они обнаружили, только Юрий Алмазов и Степан Покровский, оба – холостяки, жившие в нижнем этаже, согласились присоединиться к спасителям. Лодка была так перегружена, что с трудом продвигалась вперед. Николай и Вася сели рядом с гребцами, чтобы помочь им работать веслами. Костя, стоя у руля, кричал:

– Раз, два! Раз, Два!

С галерной улицы лодку вынесло на Сенатскую площадь, превратившуюся теперь в бурное озеро. Потоки с неба и с реки смешивались здесь в мутные волны. Огромное здание Адмиралтейства маячило в тумане, будто лишенное основания. Его величественная стрела затерялась в небе. На глыбе, омываемый волнами, возвышалась конная статуя Петра Алексеевича. Удерживая своего коня, вздыбившегося на краю пропасти, великан вытянул руку, словно повелевая Неве вернуться в свое русло. Но Нева отказывалась подчиняться. Произойдет ли однажды то же самое с русским народом?

– Нами командует статуя! – пробормотал Степан Покровский.

Лодка обогнула монумент. Николай не мог оторвать от него взгляда. Издалека ему казалось, что Петр Великий скачет по волнам. Вдалеке, на крыше небольшого здания военной администрации, выстроился весь личный состав караула, приставивший оружие к ноге. Солдат заливало потоками дождя, но они не двигались с места. Их черные регулярно поднимавшиеся вверх кивера напоминали дымоходы. Как долго дожидались они смены? Шлюпка команды матросов, качаясь, подплыла к ним. Дежурный унтер‑офицер хриплым голосом отдал приказ. Солдаты тут же предъявили оружие. Этот общий маневр, проделанный на крыше дома под проливным дождем пугалами в мокрых мундирах, с точки зрения Николая, отражал все величие и нелепость военной дисциплины, доведенной до крайности. Он не знал, стоит ли ему восхищаться или страшиться подобной способности к повиновению в русском народе? Революция вдруг показалась ему невозможной.

Костя пригласил всех к себе на обед. Он был спокоен, поскольку жил на втором этаже. Старик Платон взмахнул руками, когда в прихожую ввалились пятеро промокших и окоченевших мужчин, претерпевших бедствие. Он помог им сбросить накидки, снять обувь, принес халаты и теплые домашние туфли. За столом прибывшие почти не прикоснулись к еде. Объятые мыслями о наводнении, они не могли говорить ни о чем другом. По последним сведениям, подобного наплыва воды не было со времен основания города. На островах и в западном предместье были смыты целые ряды деревянных домов, жертвы исчислялись сотнями. Старик Платон вздыхал и шмыгал носом, обслуживая гостей.

– Ты разве не видел наводнения 1777 года? – спросил его Костя.

– Видел, барин. Помню его, будто это было вчера. А также наводнения в 1755‑м, в 1762‑м и 1764‑м! Отец мой и дед заставили меня влезть на плот. Мы втроем чуть не утонули…

– Пять наводнений на протяжении одной человеческой жизни! – воскликнул Юрий Алмазов. – Это ужасно!

– Говорят, – вставил Платон, – сам батюшка‑царь потрясен до глубины души. Он обещал помочь всем несчастным. Государь объезжает на лодке развалины…

– Его появление во всех местах – напрасный труд, – заметил Вася. – Бедняки все равно сочтут это бедствие Божьей карой.

– Вспомните пророчество! Великим наводнением было отмечено в 1777 году рождение Александра I, и более грозный потоп возвестит о его смерти!

– Неужели ты суеверен? – спросил Николай.

– Как же не быть суеверным, когда вся природа, кажется, восстает против того, кто нами правит? – произнес Степан Покровский. – Грехи царя обрушились на народ – вот что люди твердят друг другу в казармах и избах!

– Что им известно о грехах царя?

– По крайней мере, один из них понятен любому православному. Александр отказался поддержать братьев по вере в многострадальной Греции. Чтобы угодить французам, англичанам, австрийцам, он позволил туркам истреблять тех, кто молится в таких же церквях, как и мы, он предпочел палачей секты Магомета героям Ипсиланти, который поднял знамя восстания!

