В общих чертах 8 страница

Тело все-таки просыпается от холодной дрожи и резкой боли внизу живота. Точно от удара под дых. Сердце танцует бешенную пляску в пересохшем горле. Перед глазами, бликами из детского калейдоскопа плывут пятна сна: губы, дыхание, голос. Это она. Это может быть только она. Привстает в кровати, борясь со сном и чувствуя уже другую пульсацию требовательно восставшей плоти. Подставляя лицо ледяным струям душа, он думает: сколько времени прошло – полгода? Год? Полгода облизывать сухие губы, ожидая появления слов в сроке на дисплее, полгода дрожащими руками набирать ответ. Посреди, работы в пути не слышать никого и ждать сообщений в мобильнике. На экране светятся буквы. Она: «Сегодня. 10 часов. Северный вокзал. Не опаздывай. Дама не ждет». Дама не ждет. Бубновая дама с винно-красным ртом. С виновно-красным ртом. Дама не ждет. Какие безразличные стандартные буквы. Обычный шрифт. Как она могла набирать его своими руками. Нежными быстрыми пальцами. Господи помилуй.

Ругаясь, лавирует между пассажиров с багажом, гремящими тачками носильщиков. Синий змей сцепленных вагонов. Серый перрон, горящие на солнце лезвия рельсов… Лезвия рельсов… черт…

Она… она… Ларьки. Цветы. Газеты, пиво, табак, хот-доги. Женщина с сумками на скамейке. Пустая скамейка и вот на третьей… Алый столбик платья, глаза, украденные у жадного синего майского неба, те самые сонные, жестокие губы.

- Что встал как вкопанный, твою мать! – его толкает кто-то и он едва не те-рр-яет рав…но…вес..и..е. Но остается на ногах. В голове гудит тяжелый колокол: шаг – удар, шаг, удар. Он садиться рядом почти обжигаемый ее платьем, прикосновением волос, дыханием, ароматом ее кожи. Орхидея? Нет. Лаванда… нет… я не знаю…

- Здравствуй.

Молчание…

- Можно спросить?

Дыхание поднимает грудь… под красной тканью… На коленях (нога на ногу) маленькая красная сумочка… Посмотри на меня… посмотри же. Я пришел. Почему не смотришь на меня… почему не…

- Почему вокзал?

- Здесь легче…

- Легче что?

Ладонь тянется к ладони, но ее рука (Боттичелли!...) ускользает.

- Легче расстаться…исчезнуть…

- Но мы ведь даже не… - он тщетно пытается проглотить свое сердце, вновь застрявшее в горле. – А ведь полгода…

- Ты считал? – ее плечи дрогнули.

Густой, как темный мед, голос средиземноморской сирены…Сколько гребцов разби… Ну, посмотри же на меня! У-мо-ля…

- Считал каждое слово.

- Глупый. Зря. С чего ты решил… - и снова молчание.

Металлический звон в ушах. Монеты сыплются из брюха однорукого бандита. Джек пот.

- Я хотел. Я хочу…

- Не надо… не надо… ты слышал о женщинах, за любовь к которым мужчины платят своей молодостью? Эйфория. Восторг. Страсть. И каждый вдруг просыпается стариком. В тридцать. Сорок. Ничего, никого больше не хотят… не могут забыть.

- Это не пра…

- Молчи. Ты не знаешь, о чем говоришь.

- Мне все равно…

- Нет.

Ее лицо перед ним. Аккуратный носик, лоб в локонах, две синих луны ее радужек сияют. Вдохнув жар этих губ, он задыхается… за…ается… на-все-гда.

Больше ничего. Озноб. Ветер. На вокзальной скамейке – мобильный с погасшим экраном.

***

Писатель из меня вышел. Все-таки вышел, медленно, не торопясь, одевшись, сосчитав про себя застегиваемые на пальто пуговицы тихо, не хлопая дверью и не привлекая к себе внимания. Вышел, смущаясь, неловко искажая лицо в отражениях витрин. Вышел из меня во внешнюю тишину...

Скажите, не видели ли Вы, куда направился он, так уверенно шагая по скользкой, пустой и кривой ночной улице, которую у нас по недоразумению, ставшему от чего-то всеобщей дурной привычкой, все называют главной? Говорят, в своем плотном голубиного цвета пальто, вышедший однажды из меня писатель, ни капли не промок под дождём. Я ещё часто слышал, что каждый придорожный фонарь до сих пор отвешивает идущему писателю немного изумленный поклон.

Встречал я, впрочем, и двух-трех разговорчивых идиотов, беседовавших с моим писателем в каком-то баре. Он и не хмелел вовсе, покуда собеседники его умудрялись по два раза сменить пространственную плоскость с умеренно вертикальной на бесповоротно горизонтальную. Кажется, у них с вышедшим писателем шел диалог насчет Гессе, которого один из собеседников неуверенно путал с Гессом. Ну, да мир с ними. А что мой писатель?

Он, кажется, управлял одномоторным самолетом, летевшим над Атлантикой. Кажется, погружался с аквалангом, лез на скалы, изобрел самый маленький в мире… Не помню, что он там по слухам изобрел, но это точно было самое маленькое в мире. Он тушил полыхающий храм Артемиды, строил баррикады, был врачом в Вавилоне, был убит на мировой войне, и лежал на Пер-Лашез, допивая из горлышка бутылку им же когда-то сделанного Шато Петрюс. Вышедший из меня писатель воскресал то в Гималаях, то на первом Вудстоке, бывал он и среди иностранных журналистов, ставших летописцами какой-то новорожденной беды.

Он учил читать Далай Ламу, покупал пирожные принцессе Диане…

Я не знаю, куда он все-таки ушел. Хороший из меня вышел писатель. Он умел все. И сделал многое, кроме одного. Так и не написал своей книги. Так и не написал.

