В общих чертах 2 страница

Конечно, роль Пушкина в этом переводе, может быть, очень мала,⁵⁸ и тем не менее не следует забывать, что какое-то участие в нем Пушкин все же принимал.

Весь наш анализ, таким образом, позволяет комментировать стихи Пушкина в «Пророке» как восходящие к монологу Фауста, что значительно обогащает наше представление о связях русского и немецкого поэтов.⁵⁹ Однако сразу же укажем и на различие в истолковании образа поэта у Пушкина и поэтов-«германофилов». Вместо пушкинского поэта-эхо эти молодые поэты дают истолкование гетевского образа как поэта-философа.⁶⁰ Здесь, несмотря на сходство образности, уже сказался намечавшийся разрыв между Пушкиным и любомудрами.

"Я памятник себе воздвиг нерукотворный..." (стр. 460). Написано на тему оды Горация "К Мельпомене" (XXX ода книги III), откуда взят и эпиграф. Эту же оду Горация перевел Ломоносов; ей подражал Державин в своем стихотворении "Памятник".

Александрийский столп -- Александровская колонна, памятник Александру I в Петербурге на Дворцовой площади; Пушкин "выехал из Петербурга за 5 дней до открытия Александровской колонны, чтоб не присутствовать при церемонии вместе с камер-юнкерами, моими товарищами" (запись в дневнике 28 ноября 1834 г.; см. т. 7). Причина была, конечно, глубже -- Пушкин не желал участвовать в прославлении Александра I.

В черновой рукописи 3-й строфы называются еще и другие национальности, живущие в России, которые назовут имя Пушкина: грузинец, киргизец, черкес. Четвертая строфа читалась первоначально:

И долго буду тем любезен я народу,

Что звуки новые для песен я обрел,

Что вслед Радищеву восславил я Свободу

И милосердие воспел.

Вслед Радищеву -- как автору оды "Вольность" и "Путешествия из Петербурга в Москву".

Восславил я Свободу -- имеется в виду вольнолюбивая лирика Пушкина.

Милость к падшим призывал -- Пушкин говорит о своих "Стансах" ("В надежде славы и добра..."), о стихотворении "Друзьям", о "Пире Петра I", может быть о "Герое", -- тех стихотворениях, в которых он призывал Николая I вернуть с каторги декабристов.

1) Я воздвиг памятник (лат.).

Реферат

Тема: вірші О.пушкина

Виконала: учениця 9 класу Костюк Інна

Керівник: Ніколенко Олена Миколаївна

С.Стара Збур’ївка 11.04.2013

Стрелки часов ещё позапрошлым утром намертво застыли на без пятнадцати пять.

Регулировщик, жестом на перекрестке разворачивающий поток машин. Каждый день начинается одинаково.

Ты стоишь голый… вернее, не стоишь… почти висишь, поддерживаемый руками за подмышки. Неизвестно перед кем, да, перед Богом, а перед кем же ещё изображаешь собственным телом условную вертикаль. «Опусти руки! Опусти… ноги ставь нормально! Ставь ноги…три шага… раз… два…» - грудь замерла на вдохе в широко открытых глазах страх… растерянность… удивление… глазами ищешь опору… кафель в ванной… скользкий… твердый….осколки его ост…

«Опусти руки…не скользи…выдохни!» - искривленные ладони и пальцы похожи на арабскую вязь… в груди… скользкий холод… позвоночника нет… скользкий мерзкий холод ползет к горлу… Спотыкаешься… (обо что?!) хватаешься рукой за ванну… закрываешь глаза… чужое усилие…. Ааа… плюх… архимедово тело, погруженное в жидкость… «Ты – бревно…» - я это и так знаю…

Теплая вода милостиво поглощает мысли, толчками боли врывающиеся в твою голову… «И он мне грудь рассек мечом, и сердце трепетное вынул… а рав…но и почки… желу-док… коленные суставы… мозги…он высосал мозг из костей моих…ещё при рождении моем, мерзавец… Не было ничего… а как я вылезу…?»

