В общих чертах 5 страница

Эпископ говорит со всеми и теперь, прямо со своего надгробия: «Ступай, путник, и подражай, если можешь, тому, кто мужественно боролся за дело свободы». – А путник отправляется прямиком в зеленый паб, держа в кармане старого пальто, завернутую в вощенную бумагу копченную с перцем свиную ножку. По пути встречает он двух или трех прыщавых, сопливых, долговязых сокурсника, ловко ныряющих с ним на свободные стулья.

Паб качается похлеще корабля на рейде.

Паб качает, как лодку Симона Петра, в которой сидит Он, Умеющий бродить по водам, аки посуху. Как ладью кельтского бога Луга, подобную метле, сметающей с волн водяную пыль.

Вперед!

Паб шевелит усами, звякает вилками, стучит стаканами и кружками, как одинский рай. Дымит дрянными папиросами и шелестит газетами. Все плывет в густых кисло-сладких волнах пивной пены и дыма. Ножка выходит на свет божий из кармана и из вощенной бумаги, и немедля, после первого отрадного глотка отправляется ловкачу в зубы.

И Зигфрид с улыбкой опять поднимает напомненный хмельно-солодовой брагой святой Грааль. Нет. Это из другой оперы. Ну, не Зигфрид он, пускай. Нет. Не святой Патрик и не Даниил О’Бэннон. Ну, уж нет, конечно!

Эврика. Этот рубаха парень с перченной свининой в желудке, кружкой в руке и радостью в сердце, - он троянский воин. У каждого есть свой Карфаген, своя Троя. Моя Троя стоит где-то недалеко от Васильевского острова. А Троя этого вояки спряталась где-то тут в Дублине или на улицах ирландского Дерри, по которым, зевая, лениво слоняется английский патруль.

Античный воин выставляет перед собою пивную кружку, как щит, и громко по-гэльски выкрикивает: «Сегодня…ик…мы проучим этих выродков! Наши ружья и ножи научат их, каким богам следует молиться в свободной Ирландии!» Этим словам отвечает разноголосый, как разбушевавшееся море гул. Ирландский защитник Трои, украинский повстанец, баскский доброволец, литовский лесной партизан. Оживший веселый и безнадежный в своем воинственном веселье гомеровский герой. Дерри семьдесят девятого или Верховина тридцать девятого года. Какая ему разница. Какая мне разница теперь. Я не был ни одним из них. Я был ими всеми. Я воевал за свободу. Я умирал за свободу, которой мне никогда не увидеть. Все очень просто. До смерти просто.

Ясно, как этот меркнущий Божий день. Diemanche.

Я изобрел идеальный способ самоубийства: заплываешь в лодке на середину холодного озера, и с грузом, привязанным цепью к ногам, – непременно цепью – вдыхаешь с платка хлороформ.

Вода нежно поглощает тебя во сне. Душа взлетает над водой.

Просто сон. Никакой боли и страха. Лодку относит течением. Никаких сожалений, никто из близких не будет рыдать над твоим разложившимся трупом. Спи себе спокойно. Но я не самоубийца, самоубийцы не думают. Они не думают, о том, что будет чувствовать мама, соскребая остатки твоих грейпфрутовых мозгов с синих обоев.

Я не такой.

Наполеон Бонапарт в образе Георгия Победоносца или наоборот поражает неведомого дракона.

Из синей небесной десны торчит коренной зуб, точнее острый клык полумесяца.

Нет. Это – коготь, показавшийся из громадной пушистой лапы.

Из паба, полного веселых, поющих мертвых героев – на кухню, за котлетами.