– Так, значит, – сказал Николай, – по‑твоему, это ужасное наводнение в конечном счете послужит нашему делу?

Глаза Степана Покровского, скрытые очками, вспыхнули огнем. На его пухлом лице появилось восторженное выражение.

– Я в этом убежден, потому что верю в Бога! – заявил он. – В Библии есть слова, которые звучат в моей памяти: «Свет праведных приносит радость. Светильник злых погаснет». И вот обрушился ураган, он погасит все светильники Зимнего дворца!

Обед закончился в молчании. Затем пятеро друзей решили снова сесть в лодку и осмотреть город, чтобы помочь как можно большему числу людей. Так они и плавали несколько часов по предместьям, раздавая оказавшимся в изоляции жителям хлеб и пресную воду, перевозя целые семьи из одного дома в другой, переправляя раненых в пункты спасения, открытые при казармах. Они завершили все эти дела лишь на закате. Костя вернулся к себе со Степаном Покровским и Юрием Алмазовым, которых обещал приютить. Николай и Вася поплыли в лодке дальше.

С четырех часов пополудни подъем воды стал умереннее, но буря не утихала. Холодные порывы ветра и дождевые потоки мешали работе гребцов. Временами казалось, что брошенный на дно якорь удерживает лодку. Дома погружались в ночную мглу. Трупы лошадей, собак, кошек с раздутыми животами плыли по волнам. И всякий раз, когда их судно сталкивалось с чьими‑то останками, Вася с отвращением вздрагивал. Гребцы зажгли факел и прикрепили его на носу лодки. Смоляное масло трещало, распространяя густой дым. Отблески пламени плясали по водной зыби. Другие светящиеся точки проползали по мертвой столице, Николай думал о своих друзьях, о революции, о пьянящей жертвенности… Неужели завтра снова наступит день?

Антип встретил вновь прибывших на верху лестницы с фонарем в руке. Лицо его покрывали черные морщины, как у театрального слуги. Молчание Антипа предвещало новую катастрофу. Войдя в большую гостиную, Николай обнаружил там настоящий цыганский табор. Жильцы нижнего этажа расположились здесь как попало со своими вещами. Драпировки, развешенные на веревках, выделяли пространство для каждой семьи. За этими навевающими со всех сторон шторками, как сияющие звездочки, горели сальные свечки. Запах промокшей одежды, сапог и плохого супа с порога перехватывал горло.

– Вы этого хотели, барин! – проворчал Антип.

Николай вышел с ощущением какого‑то слегка вынужденного сочувствия ко всем этим людям, устроившим такой беспорядок в его квартире, взял Васю за руку и повел его в свою комнату. Посреди коридора они столкнулись с молоденькой женщиной, вышедшей из кухни с кувшином в руке. Она поздоровалась с молодыми людьми, кивнув им головой. По знаку Николая шедший сзади Антип поднял лампу. Молодая женщина оказалась блондинкой, с быстрыми карими глазами, вздернутым носом и родинкой на левой ноздре. При виде этой родинки забывались все обыкновенные черты ее лица. Женщина прошла дальше.

– Кто это? – спросил Николай.

– Тамара Казимировна Закрочинская, – ответил Антип. – Из полячек. Живет с сестрой и работает швеей в городе.

Он еще долго рассуждал бы о неудобствах, связанных с приемом в доме по причине наводнения людей всякого сорта, но Николай приказал ему принести угощение в свою комнату и устроить ложе для Васи в соседней комнате. Сидя за столом перед бутылкой вина, колбасой и страсбургским паштетом, двое друзей поначалу молча и жадно насыщались. Затем, наевшись и отогревшись, вновь обрели дар речи. И каждое воспоминание, всплывавшее в их памяти, увеличивало радость от совместной беседы. Николай случайно упомянул, что видел Дарью Филипповну. Вася не спрашивал, как поживает Мария. Он без сомнения знал, что она вышла замуж за Седова. Фитиль лампы обгорал. Урчала небольшая низенькая печка, расположенная напротив черного окна, в которое хлестал дождь. Плеск воды, ударяющей по стенам, не мешал разговору. К часу утра ветер стих.