Ты омыт молча… знакомыми заботливыми руками. Сам моешь… руки… грудь…шею…пах, член (спросонья – торчал, а теперь – отрезанная фаланга резиновой перчатки, мальчик с пальчик - красная шапочка). Пах все так же тянет. Кажется, к твоим яичкам кто-то на ночь привязывал мешочки с песком.

Черт с ним. Как же ты вылезешь?

Вылезаешь легко для себя: несколькими усилиями ты спеленат в полотенце, нагота упрятана в домашнюю одежду: серые штаны, зеленая футболка черные носки. «Как труп в пустыне я лежал…» - черт, что ж это пристало! Зубы чистил долго и задумчиво, ещё лежа в воде, а во рту вместо жгучей свежести во рту грязно-металлический привкус, как будто от горсти монет.

Опускаешься в неоконченный квадрат кресла на колесах. «Ну, посмотри… опять сел криво». Оскалившись, пытаешься образовать что-то похожее на прямой угол. «Голову подними» - поднимаешь, улыбаешься… к чему эта улыбка? Так нежно дернулись губы…ты, не вслух говоришь: «Знаю… а что делать?…»

Стрелки часов ещё позапрошлым утром намертво застыли на без пятнадцати пять.

«Как труп в пустыне я лежал…»

Четыре глотка черного кофе без сахара. Сидишь, пялишься в текст на экране компьютера, убиваешь время…- это называется работать. Твой голос в твоей голове читает… «Извечному парадоксу свободы, реально достижимой лишь на мнимой линии горизонта, дает впечатляющее разрешение феномен игры. Человек является человеком лишь постольку, поскольку он обладает способностью по своей воле выступать и пребывать субъектом игры. И действительно – "созданный по образу и подобию Божию", на ключевой вопрос о своем имени он, бессознательно включаясь в сызмала навязанную ему игру, бесхитростно называет имя, ему присвоенное, никогда не отвечая на заданный вопрос всерьез, а именно: "азъ семь сущiй". Под личиною своего имени каждый из нас разыгрывает свою жизнь, в универсальной сущности игры аналогичную куда как серьезным маскарадным танцам первобытных племен'. "После изгнания из рая / человек живет, играя" (Лев Лосев)». – Икота и тошнота подкатывает волной… «Какого черта…? Что это за…» - возражает другой под твоей черепушкой. Другой – загорелый идиот в шортах на роликах, сверкая накачанными икрами, отталкиваясь, летит по асфальтовой дорожке в парке… зеленый шелест… асфальт полосатый, как тигриная шкура: тень – свет. Листва под аккомпанемент ветра выдает радостную какофонию. Гермес на роликах, Гермес с накачанными икрами спешит за фигурой в красной короткой юбке и белой майке. Он выставляет руки вперед, ловит нимфу, мимозу… «какого черта?» - радостно задыхаясь, повторяет его голос в твоей голове.

Ах, нимфа, мимоза. Задрав блондинистую головку и закрыв фиалковые глаза, целуется с веселым нахалом, чья большая ладонь примеривается к дрожащей фарфорово-белой полной чаше под ее потягивающей майкой. «Не здесь» - «Разумеется… кто спорит, дорогая?!» - отвечаешь ей ты, отворачиваясь от окна. Гермес на роликах куда-то полетел. А жезл в твоих штанах указывает в пустоту. Дьявол!

Сильный, мясистый дьявол, восставший из под твоих ребер, требует жертв. «Да заткнись ты» - закрываешь глаза, считая. Чувствуешь, как крадучись, по-кошачьи, боль сжимает в объятиях виски.

Электронная почта: тридцать три письма. «Конкурс на лучшую статью…Тюмень.» «Навесные потолки…от производителя…» удалить, удалить, в пизду удалить! Какой ты ученный?! Ты где таких видел?!

Опа! Новое сообщение! «Малыш! Привет… это Лана. Как ты? Я скучала…»

Здорово. Но кто это? Вот интересно.

Лана – женщина-лиана. Волосы цвета каштана… вьющиеся, длинные… плечи легкие, руки осторожные… или нарочно небрежные… губы тонкие, но мягкие. Двустворчатый ларчик с сюрпризом в виде ловкого языка. Аккуратная грудь с темными сосками, плоское блюдце живота. Живые полные бедра. Целеустремленные стройные ноги. Античные талия и зад. И носик греческой статуи.