Влажный блестящий багровый шмат сырого мяса отправляется в утробу мясорубки. С урчанием и усердием острые стальные резцы перемалывают упругие волокна, извергая их продолговато-розоватой кашицей фарша в подставленную посуду. Я представляю человеческую фигуру, согнутую над этой металлической миской, с мучительным усилием выталкивающую из себя чужое непереваренное тело. Не богоугодная еда. Поглощать что-то с толком, наслаждением, заливая острые и сочные кусочки жертвенного животного ароматным сухим вином – в этом что-то жестокое, вакхически-языческое, мясистая пища с отрытого огня. Весело было бы снабдить стейк-хаусы (непременно, хорошие) эдакой августинской символикой, вроде быка, безжалостно разрываемого погруженными в транс жрецами, истерически танцующими под кимвалы, арфы и флейты. Честное слово, смотрелось бы отменно. Сбрасывайте свои костюмы и галстуки, любезные плебеи и патриции! Облачайтесь в наши тоги (всего по двести за штуку) и отдыхайте на здоровье. Ведь это вам не скромный христианский ужин с хлебом, рыбой, овощами, оливковым маслом и базиликом. Это же плоть от плоти и кость от кости.

Но есть сразу неохота. Хочется на воздух. Стоишь на балконе и смотришь, как неторопливый дождь отсчитывает нечастый пульс прозрачными каплями. Кап-кап. Они блестят на железной ограде, на перилах, на мгновение повисают в тяжелой задумчивости, украшая длинные загнутые иглы сосен, и снова влекомые ньютоновским упорством притяжения, оставляют на лужах правильные круги. Кап-капитуляция. Капитуляция памяти и воображения перед этим нынешним мгновением. Я дома, здесь, у себя на балконе. Колизей, Капитолий, музейная пыль. Галланские высоты, с лежащим под ними ковром арабских и иудейских надгробий, золотая лысина купола Аль Акс, фаллическая иродова башня Давида, отверстия для записок в стене плача – все это есть где-то там. А тут идет дождь.

Как это Он говорил, Он, исходивший своими ногами сотворенный Им мир? Скоро наступит час, когда надлежит всякому молиться не в Храме, а воздвигнуть храм Господу в сердце своем? – верно или нет? Здесь идет дождь – а там под солнцем, вдоль каменисто-красной пустыни, мимо мозаики финиковых пальм идет дорога в Иерусалим. Послезавтра – Троица. В храме гроба танцуют язычки лампад, а возле надстройки над местом погребения, похожей на молчаливый колокол, пахнет тишиной. Греческая тишина, звеня и дрожа, спорит с армянской и сирийской.

Сосредоточенные бородачи в схимах и камилавках – каждый ревностно хранит свою тишину, в которой воркующим полушепотом, - словно закипающая в чайнике вода, - звучит: «Ио кредо а Кириос Пантократор». Мне кажется, что я слышу эти звуки в сутолоке толкающих и обгоняющих друг друга дождевых капель: «Ио кредо а Кириос».

По грузинскому кварталу Иерусалима к своему Богу медленно идет на встречу со своим Богом кто-то, не видящий кругом ничего, листающий Псалтырь. Псалтырь сменила струны на страницы. Он читает не громко, чуть хмурясь, улыбаясь одними глазами из-под сверкающе седых бровей. Кто-то невидимый ведет его мимо военных, торговцев коврами, мимо чеканщиков, священников, мимо стаек шумных детей. «Ио кредо а Кириос Пантократор» - на секунду освященные солнцем пылинки над косматым гнездом его головы превращаются в нимб, чтобы немедля снова разлететься. Человек дойдет по адресу, это точно. Может раньше он стоял совсем в другой стране, в другом городе, в другом пантеоне, глядя на движущиеся по потолку и стенам объемные фигуры Микеланджело.

Сидящий на сияющем троне Бог обнимает мир, разводит по разным краям свет и тьму, сушу и воду. Планеты вращаются на своих орбитах. Праведники пьют вечность в тишине под самым потолком. Изумленный Адам тянет мускулистую руку к ладони Творца. У подножия света грешник закрывает ладонью в запоздалом раскаянии исковерканное ужасом лицо. Насильно задрапированные в тоги по приказу Папы, его товарищи вечно падают в ад. У нескольких можно разглядеть обнаженные плечи, спины, зад. Туда – в кишащий змеями Ад эпохи возрождения. Страх Божий. И спасения нет. Капелла, стоившая мастеру бессонницы, пота, крови, сломанной ключицы и ребер. Человек глазеет на потолок, а мастер с кистями во рту и за ухом, все так же взбирается на леса. Католики-приматы и полицейские по очереди шикают на разговорчивых туристов. Тишина. Не снимать на камеру рай, не фотографировать ад! У выхода японцы продают пазлы росписи из пяти тысяч частичек. А где же: «Не рыдай мене, мати – во гробе сущу»?