***

В комнате, выходившей окнами на запад, где в этот час должно было быть прохладно, стоял густой, тяжелый, зловонный, как прогорклое масло, воздух. Со скрипом открылась тесанная деревянная дверь.

Появившаяся женщина направилась к окну и жестом дирижёра, завершающего долгую пьесу, резко раскрыла шторы. Зажмурившись, визитерша сама отступила от света, решительным приливом ворвавшегося в комнату.

Впрочем, хлынув, наконец, в долгожданную брешь и изрядно разбавив рукотворный сумрак, свет этот, зажигая редкие пылинки, вскоре ровно разлился по комнате, оставив особенно яркую лужицу только у стакана с водою, вернее же – на туалетном столике.

Сероватая вода в полупустом стакане как по воле невидимого кудесника просеяв, заголубела. С граней стакана грубой сорвались два три неудержимых зелено-рубиново-синих огонька, немедленно принявшийся отплясывать нечто возмутительное на безупречно-белом до этого мгновения потолке. Из открытого женщиной окна мерно дышал ранний сентябрь.

-Тхххо-а-хохоааа….. – нарушивший безмолвные действия надсадный кашель вдруг напомнил о человеке, лежавшем тут почти недвижно уже так давно, что многие просто перестали принимать его во внимание.

Женщина обернулась, но только, чтобы, подав воды старику закрыть окно и удалиться. Говорить с лежавшим на кровати, было бы столь же напрасной тратой времени, что и уговаривать поесть, а тем более принять лекарство. Сухой жук на булавке проявлял куда больше жизнелюбия.

Старик был тверд в одном нехитром решении – благополучно и верно уморить себя сам.

В прихожей раздались шаги и влажноватое шлепанье мячика об пол.

- Позови ко мне ее. – Вдруг произнес дед так четко, будто кто-то говорил вместо него.

- Но, папа… ведь… ведь… – вздрогнула женщина, которой вдруг стало по настоящему страшно. Может быть, вспомнились ей те побасенки, где говорилось, что часть духа умирающих продолжает жить в теле живых, бывших свидетелями их смерти. - А вдруг он отойдет при дочке – подумалось женщине.

- Позови – повторил старик.

И вот уже девочка встала у постели, почти безучастно двумя руками держа сухую и чуть теплую, как просфора руку. Но глаза ребенка, взгляд которых блестел странным волнением, выдавали в нем готовность слушать каждое слово.

- Девочка – обронил тот же неясно откуда раздававшийся нестарческий голос. Запомни: даже когда я умру… нет… особенно, когда я умру, а верю я, что это случиться скоро – самое главное – смейся! Надо мной... смейся светло, искристо, горячо... так как это умеешь только ты. Сияй и смейся. Слышишь? И после, после что бы ни случилось. В родовых корчах – смейся. Смейся в своих слезах по горло. И ради Христа. Научи смеяться своим невымученным не выдуманным смехом своего будущего сы-на… Научи его тому, чему я так и не сумел научить сво…

Внезапно оборвавшуюся речь довершил долгий хрип, больше похожий на храп. Сухая старческая кисть выпала из детских рук. Отвернувшись, девочка упорхнула прочь. Через пару мгновений из сада взлетел, сверкая жемчужно в осеннем небе тот самый смех.

Тело женщины, так и оставшейся стоять недвижно посреди комнаты сотрясала колючая дрожь.

Больше не произнеся ни слова, лежавший в той комнате скончался на второй день.

***

- Папа, где у тети руки? Что с ней? – что с ними такое? – Мальчик, отгороженный от мира человеческими волнами, шумящими и шепчущими голосами. Он – яркое живое подвижное синее пятнышко (новенький замшевый костюм) смотрит, задрав русую голову на застывшую Венеру Милосскую…

- Не надо трогать… - спокойно говорит отец – рука мальчика тянется к животу статуи.

- Там кто-нибудь есть? У мамы в животике – братик. А у тети – нет?

- Нет, сынок… тетя мраморная…

- Мра… какая, папа?

- Она из камня.

- Ой – икает парнишка – тетю заколдовали? А что с ее руками? Ей больно… посмотри папа… трещины… у нее и глаз нет… бедная.

- Не трогай – но пальчик уже ведет по руслу тоненькой трещины у пояса… папа?

- Что?

- Она теплая…

- Ну не трогай же!

Сорванец несется по залу, крича: «Расколдуйте тетеньку… она теплая… она дышит… отдайте руки… ей больно…»

Волны смыкаются у очередного экспоната… обычный луврский шум. Мальчик в слезах бежит… мраморная Венера улыбается, наклонив голову.

***

- Скажите, это Вы – менеджер по продаже нематериальных ценностей?

- Виноват, как Вы сказали?

- Я спросил: это Вам душу продают?

Агония – то чего безумно боится каждое живое существо. Слово красивое – точно разновидность цветка или название редкой бабочки. А ведь агония по-гречески – борьба, сопротивление. Конвульсии, судороги, корчи, скрюченные пальцы, зубы, скрипящие громче мачт тонущего корабля, жадные бесполезные вдохи – это борьба. Мы деремся, даже в забытьи, в бреду, неосознанно, на самом краю себя. Я не буду врать: мне страшно. Бесстрашны мертвые. Шар упадет в лузу, стрела угодит в цель, в конце строки будет стоять точка. Мне не увернуться, не вывернутся. Никому не удастся уйти. Во дворе плавится под солнцем мартовский снег. Переплавляется в грязь и воду. Не важно, что это конец. Важно, что в этот день, именно сегодня, ничего плохого уже не случится. Обещаю.

Дата добавления: 2015-06-25