Да уж! Насочиняешь. Это же просто письмо… не тебе вообще… перед глазами флот из темных пятен. Черные паруса. Царь Эгей. Сын возвращается из владений минотавра. Несчастье. Как же голова болит….

«Будьте здоровы» - так сказала его жена под ним, чихнувшему в соседней комнате. Он погружен в ее узкие бездны… боится потерять момент, и тут «Будьте здоровы». Ну, будьте! Кретин. Ни во что тебя, как мужчину не ставят. Вообще ни во что! Вот где проблема.

Это вопрос. А ты развел тут сад: Лианы, Мимозы в юбках. Мечтай себе. Домечтаешься. А чего ты ещё хотел?

Ты с женой (тогда ещё будущей) гуляешь в этом кресле вдоль такого же ясного дня. Она тебя толкает. Вращаются колеса инвалидки, их спицы горят как стрелы.

Ты повелся, и вы зарулили в прохладное метро. Просто так! Она сказала: «Прокатимся» на эскалаторе ты к ней спиной. Спиной ощущаешь ее тревогу, страх, страх отпустить твое кресло и на ступеньках по косточкам собирать твои мощи. Тетки с сумками и детьми под мышкой оглядываются. Да. Смотрите – это мы! Ты чувствуешь ее дыхание, каждый напрягшийся мускул, и мысленно вглядываясь в ее лицо, любишь эти глаза и эту тревогу. В тот самый момент.

Я знаю, это ужасно пошло, но для всего на свете есть тот самый момент. Самый обжигающий, самый чистый. Это не кино, не свидание взглядов, не соприкосновение рук. Иначе это не была бы жизнь. Вот женщина стоит спиной строгает овощи на деревянной дощечке. Ты видишь танец ножа, ровные движения её руки, смотришь на свет, струящийся в распущенных волосах, и можешь сидеть так вечно. Вот тебе тот самый момент. Знаю, как по–обывательски это звучит. Марфа готовит гостю обед: золотистая рыба, дух свежего хлеба, тёмные глазки маслин. Мария сидит у ног, слушая не громкую речь. Её ноги в сандалиях, ноги гостя босые. Марфа суетится в своей несказанной радости, в стремлении показать её. Гость выбирает Марию, а кто любит пришедшего больше? Быть может, отдавая дань той рыбе и маслинам двухтысячелетней давности, отдавая дань той неоценённой радости, приниженным хлопотам, ты так сильно любишь женщину, режущую овощи, держащую твоё кресло на ступенях эскалатора. В полупустом вагоне метро вы стоите вместе. Хорошо одетые попрошайки в глазах других. Люди ждут не того, что вы станете воровать или клянчить, нет, они напряжённо ждут того, как вы станете это делать. Вот как, этот сидящий в инвалидном кресле откроет рот и…

(Вспомни, как ты внутренне смеялся над их мыслями, которые теперь кажутся тебе твоими собственными). Видит Бог – это был счастливый смех, в тот самый момент.

А вот сумка какой-то толстой пассажирки цепляется ручкой за подлокотник твоего инвалидного кресла, она оборачивается на тебя, на её блинном лице открывается рот, готовый извергнуть слова возмущения и именно тогда вы со смехом выходите, оставляя её с сумкой и возмущением наедине. Тот самый момент.

Подойдя к приоткрытому гробу, гость Марфы и Марии говорит громко: «Лазарь, выйди вон». И из тёмного зловония смерти выходит новый прозревший брат Марии и Марфы, чьё тело ещё в погребальных пеленах. Самый, тот самый момент. И Марфа рыдает на коленях. А Мария в благоговейном потрясении, улыбается. Все четыре тысячи лет ради одного мгновения.

Как это там? «Азъ семь сущiй», «Или, Или, лама савахфани!» - влюбленность, расставание. Любовь к ней, стоящей тут посреди кухни. Все ради этого мгновения. Ради мановения ее, кивка головы, полета ресниц, движения руки, поправляющей прядь. Но это длится недолго. Все ради этого мгновения. Вся, черт его подери, история человечества. И вдруг – как догоревшая спичка. Пламя, спрятавшее жалящий язычок в черном, истончившемся тельце. Пффф – и все. Поминальный хвостик дыма. Живи себе. Я, по-вашему, романтик? Не дай Бог! Надеюсь, нет. Вначале любовь, а в конце…

«Или, Или, Лана савахфани!» - мерзкое богохульство. Ответить что ли, на то письмо?