Входят два чернокожих миссионера. Черное духовенство.

Перейдя ночную дорогу, стою перед развилкой. Высокий, кучерявый больше похожий на грека итальянец предлагает помощь. Улыбаюсь, жестом благодарю и отказываюсь. Его спортивный велосипед, вместе с ним и ответной вежливой улыбкой отправляется в римскую ночь. Рим затаился. Ватикан молчит. В Константинополе голосит Стамбул: не разобрать ни слово. Град Иерусалим тих и безмолвен. Ничего не осталось. Я здесь, сейчас стою и вслушиваюсь в дождь. Я дома.

Ностальгия – тоска по родным краям. Чувство чреватости, тяжесть ноши будущего дня, тяжесть ещё одного камня, упавшего в рюкзак за плечами, я могу всерьез испытывать только к чужой земле. Только нет ее – чужой. Не бывает чужой и своей. Она вся твоя, и потому никогда находясь на одном ее клочке, ты не сумеешь забыть другого.

В пятнистой как барс Барселоне вдоль главной улицы, бывшей руслом пересохшей реки, люди продают птиц, кошек, бегонии, ирисы. Каталанский говор умело соперничает с тирадами канареек. Задумчивые голуби стоическим взглядом провожают хвосты безучастных котов. Чуть выше почти достигая неба чуть подрагивает округлая многоярусная корона Sagrada Familia. Строение без окончания, без купола, без верхней точки. Подчинившееся гениальной руке полурукотворные сталагмиты, украшенные равносторонними крестами. Можно заблудиться в этом маленьком готическом пролеске. Но из-за каждого резного деревца протягивают тебе участливую руку святые, завершая свой неподвижный хоровод у общего древа страдания с висящим на нем Царем Царей. Когда-то он сказал Аквианту: «Ты хорошо учил обо мне, Фома!», а затем обратился к Гауди и Добавил: «А ты воздвиг мне один из лучших соборов». Каменный лес, каменный орган, в трубах которого ветер играет фуги.

Антонио Гауди не видит убившего его трамвая. Нечесаный, бессонный великий постник и молитвенник шагает от своей конструкции, держащей на себе каталанское небо к волнистому фасаду El Casa Mila. Закрываясь ладонью от прямого света он, глядит из-под этого козырька на золотистые маски, ставшие балконами, на драконью чешую черепичной кровли. Ветер треплет его бороду.

- Это хорошо. – Думает он.

Взгляд геометра терпеливо измеряет каждую выращенную его руками опору, на которой, Силой Духа Святого – не иначе – удерживаются витиеватые как неведомые соцветия арки и балюстрады.

- Хвала Спасителю и Пречистой Деве! – улыбаясь, говорит создатель этого.

В развивающейся кожанке и темном непроницаемом шлеме, не слушая его, и изящно огибая вереницу машин и красный автобус, летит мотоциклист. Байк тормозит у парка, спешившись, наездник вглядывается в разноцветный, словно расшитый серебром лоскутный платок лужаек, и мысленно уже взбирается по некрутым, но извилистым ступеням от красной статуи быка к белому тореадору, минуя один за другим пестрящие смеющейся и страдающей мозаикой столбы.

Мотоциклист сбрасывает рыцарский шлем, освободив вьющуюся шапку густых тяжелых темных волос, заколотых так, что остается свободной смуглая тонкая шея с наколотой на ней неясной татуировкой. Расстегнутая молния куртки открывает защищенную майкой грудь, обязывающую свою владелицу в будущем кормить ею не меньше двоих детей.

Но лихачка с тонкой как у героини комикса талией и бедрами, звенящими от напряжения в ее узких джинсах вряд ли всерьез озадаченна идеей материнства.