С отъездом Николая Михаил Борисович обрел вторую молодость. Проснувшись, он преисполнился надежд, как будто наступающий день предвещал какое‑то радостное событие. Он тщательно брился, четко следя за рисунком своих бакенбардов, и с удовольствием выбирал жилет и галстук. Принося ему маленький стаканчик росы, предписанной врачом, Василиса удивлялась, увидев его таким элегантным. Он выпивал глоток целебной жидкости, думал о девушках, поработавших для него в предрассветном тумане, и улыбался от удовольствия. Столько хождений по тропинкам, наклонов к траве, боли в коленях ради нескольких капель чистой водички! С его точки зрения, это было символом величайшей человеческой радости. Ни за что на свете он не отказался бы от такого лечения, в котором, однако, не было никакой необходимости. Его задача состояла в том, чтобы соблюдать правильное равновесие между внешними признаками болезни и действительным состоянием здоровья. Софи не поняла бы, как он мог выздороветь так быстро. Быть может, была бы даже разочарована. Ему приходилось изображать из себя достаточно нездорового человека, чтобы она чувствовала свою необходимость в качестве сиделки, и вместе с тем поддерживать хорошее настроение, иначе она заскучала бы в его обществе. До настоящего момента он довольно неплохо справлялся с этой двойной игрой. Николай уехал неделю назад, но молодая женщина, по‑видимому, не испытывала пока ни грусти, ни усталости. Она лишь признавалась, что беспокоится, почему нет новостей от мужа, – не больше. Но с первым письмом, которое она получит из Санкт‑Петербурга, эта тучка наверняка рассеется. Михаил Борисович желал, чтобы Софи лучше чувствовала себя в доме в отсутствие Николая. Для этого он старался придать непредсказуемый характер каждому мгновению их существования. Тайком листая книги по истории, запоминал любопытные детали и вставлял эти сведения в разговор. Особенно блестящим он выглядел во время застолья, когда заводил речь об эпохе Петра Великого или Екатерины II. Истории, которые рассказывал Михаил Борисович, казалось, приходили ему в голову случайно. Месье Лезюр заметил его маневр и лукаво прищуривал глаз. Но Софи была в восторге. Со своей стороны, она проявляла нежную заботу о нем. Когда Михаил Борисович надевал очки, Софи восклицала: «Господи, как они запылились! Вы, наверное, ничего в них не видите!» И он протягивал ей очки с якобы недовольным видом. В то время как она протирала стекла, подышав на них, он наслаждался, глядя, как она занимается принадлежащей ему вещью. После обеда Софи уговаривала свекра прилечь. Он возражал, испытывая необыкновенную радость оттого, что она отчитывает его. Иногда Софи провожала Михаила Борисовича до порога его спальни. В таком случае он отказывался от услуг Василисы и засыпал счастливый, не позволив почесать себе ступни.

После полудня Софи громко читала ему какой‑нибудь французский роман. Он не слушал, а лишь смотрел на губы снохи. Она произносила слова так, что они складывались будто в поцелуе. Вечером наступало высшее наслаждение, связанное с шахматной партией. Всякий раз, когда Михаил Борисович отрывал взгляд от игры, его поражала красота этой молодой темноволосой женщины с тонкими чертами лица. Поворачивала ли она голову, увенчанную темной шапкой волос, протягивала ли руку, чтобы взять фигуру, или склонялась круглой грудью над столом, – все линии ее тела перемещались и перестраивались гармонично. Существовал чрезвычайно волнующий контраст между естественной изысказанностью ее манер и тем чувственным безумием, которое общали ее черные зрачки, янтарного цвета кожа, пухлый рот, ямочки на щеках и изгиб плеч. Когда партия заканчивалась, а фигуры были убраны, Михаил Борисович, утомленный, довольный, удалялся, дрожа от любовной муки.