Она: Малыш! Привет… это Лана. Как ты? Я скучала.

Он: Привет! А мы знакомы?

Она: Возможно. Ты писал мне месяц назад. Добавлял в друзья.

Друзья. Месяц. Много лет назад у меня был друг. Его впалые голубые глаза смотрели исподлобья… нет, глаза были серые.

«Чего ты хочешь?» - спрашивал он саркастически-весело. Он парадировал чужое веселье, он парадировал жизнь. Жестоко парадировал.

- Я хочу стать…писателем – облизнул я сухие губы, и воздуха в комнате стало меньше ещё на один вдох.

- Ну, стал ты. Нобелевскую премию получил, вошел в историю. И что? – он был сосредоточенно спокоен. Гроссмейстер, следующим ходом объявляющий мат любителю.

- Не знаю… - сдался я, выдохнув, и ощущая, как колко шевелится в сердце клубок стыда.

- Никто… - холодный смех триумфатора – никто не знает. Это обман мечты. Я встретил двоих. Там, в этой больнице, ты знаешь. Встретил двоих. Один – лет сорок пять. Взъерошенный музыкант. Карикатура на Паганини. Днем в палате он ходил, и говорил, говорил. Партитуры, увертюры, сонаты, кантаты. А ночью – ночью он исчез. Я нашел его в палате под койкой в позе эмбриона. Он сосал указательный палец, лепетал по-младенчески, ходил под себя. Днем музыкант снова ничего не помнил. Опять музыка. Ему снова сорок пять. До захода солнца. И так много лет подряд.

А вторая. – Он в задумчивости притих. – Да вторая. Спящая красавица. Темные глаза в потолок, кудри по подушке. Белый рот. В глаза ей капали, потому что она даже не моргала. Кормили через зонд. Кататония. Но знаешь, это ее не портила. Такая… так… а чего ещё хочешь…?

- Женщину…

-Ооо….ооо… - он стал, кривляясь, конвульсивно изображать коитус. – Давай! Давай…

- Заткнись…- зашипел я…

Он картинно закатил глаза, изобразив отдышку: «Ну, ты же этого хочешь? Да?»

- Сволочь.

- Что, противно? Стыдно?

Мой друг куда-то ушел. Я не вижу его много лет. Зато иногда, лицо в зеркале, глядя исподлобья, часто спрашивает: «Чего ты хочешь?» - «Не знаю» - «Никто не знает. Это обман мечты». Да, спасибо.

Он: Увидимся? (Ну, и зачем ты это сказал?!)

Она: Не сегодня, Малыш.

Он: Я не помню, какая ты…

Она: Вспомнишь. А ты – хороший.

Он: Ты это точно обо мне?

С кухни доносятся два голоса. Мать говорит с кем-то: «Направо и на кольцо… да, так… сейчас спрошу…долго ли еще…» - за дверью голоса стали неразборчивы.

Я не хожу в магазин, не рассчитываю объем чужих работ, не считаю смету. Все это делают другие. Я – вещь в хозяйстве бесполезная. Но прихотливая. Под стекло, пожалуйста, бархоточкой протереть. Эх, хорошо бы так. Ваза. Чаша. Сосуд. Только сосуд, несущий меня, полон крови, лимфы, желчи, семени, мочи, дерьма, и ещё, Бог знает, чего. И все это к тому же циркулирует. И время от времени выходит. Даже кровь. Но заботливая природа пополняет запасы. Забавно так. Сесть перед зеркалом со стаканом Jameson вскрыть себя крест-на-крест, с хрустом, и смотреть.

Сердце. Тюльпаны легких, мешок желудка, гофрированный блестящий шланг кишок, кривой столп позвоночника, удивленно торчащие ребра. Сердце, часто подающееся вперед. Царствие Небесное внутри нас. Эдем тела, в котором однажды наступит осень. Сердце – насос. Плод с Древа познания. Несъедобное адамово яблоко раздора.