Она говорит «хлеб» так, что даже сытый немедля чувствует его теплый вкус. А уж слово «рот» из ее уст невозможно слышать вовсе. Ее голосом и этими беспощадными губами оно произносится так вдумчиво и полно; точно с края соломинки осторожно отпускают в короткий полет радужный, овальный мыльный пузырь, что думать в этот миг о чем-то ином, кроме поцелуя, - будь то мужчина или женщина, - сумеет только мертвый или святой.

Присев на край лавочки, словно какая-нибудь большая, легкая птица, она вперяет зеленый взгляд Горгоны в синюю прохладную пустоту выходного весеннего дня. Пустоту выходного весеннего дня в людном барселонском парке. Сидящий рядом седеющий рыжий очкарик маран задумчиво вгрызается в кошерный сандвич. Девушка молчит и ждет.

Великий архитектор гуляет где-то рядом. А я, я просто думаю о них, стоя на своем домашнем невском балконе, и наблюдаю проходящий дождь.

Я стою, я застыл на месте. Я смотрю на себя оттуда, где стынет небо. Долговязый пигмей, долгосрочный проект человека. Голлем из сырой глины, Голлем, ищущий своё сердце. Его сердце созревает на очень высокой ветке, на ветке метро, на недостижимой ветке эволюции. Я превращаюсь в статую, живой мрамор Бернини, слитые страстью фигуры Родена. У меня прозрачная мраморная кожа, со следами тонких каменных жил. Как прорисовал их Божественный Резец. Меня творили заново, я черновик творенья, нечто созданное с ошибками. Бог с весёлой улыбкой ренессансного гиганта освобождает меня из камня, камень кричит, рука его тянется на свет. Мрамор, лежащий на морском берегу, принимавший ласку волн, похищен из своего солнечно солёного рая, бессильно орёт от боли. Материя ещё пока не ставшая формой. Камень, обретающий черты человека. Аристотель сидит на песке, скрестив ноги. Щурится на огромное платоническое солнце. Он слышит мой крик.

Статуя застыла и, протянув руку к небу, молит о поцелуе. Поцелуй мой влажный камень живыми губами. Ощути вкус каждой щербинки во рту. Я твоя скороговорка, твой сон оборвавшийся на половине повествования, нечто белое, безумное, слепое, восставшее из пропасти. Говорят, греки делали таким как я глаза из сапфира. Но варвары давно похитили мои голубые глаза. На их месте только совершенные гладкие глазницы. Счастливый принц, подле которого уже ходит кругами его Уайльд, примеряя пропорции к каждой своей глубоко дышащей строке.

Я не хочу стоять над чьим-нибудь надгробьем, среди горькой зелени. Не хочу чувствовать, как дождь в четыре октавы оставляет следы на моём лице. Не хочу сохнуть и остывать под голубоватым северным солнцем. Я родился там, у моря, как и вы все. Я перевезён сюда, чтобы моё едва перевязанное тогой тело тешило посмертное тщеславие какого-то тирана. Знаете ли вы, что все тираны до смерти брезгливы. Все тираны обожают сентиментальную музыку и медленные танцы. Они научились одеваться в европейские костюмы и водить Феррари, но их козьи шкуры и кожаные сандалии ещё оставляют на их теле алые рубцы и дикое пустынное зловоние, не перебиваемое никакой туалетной водой. Я не хочу стоять на могиле одного из них, я устал стоять под кронами летнего сада, провожая милующиеся парочки и мам с колясками, и вспоминая, как кто-то у самого жерла вулкана смотрит вниз в клокочущую бездну, собираясь прыгнуть, чтобы его плоть не досталась обезумевшему от соммы чёрному жрецу.

Я стою один на балконе, мои ноги и руки леденеют, кровь почти не двигается в жилах, я тихо превращаюсь в статую.

Чёрт! Пепел от сигарет снова падает на брюки, заставляя меня проснуться. Небо всё тоже, вся та же зелень, всё то же молочное течение высоко, очерчивает движение каждого овала по своей собственной орбите. Я слушаю собачий лай. Поскуливание подъехавшей машины. Вижу её габаритные огни. Оттуда выходят люди с сумками и котомками, и я поднимаю свою тяжёлую руку, чтобы махнуть им. С трудом растягиваю губы в улыбку, придавая глазам, с их ожившими зрачками, подвижное, но слабо осмысленное выражение.