Однажды ночью, не сумев заснуть – настолько сильно он был взволнован, – Михаил Борисович поднялся и вышел в коридор ради удовольствия пройти мимо комнаты Софи. Прижавшись ухом к двери, он как будто расслышал ровное дыхание. В мозгу промелькнули обнаженные видения. Он вдыхал аромат духов, просочившийся, как ему казалось, сквозь деревянные створки. В этом доме нет никого, кроме него и нее! Николай и Мария – далеко, а слуги в счет не идут. Даже месье Лезюр – не стоящий внимания свидетель! Если бы она захотела!.. При этой мысли наслаждение и стыд пронзили его. Грех завладел им с ног до подбородка. Софи отдавалась ему. С неистовой силой он тряхнул головой. Картинка раскололась на куски. Постояв так довольно долгое время, Михаил Борисович перекрестился, поплотнее запахнул свой халат и отправился к себе спать.

На следующий день за утренним завтраком Софи заметила, что он странно выглядит. И тут же забеспокоилась о его здоровье, но он поклялся ей, что чувствует себя не лучше и не хуже, чем накануне. Чтобы повернуть разговор на другую тему, Михаил Борисович сделал Софи комплимент по поводу ее туалета: шерстяное платье золотисто‑зеленого цвета было украшено понизу бархатными листочками того же оттенка. Это был парижский фасон, который домашние крепостные швеи искусно воссоздали по рисункам Софи. Она надела это платье впервые. Радуясь тому, что понравилась свекру, молодая женщина обдумывала, насколько рискованным может быть ее кокетство. Хотя ничто не изменилось в их отношениях, у нее возникло ощущение, что свекор все настойчивее проявлял к ней нежность. Сегодня утром его манера смотреть на нее и говорить напоминала поведение супруга, ослепленного своим счастьем. Будто для того, чтобы отвести угрозу, Софи спросила:

– Вы посылали кого‑нибудь на почту в Псков?

– Конечно, дорогая моя! – ответил Михаил Борисович. – Мне, как и вам, не терпится узнать, что происходит в Санкт‑Петербурге! Федька уехал в пять часов утра. Скоро должен вернуться.

Он очень спокойно пил чай из большого стакана с серебряной подставкой. Его изможденное лицо, седые волосы, вены на руках успокоили Софи. Как могла она вообразить, что он любит ее иной, не отеческой любовью?

– Это будет уже девятый день! – продолжила она.

– Вы забываете, что он написал вам с почтовой станции!

– Действительно! Но с тех пор я ничего не получала! Согласитесь, что это странно!

– Должно быть, у него возникло множество дел по прибытии! – заметил месье Лезюр, лицо которого разделял пополам огромный бутерброд.

– Нотариус, друзья, – подхватил Михаил Борисович.

Дождь стучал в двойные рамы. Софи с удивлением обнаружила, что больше не чувствует себя несчастной. На свекре был серый жилет в серебристую крапинку, который она не припоминала.

– Вы ждете кого‑то? – спросила она.

– Нет. А почему вы спрашиваете?

– Просто так.

Нос месье Лезюра сморщился, как у хитрой лисы. Михаил Борисович нахмурил брови. «Он оделся для меня, как это смешно!» – подумала Софи.

– Не хотите сыграть в шахматы? – обратился к ней Михаил Борисович.

– Нет, – ответила она, – у меня мигрень.

Он посмотрел на нее с таким отчаянием, будто она отказала ему в близости. Прошло несколько тягостных, наполненных невысказанными требованиями минут. Михаил Борисович зажег трубку. С некоторых пор он снова начал курить, в меньшей мере из пристрастия к табаку, в большей – из‑за того, что ему хотелось взволновать сноху, считавшую эту привычку безрассудной. У крыльца со скрипом остановилась телега. Софи и Михаил Борисович вышли встречать Федьку.