«Прах к праху…» - Сие есть плоть моя. И это все? Люди, отрицавшие своё тело или почти отрицавшие, поклонялись мощам святых – сухому телу, сохранённому святым духом. Пряча своё греховное, больное тело под одеждами, они на литургии поедали тело Того, кто заповедал им это во оставление грехов. Тело, телу рознь. Но моё-то, моё…

Как бы сильно не любил я, как бы сильно не хотел кого-то, никогда не почувствую его тело, как чувствую своё. Один из секретов одиночества. Можно долго рассказывать, до хрипоты рассказывать, исписаться о том, как тебе больно, подбирая эпитеты одни за другим. Но тот, кто читает и слушает это, закричит – больно, только тогда когда уколется, ударится, обожжётся. Вот так-то. Мы знаем только то, как больно нам, а прочего знать нам, пожалуй, и не дано. Так вот эти кишки, сердце, лёгкие, селезёнки, позвоночник – сие есть плоть моя. Неужели это есть весь я. Сосуд духа Его, совершенный и примитивный.

Сосуд, который несет меня. Или, который несу я. До самой могилы, куда и сбрасываю останки, остатки себя. Вот вопросик, черт побери. To B. or not to B.? Breathe… дышать или не дышать? Гамлет умер. Этот вопрос перед ним не стоит. Гамлет перестал дышать. Гамлет все решил. Я ещё нет. Я пока нет.

Сегодня море во сне видел. Дышал под водой. Хочу. Пласты плотной разноцветной соленой воды, порой прозрачной, губительно-глубокой. Фыркающий, отплевывающий пену прибой, гигантские доисторические ноздри. Гомеровские гекзаметры с гребцами по периметру. Дрожащий местами рваный солнечный невод колышется на песчаном дне. Голоса в глубине ракушек – я не расслышал ни одного. Только «феб…» - море сильными плечами упирается в берега, поднимая огромное самое себя волнами. Мстит наступившей на небо суше. Оно – настоящий хозяин земли. Вначале вместе с Богом и словом было только оно, только одно. Только это море. А теперь я дышал под его водами, во сне…

Дыхание резвыми прозрачными пузырьками поднимается к рассеянному свету. Так вот как на самом деле выглядит наша речь – облачко над головой героя комиксов. Пузырьки… быстрые… мелкие, истеричные, - нечем дышать, паника… тону во сне….

Она: Увидимся? Я приду к тебе. (Буль-буль…буль) – пузырьки летят из глубины на свет.

Он: Когда? (Буль-буль).

Она: Уже еду…скоро – у тебя.

Выдыхаешь. И руки холодеют. И озноб как, столбик ртути на градуснике, ползет вверх по спине. Отчего бы?

- Ты знаешь, где я живу?

- Да. Ты писал ещё тогда давно.

- Писал?

Матери нет дома. Не надо объяснять, кто? зачем? Просишь сиделку сварить кофе: «Приедет друг…»

Хоронили одного веселого человека. Душа кампании. Всегда шутил. Хоронили, вспоминая его шутки. Вот так шла процессия и смеялась. Похороны и другие увеселительные мероприятия. Кто-то говорит, что того весельчака я в себе похоронил давно. От волнения, наедине с незнакомыми пытаюсь шутить чужими словами, отважно выдавая эту пережеванную не одним остроту за свою – свежую. Молчат, улыбаются, не верят. Помянем весельчака? «Передайте под водочку те бутерброды… он их любил. Ой, а что это за желтые цветочки?»

Так и острил с моей гостьей на могиле шутника, что лежит где-то очень глубоко в памяти.

Барышня старше и стройнее чем я думал (если не сказать, худощава – фантазии бывают вернее) сидит напротив. Хлопает в такт моей речи невесомыми ресницами. Так мило в минуту удивления прижимает свою ладошку к груди. «Да что ты…» интересно, а она знает, что я смотрю… Да ладно. Знает.

Вижу себя любимого в ее глазах. Мое вытянутое лицо купается там вполне уютно. «И пусть она пишет лучше, чем говорит… а сам в ее глазах интереснее…»

- Я не буду спать с тобой.