Уважаемый доктор Менгеле! Безумный Беппе! Не вы ли скрещивали многих больных, дабы получить одного здорового? Не вы ли глумились над общим торсом неподвижных сиамских близнецов, неразделимых как Ромул и Рем, как Кастор и Полукс? Так получите меня! Скрещивая сорняк с сорняком никто ещё не выращивал амброзию, объединяя свинец и медь, никто не получил золота. Альберт Великий, Исаак Ньютон – в их ретортах неотступно маячила моя упрямая тень, в тщетных попытках оправдать, улучшить род человеческий. Они могли получить лишь меня. Того, чьё настоящее имя было Хавва и Ават, Live and Evil, слово и безмолвие, жизнь и жуть. Мой пепел, от тела заживо сожжённого, вновь и вновь смешивали с водой и глиной, чтобы как прежде получить почти бездыханный истукан.

Кто-то несёт домой яйца и муку, масло и мёд. Смешаем тесто. Испечём прекрасный, румяный, мягкий, хрустящий пирог и будем, улыбаясь, как прежде, поедать его тёплое нутро, оправляя одно тепло в другое. Я – этот пирог. Я умею придавать, обессилевшим сил, но не умею предать силы самому себе. Той краткой силы, которая может показаться спасительной, силы одного движения, одного кивка головой, одной улыбки, одного жеста, чей след ещё надолго застывает в воздухе, дабы удивлённо уснуть, здесь под смеркающимся небом и скрещенными чёрными проводами.

В постели сон приходит, как смерть. Или наоборот. Накрывает мурашевой тепло-соленой волной, когда ты уплываешь из поля зрения мира, мир вдруг уплывает из твоего поля зрения. Ты течешь как древесный сок по его стволу и ветвям к темной, шевелящейся как юбка на ветру небесной кроне.

Я целую тебя в посветлевшие губы, произносящие мое имя.

- Я не хочу, чтобы ты просто спал со мной.

Смотрю на холмик твоего плеча.

-Просто спать???

Нет... Хочу быть рядом, делиться, слушать, радоваться и плакать... гулять, мыться вместе...держать друг друга за руку на приеме врача. Ходить в театр, летать самолетом, мерзнуть друг без друга в полдень, тонуть и тащить друг друга из воды, смотреть друг на друга во сне, ругаться в дым и мириться молча, раздевать и одевать друг друга. Пить чай на кухне нагишом в три часа ночи под сонной лампой, выбирать духи и платья и....

Рисовать пальцами на обоях, приходить без спросу на работу друг к другу....смотреть, как люди оборачиваются, когда мы целуемся.

Дарить друг другу всякие мелочи.....прятать подарки.....спонтанно кидаться друг на друга....говорить глупости..... придумывать новые слова....Напиться вместе немного.... Гордо знакомить друг друга с друзьями, создать топографическую карту тел друг друга с точным и подробным указанием маршрута. Выкурить косяк, заблудиться, ревновать друг друга... устроить пожар...

У двери ночного кафе привязан черный пес. Он виляет мохнатым хвостом, и ноет вслед каждой выходящей спине.

Дон Жуан – хозяин пса, выпрямившись над белым столиком, склонился над меню: Блюда к пиву. (Вес/гр. Наименование Цена): 200 Сулугуни жареный 180, 130 Тосты к пиву с маринованной семгой 180, 200 Креветки отварные 210, 200 Креветки жаренные в белом вине 230, 250 Свиные ребрышки барбекю 340, 250 Куриные крылья барбекю 290, 100 Сырные шарики 150, 150 Сосиски Баварские 300, 70 Орешки под шубой в ассортименте 70, 100 Фисташки 280.

Донжуанов язык задумчиво путешествует в пространстве зубастого рта. Язык несчастной собаки торчит кожаной книжной из пасти наружу. Дон Жуан глотает осевшее в бокале терпковато-сладкое пивко, и довольно вздыхает, венчая его семгой.