– Ничего нет, барин! – сообщил мужик, хлопнув ладонью по пустой сумке.

Софи опустила голову и вернулась в столовую, где месье Лезюр поедал теперь мед ложкой. Она услышала за спиной шаги свекра, его тяжелое взволнованное дыхание. И вдруг ей захотелось доставить ему большое удовольствие.

– Что ж, если желаете, сыграем одну партию, – обернувшись, сказала она.

Лицо, которое она увидела, выражало радость, не соответствующую предложению. Софи показалось, что она открыла дверь, которую не сможет закрыть. В ее жизнь ворвался ураган. Михаил Борисович отложил трубку и потер руки:

– Прекрасно! Прекрасно!.. Давайте начнем немедленно!

«Он позволит мне выиграть!» – решила она. Однако Михаил Борисович сделал все, чтобы победить ее. Но когда произносил «Шах и мат!», взгляд его блуждал, выражая чуть не муку.

– Вы отлично играли! – сказала она.

– Нет! Я был зол! А вы рассеянны!

И в самом деле, в течение всей партии она думала о Николае. Глаза Михаила Борисовича печально упрекали ее в этом. Она попросила его о реванше. Он с благодарностью согласился. Софи играла теперь лучше. Борьба была еще не закончена, когда прозвенел час обеда. Они решили сделать передышку до вечера. После еды Михаил Борисович удалился в свою комнату отдохнуть. Пришла Василиса и предложила свои услуги. Он убрал голые ноги под одеяло. Старуха сложила руки и прошептала:

– Еще вчера вы не захотели, чтобы я почесала вас, барин! Неужели я плохо это делаю?

– Ты надоедаешь мне! – проворчал он. – Я просто не хочу этого, и все! Пошла вон!

– Я опозорилась на старости лет! – проворчала Василиса.

И ушла в слезах. Михаил Борисович погрузился в легкий сон, проспал до шести часов и проснулся, услышав звон колокольчиков какого‑то экипажа. Поглядев в окно, он узнал коляску предводителя дворянства из Опочки, надоедливого Пешурова.

– Что опять нужно этому типу? – произнес Михаил Борисович, подавив зевоту.

Разозлившись, что его тревожат, когда он собрался продолжить шахматную партию с Софи, хозяин дома вышел навстречу гостю и, не предложив ему ничего выпить, провел в свой кабинет. Едва усевшись, Пешуров выгнул спину, вытянул шею и сказал:

– Правда ли то, что ваш сын уехал в Санкт‑Петербург?

– Да, – удивившись, ответил Михаил Борисович. – А в чем дело?

– Получали ли вы известия от него?

– Еще нет.

– А знаете, что там происходит?

– Нет.

– Именно так я и предполагал! Правительство запретило публиковать эти сведения! Но в официальных кругах, где я вращаюсь, все уже известно. Сегодня утром начальник почтового ведомства сообщил мне дополнительные подробности. Я счел своим долгом предупредить вас по пути…

Пешуров хотел произвести впечатление, округлил глаза испуганной птицы и закончил:

– Столица полностью затоплена!

В груди Михаила Борисовича образовалась пустота. Боль нахлынула так внезапно, что он сначала испугался за себя и только потом подумал о сыне. Когда сердце вновь забилось нормально, он прошептал:

– Но это же не в первый раз…

– Другие наводнения были безобидны в сравнении с нынешним, – заметил Пешуров. – Говорят, что царь с семьей вынуждены были бежать из города, что каждый второй житель утонул, множество домов разрушено…

Михаилу Борисовичу была известна склонность Пешурова к трагедии, ведь он не мог рассказать о катастрофе, не добавив от себя чудовищных подробностей. Но, даже отдав дань этой страсти к преувеличениям, нельзя было исключать вероятность того, что наводнение обернулось многочисленными жертвами. В этой ситуации затянувшееся молчание Николая вызывало серьезнейшую тревогу. Пока Пешуров, увлеченный собственным рассказом, описывал затопление Зимнего дворца и Адмиралтейства, охваченную печалью русскую аристократию и стертый с лица земли Санкт‑Петербург, Михаил Борисович, сдерживая остроту чувств, углубился в собственные размышления.