Вздрагиваю от этой фразы, как внезапно пробужденный. Чур меня! Я попал в начало «Милого друга»? Даже трясу головой.

- Извини?

- Я сказала ты очень милый, но я не буду с тобой….

- Я п-п-понял… - пузырьки слов застывают под толщами вод – но я не хотел…

- Хотел… - белозубо широко, обнажив большие десны (никогда не любил такой рот).

- Хотел, но…

- Не предлагал…. Смешной! Мне не предлагают, я беру сама. Тебя не возьму. Извини.

Говяжья вырезка вернулась от покупателя на прилавок.

«Не возьму, извини. Будем переписываться. А ты - хороший».

- Знаю – смех… расходимся шутя. Почивший шутник грозит мне из могилы: «Не своим делом занят… не умеешь, не остри. Звучишь жалко…»

- Пошел ты! – огрызаюсь ему про себя. Остаюсь один.

Кто сказал, что время идет вперед. От самого первого вздоха или от момента, как я себя помнил, я понимал, вернее, физически чувствовал, как пятится время.

Это, как будто две огромные бобины в том старомодном магнитофоне, который встретишь теперь разве что среди товаров на развалах, наполненных всякими редкостями.

Запускается пленка. Жизнь началась (или проигрывается нашей памятью с некоего момента). Левая бобина – прошлое, правая – наше «сейчас». В какую сторону вращается эта пленка жизни-времени? Все верно: в сторону прошлого. Чем больше времени проходит, чем толще становится блестящая змейка пленки на бобине прошлого. В анналах памяти. Чем дольше живешь, тем меньше остается впереди. На древних алхимических картинках голова змея пожирает собственный хвост. В жизни хвост прошлого становится только длиннее. Его уже свернешь в кольца, не спрячешь в самую глубокую нору. Дуб растет, и, обретая свои кольца, становится шире, старше, сильнее. Человек устроен противоположным образом: он мельчает. Единственное кольцо его жизни день за днем становится уже, определеннее, теснее, пока однажды ни сужается до размеров точки, способной вместить один лишь надмогильный крест. Так мы устроены так задом наперед до самой последней земной минуты тянется наше недолгое человеческое время.

Обмануть время. Хоть на час другой каждый день. Ставить чужую пленку в этот дурацки-старомодный магнитофон. Пленку, которой возможно осталось чуть больше, чем его собственной.

Я отлично помню момент, когда впервые услышал вращение своей бобины времени. Лето. Мне года четыре, может быть пять. Родители о чем-то громко спорят за тонкой стенкой, там на кухне. Их сын сидит на некогда красном, а ныне стареньком линялом рыжем диване и играет с папиными шахматами. Я просто переставляю белые и черные фигуры по блестящей отполированной доске. Пешки, кони, ладьи, слоны ферзи и короли впервые за много лет весело пляшут по доске свободные от правил и цвета клеток. Им весело, они не враждуют, плетя гроссмейстерские интриги Таля, Ласкера или Стейница, они просто танцуют. Мальчику кажется, что он даже слышит музыку, вальс: «трам-та-там-тарарам-тарам-пам-пам-та-та…»

Под эту музыку танцуют и пылинки, притаившиеся в луче, падающем из окна. Под взором луча, который, кажется, вот-вот вступит в общий танец, сверкают доска и фигуры, сияют зелено-голубым стекляшки люстры, рассыпающие по комнате цветных зайчиков, мои белые накрахмаленные носочки кажутся ещё белее. Вдруг музыка смолкает. Фигуры, снова притворившись деревянными, тут и там валяются на доске, диване и даже на полу. Черный конь, завалившийся на бок, подмигивает мне: «Ты ведь не скажешь папе, что мы танцуем?» Но вокруг только тишина. Кровь стучит в ушах.

Я уже не слышу голосов родителей. Сквозь тишину проступает только тонкий, жужжащий, щекочущий звук в груди. Ладони холодеют, покрываясь липким потом: «Время. Это время идет…» - Жужжание времени становится неслышным.

С тех пор я говорил много, иногда даже слишком. Я говорю сам с собой, и конечно, бесконечно, веду бесплодные беседы, вливаясь струйкой речи в океан бессмысленной и ненужной болтовни, в котором так часто и охотно плещутся испуганные одиночки, надеясь заглушить безжалостное жужжание их собственного, пятившегося времени.