Их в Италии шестьсот было сорок, а в Германии двести и тридцать, сотня француженок, турчанок девяносто, ну, а испанок, а испанок, так тысяча три. – Напевает куплеты слуги. Допивает бокал…

Оплатив счет и оставив на чай, мурлычет себе под нос: И богата ли, бедна ли, глуповата ли, умна ли — не минует рук его, не минует рук его.

Официантка в переднике визжит, выкатив глаза. Дон Жуан поправляет галстук, не ощутив шерсть на шее. Пиво вдруг издает тоскливое «Ав!» из его горла. За его спиной с колокольным звоном улетает на пол поднос. Командора не будет.

Псоголовый распутник уходит прочь, ещё не понимая. На ручке двери у входа в кафе болтается поводок. Далеко – во дворах колодцах, – чье содержимое лифты гоняют туда-сюда не хуже ведер на цепи, – глубоко в исконных наших дворах слышен человеческий вой, сбежавшего пса по кличке Командор. Хозяйская голова неловко сидит на его острых плечах. Дон Жуан – Святой Христофор. La chi darem la mano…

С китайского «Лю-Ди» переводится как «серый владыка». – Так учил меня древний Кит Ай – знаток Восточного моря. А я рассказал Киту Ай о том, как Чеширский кот улыбается Джоконде, в небесной проруби космической черной Дыры.

Бессилие – стыдная, стылая холодная пустота, скользкие капли холодного пота, ползущие по спине. Вертикальное письмо страха.

Я стою на засыпанной гравием тропинке.

Дрожащие руки вращают бесполезные колеса. Я вспоминаю удаляющуюся фигуру: низкая посадка, мускулистые ноги, надменные бедра.

Я – толкающий колесо монах: ни сантиметра, ни с места. Мое прошлое, повернувшись спиной, идет впереди, удаляется навсегда.

Вижу багровую кожу на своих ладонях, руки болят. Ни сантиметра вперед. Слезы в глазах, не от боли, не от стыда – от ветра. Теперь я рад тому, что не сумею взглянуть этому прошлому в лицо. Но это теперь.

Навстречу, параллельной тропинкой шагает, словно приплясывая, бесполая пара в прозрачных дождевиках. Эти двое косят глаза на мой бесполезный танец, в их секундном взгляде блестит странная любопытствующая жалость к опущенным голове и плечам к худым дрожащим от напряжения рукам. Они смотрят на зверька, угодившего в клетку, зверька, еще не понимающего, что клетка, на которой осталось повесить табличку, уже присвоила его.

Мое прошлое лежит на спине: на гладкой сатиновой коже прозрачно голубеют, ветвясь, речушки вен. У лопатки – глубокий, словно оспинка белеет притаившийся рубец от ожога. Не девушка – куница, распятая на колесе, кошка, прикрывшая глаза, караулящая добычу.

Белая, округлая как плотная, подошедшая опара, попка нетерпеливо ерзает подо мной, поглаживая мой твердый стебель.

Голос из прошлого: «Ну, давай же! Ты не мужик что ли?! Вставь мне сейчас же» - мягко низко, но раздраженно журчит она.

Руки упираются в пол. Мне не пошевелиться.

- Долго мне ждать? – голос мгновенно холодеет. – Я дала тебе взобраться на себя, чего тебе ещё надо, тряпка? Или ты думаешь, что меня совсем не кому было утешить в твое отсутствие? Ты знаешь, есть те, кто заставляет меня стонать по-настоящему…

В ушах гудит тишина, сухой безмолвный вопль обиды, оцарапав мне горло, рвется наружу из открывшегося рта. Из мехов моего желания кто-то разом выпустил все вино.

- Н-не-могу… ты – с-сука… как ты могла? Я не могу… - этот хрип отдаленно похож на мой голос.

Свет вдруг стал серым. Я в холодном черно-белом мире.

Освободившись от меня одним движением, она уже сидит передо мной на полу, скрестив ноги. Круглая пятка почти скрывает белый эпилированный треугольник.

Грудь ее чуть дрожит, щеки и губы надуты – обиженный младенец.

- Ты – придурок, - качает головой она со вздохом сожаления. – Я играла с тобой, понимаешь? Мужиков это вообще-то возбуждает. Ну, а ты: какой мужчина? Какой любовник? Ох… и черт с ним.