– Благодарю вас, что оповестили меня, любезный Алексей Никитич, – произнес он наконец. – Но если увидите мою сноху, не повторяйте ей то, что только что сообщили мне. Для этого еще будет время. Вы меня понимаете, не так ли?

– Понимаю и одобряю вас! – воскликнул Пешуров, пожимая ему руки.

Он немного задержался, вероятно, надеясь, что его угостят чаем или ликерами, но в конце концов поднялся, разочарованный, раздосадованный, с пересохшим горлом. Михаил Борисович проводил его до передней, опасаясь, что они столкнутся с Софи. Зная, как глуп Пешуров, он легко мог себе представить, как тот случайно проболтается и выдаст секрет. К счастью, молодая женщина осталась у себя, несмотря на рулады предводителя дворянства, который говорил по‑французски, чтобы его не поняли слуги.

Когда он уехал, Михаил Борисович спешно вернулся в свой кабинет, будто его ожидало там важное дело. Закрыв дверь, он рухнул в кресло. Что произойдет, если Николай не вернется? Он представил сына погибшим в наводнении, горе Софи и себя, утешающего ее, оказывающего поддержку смертельно бледной в своем траурном платье снохе. Если он сумеет быть убедительным, она останется с ним в Каштановке. Николая здесь больше не будет, следовательно, сын уже не разлучит их. Весь свет окажется далеко, оставив их лицом к лицу. Она станет его женой, но никто не будет знать об этом. Он подарит ей такую любовь, какой она не познала с его сыном. И Михаил Борисович вдруг осознал, что желает смерти Николаю. Мистический страх охватил его, но он не отвергал своих грез. Достигнув такой стадии возбуждения, он уже не испытывал столь сильных угрызений совести, чтобы подавить свое желание. Он пойдет вперед с этим тяжким грузом на плечах. Послышались три робких удара в дверь. Он вздрогнул. Это была Софи, пришедшая, чтобы предложить ему сыграть в шахматы. Она улыбалась, была беззаботна, находясь за тысячу лье от драмы, героиней которой являлась.

– Пешуров приезжал повидать вас, батюшка?

– Да.

– Чего он хотел?

– Да так, ничего… визит вежливости.

Разговаривая со снохой, он наблюдал за ней с каким‑то ликующим страхом, преступным наслаждением. На ней было светлое платье, а он представлял ее себе в черном. И именно за вдовой своего сына он шел по гостиной. Перед шахматной доской, затем позднее, за столом, он продолжал вести двойную жизнь. Михаил Борисович жестикулировал и произносил слова, которых ожидали от него, но какая‑то, самая важная часть его существа потеряла связь с реальностью. Когда пришло время для сна, Софи проводила свекра до двери его комнаты. Он притворился усталым и оперся на руку снохи. Сквозь ткань ее платья Михаил Борисович чувствовал, совсем близко, ток молодой крови. В тот вечер он встал на колени перед иконой и молился дольше, чем обычно. Размашистые крестные знамения, которыми он осенял себя, не прогоняли наваждения. Он забрался в кровать, так и не облегчив совести. Ночью Михаил Борисович так напряженно думал о Софи, что ему не понадобилось бродить по коридору, чтобы вообразить то, чего он желал.

На следующий день погода прояснилась, и Софи воспользовалась этим, чтобы нанести визит своей золовке. Михаил Борисович после полудня томился от скуки. Напрасно месье Лезюр предлагал ему разыграть шахматную партию. Его ничто не интересовало. До самого вечера у него не было иного развлечения, помимо нападок на француза и созерцания его кислых мин. В час, когда зажигали лампы, коляска вернулась. Принимая Софи в кабинете, Михаил Борисович был поражен расстроенным выражением ее лица.

Дата добавления: 2015-06-04