Чушь какая. Но это так. Да… это правда. Вот возникают буквы на экране (наивная цифровая имитация старого доброго белого листа), и пишущий снова пятиться взглядом к началу предложения. Позади все больше, впереди меньше. Как в жизни.

За окном мама с явным хозяйственным упоением обходит свой садик и дендрарий. Какие-то ноготки, желтые непроизносимые цветочки, слива. Слива? Слива – вот эта палочка, торчащая из земли? «Да, я что? Эта палочка настолько же слива, насколько ты - человек» - улыбаюсь этой мысли.

Мама кланяется каждому. Что-то там рассказывает, спрашивает… спросите растение. Да. Именно так. А я – не растение. В смысле уже не вырасту. И мама не скажет, склонившись: «А что ж ты не растешь, цветочек жизни? Я тебя так долго слезами поливаю… а не растешь…» - нет. Моя мама уже этого не скажет. Какие там цветочки! Тут ягодки давно. Седые волосы уже нахожу у себя. Вот тебе росточки. А плоды, где плоды?

Забавно, а? Садовые насаждения. И все тут. И все.

Уходить пора. Завтра будет… да брось ты, ничего завтра не будет… завтра будет другое «сегодня».

Ехал или шел (что по мне – одно и то же) вдоль воды. Фигура на парапете, спиной слит свесив ноги, из-за стриженой башки тянется сигаретный дымок, фигура болтает ногами считает волны.

Вот так поравняешься, а он обернется – в руке ствол. Вспышка –бах. И ты улетел. А за что он тебя, стриженный, плотный. Да так. На спор. Шлепни первого, кто пройдет.

Опять мечтаешь? Чего-то больно легко ты отделаться хотел. Да ещё и за чужой счет. Да что ж эта дурацкая глава никак не кончится… за домом визжит пила. Солнце скоро сядет туда – за косматый лес. Ноги потяжелели. Отекли.

Может, хватит? Да нет, шаги. Сейчас войдет кто-то. Уж лучше пусть мама. Есть позовет или что там? Все цветы сосчитала?

А вот и я наготове. Идем-ка?

***

Чайки. Чайки... Жестокие, тучные, не терпящие чужаков прихожане помоек и пустынных пляжей. Чайки, кочующие как цыгане вслед за рыбным сейнером, оставляющим на воде мутно-сероватую зловонную полосу. Чайки. Сварливые и крикливые, с такой человечной страстью ко всякой падали, что, забываешь о том, что у них есть крылья, когда б ни их дар держать себя высоко. Они похожи на нас, гордо носящих чужой белый костюм, прячущий черноту.... "Ка-чай...кааа-чай..." - кричат они хором с сизого неба. И на воде, взявшись за руки, все сильней качаются волны - близнецы.

Чайки не отчаиваются…. Чайки гоняют чай…

Ты любишь слушать кино???? Я вот вообще в фильмах последнее время не смотрю на экран....

Я слушаю и вижу мое кино. Так забавно. А оператор старался. Но оператор – тот, что в моей голове – выходит лучше, и голоса, если не дублированные, подсказывают образ лучше, чем что-то другое.

Да и телефон, в общем, создан, чтоб молчать по нему, а вернее, чем отключать его.

Облака на синем небе… приклеенная к картону рваная вата.

Бывают же отважные люди. Два раза в неделю ходит эта… забыл… в общем неплохая женщина. Иду за ней, опершись на плечи по коридору… шагов триста… или двести. Кажется, что молча, она испытывает состояние, сходное с асфиксией. Барабанит без умолку, будто капли дождя по крышной жести. «Я тут дочке три дня назад в рюкзак шоколадку положила. В тот же день смотрю – нет шоколадки…» и так без начала и конца. Большое счастье иметь такой язык – честно. Ведь с ним ни одна вредная мысль не успевает удержаться в ее голове дольше, чем на долю секунды и тут же слетает с языка. Жестяные утки в тире. Бац-бац!