Она поднимает пальчиками мою скукоженную крошечную гармошку. Ледяная жалость в каждом слове еще сильнее придавливает меня к полу, Каждым позвонком я чувствую пластинки паркета.

Поднявшись на ноги, прошлое, складывает на теле крестом две полы тонкого халата, и вскоре, вслед за звуком шагов, я слышу спокойную мелодию душа.

Мне никто не поможет одеться и встать. – Ты не мужик что ли?! – я понимаю.

Потолок слепит своей белизной. Даже на фоне отбрасывающей паучью тень люстры, я в жизни не помню его таким белым. Смотрю в потолок, смотрю в отштукатуренное ветром добела небо над гравийной тропинкой.

Позади: река, решетка, пестрая от водных бликов и мозаичных огоньков скала храма. Впереди: словно подгоняемое ветром, уходит прочь мое прошлое. Уходи – с Богом. Я не мужчина – пускай, есть лучше? – так почему ты почти год была со мной, а не с кем-то из них или со всеми? Ответы уже не так важны.

Это было давно.

Странно, но, ответ зачастую не столь уж важная вещь, задав верный вопрос, чаше всего мы понимаем ответ почти сразу, но молчим, притворяясь задумчивыми, – боимся ответа, нам страшно не хочется той правды, которую шепчет он.

Дело не в ответах, а в вопросах.

Нащупываю в кармане прямоугольник мобильника, набираю брата – благо – он тут рядом: «Как, ты ещё там? Едем домой».

В машине трое: он, я, и теперь уже чужая тень на заднем сидении.

- Бросить тебя одного посреди Марсова поля! Больная девица. – Ворчит брат.

Я смотрю в окно и молчу, – больная? – по-своему да, но вовсе не потому, что сделала это: больная, раз, будучи уверенна в чем-то ином, зачем-то связалась с таким как я. Да. Все верно, и, Слава Богу, что ничего не попишешь теперь, ничего, кроме этих строк.

Все хорошо, кончилось. Кончилось все хорошо, и хорошо, что все кончилось.

Черные кони на белом листе, странно скачут слова, обгоняя друг друга, ловко перепрыгивая остро заточенные запятые, – стальные шипы, что в средние века были разбросаны по полю боя под копытами рыцарских лошадей. Нет больше багровой, похожей на перчатку, кожи на бесчувственных, окоченевших ладонях.

Я не считаю мелькающие рожицы на чугунной решетке проплывающего мимо моста.

Ничего этого теперь нет, но есть другое.

И спасибо! Серьезно, огромное спасибо, и за то, что это было, – а иначе, куда да и вправду, ради чего было бы так спешить словам, – спасибо и за то, что нет этого больше, ведь можно ли иначе было бы мне оставаться здесь, – спасибо, конечно, за то, что это уже не повторится; нет, не потому, что я жалею или боюсь повторения, а потому что ничто наяву не повторяется, а повторяясь во сне, кажется во многом знакомым и настолько другим, что вскоре без особых причин и церемоний эти сны, желания и страхи тихо занимают в нашей памяти место навсегда ускользнувшей жизни.

Я хотел бы создать белые облака из серого пластилина, смешать в диалоги разные краски наших признаний, хотя без сомнения, ярче оттенки у сказанного тобой.

Слышу часы со стены, и в сердце, что в колдовском котле, кипит густое зелье: в нем смешаны нежность, боль, ужас, оцепенение, радость, желание бежать. Мы разрушаем покой перестрелкой эмоций, оглушительно тихим арт-обстрелом взаимных признаний, уколами желания. Мы оба прозрачные капли, дрожащие на острие иглы. Я несу тебе твою победу. Сдаюсь, потому что я бился только с собой. Сдаюсь. Ты слепила меня, ослепила меня, в твоих руках я превратился в прекрасное белое облако из серого пластилина. Я высок и свободен, лечу и больше не хочу улетать никуда от тебя, никогда. День, как будто кот, греется на подоконнике, усыпанном золотой летучей пыльцой, пыльцой моих мыслей, пыльцой наших мыслей, из которой взойдут наши неповторимые, чудесные, бумажные цветы. Они будут сложены из этих страниц, и, даю тебе слово, непременно сумеют стать цветными.