Наша ходьба вернее ее ношение меня на себе (так чаше говорят, а со стороны оно, конечно виднее), напоминает измерение пространства коридора циркулем. Циркулем выступает та часть моего тела, что у других называется ногами.

«Должен идти», - слышу я – «ничего не знаю». Это ещё одно, с чем спорить не берусь, поскольку проверено и испытанно: не знает она и впрямь практически нечего…

Часто, когда мне и вовсе не пошевелиться, мать кричит: «За что я ей плачу?!» Боже мой! Откуда я знаю?

А тот… человек без ногтей… человеческая помесь бобра, рыбы и суслика… что ж… он тоже был прав… Ошибся он только в одном: если орать диким голосом и наставить синяков, то спастика не проходит, а усиливается. Боль или ее угроза, пожалуй, не помощник… но что помощник, я не знаю. Да и жаль его… орал он хоть грозно и противно, но плохо и театрально. К тому же трус, - такой большой как я, - поверьте, умеет без помощи приборов разглядеть в эдаком вояке такого же потного трясущегося труса. Жаль, иногда теперь думаю о том, как он, удушаемый каким-нибудь ночным кошмаром, крутится в своей постели кабаном на гигантском вертеле. Кабан из скандинавской Вальхаллы, ежедневно поедаемый душами героев, и еженощно воскресающий на вертеле.

Я хорошо слышу – не надо кричать.

Я не слабоумный – не надо повторять по три раза. Я просто не могу. Простите. Простите хотя бы вы… потому что, вам простить меня должно быть легче, чем мне себя.

***

Собака, вскормившая чужих щенков. Птенец, выпавший из гнезда. Кеды, с подвязанной шнурками подошвой посреди прозрачной остановки. Дым от свечей на именинном торте, бледная жидкость в капельнице. Женщина, прижимающая чей-то призрак к своей груди. Звонок велосипеда. Старик у витрины кондитерской лавки.

Мальчик, сосредоточенно вытирающий о штанину упавший леденец. Игрушки, выброшенные на помойку; и голова куклы, в луже из оттаявшего снега. Ты - сладкая песня Сирен, зовущих Одиссея, что связан и оглушен по собственной воле. Жизнь, сколько у тебя всего имен и обличий? в глазах рябит и не разобрать уже ни слова. А мне ещё только тридцать.

Интересно, о чем ты думаешь, когда я думаю о тебе, вместо того, чтобы заняться делом или хотя бы думать о том, в чем мне легче было бы сознаться?!

Схожу с ума? Ох! Это было бы отлично. Но, увы, нет. Не стоит и стараться: я патологически, аномально, неизлечимо нормален.

Пустая ночь. Пустая до звона в ушах. А кто-то сейчас до изнеможения танцует один. Танцует до боли, пытаясь не думать. Танцуй. Думать буду я. Я слышу каждый звук, но шаткий плот кровати скользит куда-то далеко, хотя со стороны не двигается с места. Он скользит по плотным как масло темным водам, а в них переливаются круглой радугой ночные огни. Альберт Эйнштейн ехал в поезде…поезд двигался вперед по земле, двигавшейся вокруг своей оси. Мы все танцуем вокруг своей оси, не сдвигаясь с места. Как я сейчас на кровати. Я не здесь, но не знаю, где хочу быть. Чернилами стекают тени по потолку и стенам под кровать. Это проезжают машины. Кто-то хлопает дверцей, орет матом. Я плыву на плоту. Еду в купе с Эйнштейном. Какая жуть. «Vielen Dank, Professor für diese verblüffende Entdeckung» - спасибо Вам за теорию относительности! Я тот, кто здесь и кого здесь нет больше.

Снова вечер. Помню наш дом. Большой желтый пенал. Мою пахнущую зеленой краской и сыростью лестницу. Литейный проспект. Это была не то казарма, не то конюшни преображенского полка. А тогда – общежитие. Наш дощатый коридор. Комнаты. В двух крайних от меня справа и слева живут друзья. Белье сохнет на веревочках над газом посреди общей кухни. Тополя липы, собаки и арка с лужами во дворе. Воздух, сеянный липовой листвой. Запорожец соседа. Горбатый одна машина на весь двор. Соседская гордость.

Дата добавления: 2015-06-25