Они расцветут, окрасившись, в цвет твоих губ, цвет моих глаз, и будут колыхаться от лёгкого ветра нашего слитого воедино дыхания. Как сладко бывает писать подобные слова бессмысленные для других. Читатель? – он мне не нужен, если мой читатель ты, если ты чувствуешь, понимаешь, впитываешь сладко-горький запах каждой строки, горизонтальной осокой, растущих от прикосновения моих пальцев к клавишам, от прикосновения моих слов к каждой клетке твоего тела. От прикосновения, которое могла бы забыть любая, любая, но не ты.

Улыбайся, печалься, плачь, негодуй, загорайся и гасни вместе со мной. Будь вместе со мной, а не вместо меня, в том единственном месте, здесь, в котором мы никогда не расстанемся, чтобы ни решила ты, ни подумал я, и чтобы не решила жизнь за нас обоих. В нашем таком коротком, потому бесконечном, сейчас. Мы тянемся и льнём друг к другу, подобно этим словам, которые никогда не сольются, но всегда будут вместе, дабы не потерять для нас обоих свой живительный искупительный смысл, который никогда не откроется каждому из нас по отдельности – мне пишущему или тебе читающей, но только нам вдвоём.

Нам, тем, кто хотели, но не могли перейти свою реку, каждый стоя на противоположных берегах, как на противоположных страницах, в противопоставленных главах, широко и бесстыдно отрытой книги, которая дышит и пишется тогда, когда совершается то, что пишется в ней.

И неважно, когда, чем и для кого из нас это было или казалось, не важно, чем станет это, не важно, во что превратится, потому что я верю, что горе написанное уже не превратится в горе, а радость, высказанная, не станет меньше и не поблекнет, замерев. Вместе с мгновением, когда будет поставлена точка.

Каждый час даёт мне силы на ещё один абзац, ещё одну главу, ещё один вдох и ещё один выдох. Я нашёл самую чудесную форму молитвы, заключённую в сосуде двух внезапно слившихся губ, четырёх крыльев счастья в самой первозданной тишине вдохновенного поцелуя, день подошёл к своей середине, и может мне пора идти ему вослед. Но я улыбаюсь, наблюдая, как на ещё белых страницах всходят зёрна новых слов, которые, в конце концов, подарят мне ещё один день. Таково незнание, непротивление тому бессилию, которого я боялся прежде и в котором нахожу единственно мою силу.

В серебряной пряже остывающего света дрожит пылинка, скоро зайдет луна – гигантское блюдце с пятнами от черничного варенья, заброшенное каким-то Гулливером на самые небеса по окончании чаепития.

Предрассветный воздух дышит глубоко и не часто – скоро неловко мигающая комнатная пылинка станет медно-красной, прозрачно-золотой, а потом и вовсе расстанется со всяческим цветом.

Вдруг вырастает из узкого просвета между темными деревьями и полусонным небом, солнце похожее на большого воздушного змея. Оно покачивается в воздухе, открывшимся капюшоном невидимой, но испуганной кобры, все ярче просвечивая голубоватый небесный кисель. Недолго, но не без интереса солнце смотрит на себя в висящее над умывальником безрамное зеркало, щекочет пластиковые щетинки, стоящей в гладком стакане зубной щетки, заглядывает в ленивую белизну умывальника, пытаясь подсветить и стереть капельки воды, дремлющие на гладком ребре.

Солнце бегло читает надпись на непрозрачной черной бутылочке одеколона, жидкость в квадратной бутылочке с квадратной крышкой невозмутима: «Encre noire» – что тут скажешь?

Медленно читая надписи на корешках книг, теснящихся на полке, солнце выходит из комнаты, не покидая небесного поста.

Помнится, была такая аллегория: солнце в небесах – Бог-Отец, Свет Его – Сын Божий, а солнечное тепло подобно Святому Духу. В сочетании с греческой пещерой, и ее узницами-душами, хочется сказать «Боже, благословенно иносказание!»

Дата добавления: 2015-06-25