Божественный ребенок 19 страница

Я. Беме знал Бога «яростного огня», истинного Сокровенного. Однако ему удалось снять глубоко ощущаемое противоречие, с одной стороны, через христианскую формулу Отца-Сына, позволяющую спекулятивно включить гностическое, однако во всех существенных пунктах все же христианское мировоззрение (в противном случае он стал бы дуалистом); с другой стороны, ему, без сомнения, помогла алхимия, которая уже долгое время втайне подготавливала объединение противоположностей.

Тем не менее противоречие оставило достаточно отчетливые следы в его мандале, которая приложена к «40 вопросам о душе» и изображает сущность божества; мандала разделена на темную и светлую половины, и соответствующие

9 Зак?«?1

К. Г. ЮНГ

половины круга отделены друг от друга, вместо того чтобы смыкаться'.

Догма заменяет коллективное бессознательное, формулируя его в широком диапазоне. Поэтому католическая форма жизни принципиально не знает здесь психологической проблемности. Догматические архетипические представления почти полностью владеют жизнью коллективного бессознательного, которое, как укрощенный поток, расплывается в символике кредо и ритуалов. Его жизнь проявляется в сокровенной сущности католической души. Как мы знаем сегодня, коллективное бессознательное вообще никогда не было психологическим, ведь до христианской церкви были античные мистерии, простирающиеся вплоть до седых времен неолита. Никогда у человечества не было недостатка в сильных образах, которые даровали бы ему магическую защиту против беспокоящего оживления душевных глубин. Всегда фигуры бессознательного выражались с помощью защитных и целительных образов и вместе с ними извергались в космическое, внедушевное пространство. Иконоборчество Реформации буквально пробило брешь в защитном валу священных образов, и с тех пор один образ осыпается за другим. Они оказались сомнительными, когда столкнулись с пробуждающимся рассудком. К тому же уже задолго до этого успели забыть, что подразумевалось под ними. На самом ли деле забыли? Или, быть может, вообще никогда прежде не знали, что они означали, и впервые лишь в эпоху протестантизма обратили внимание на то, что ведь, собственно говоря, никогда и не знали, что же подразумевалось под непорочным зачатием, Божественностью Христа и комплексностью Триединства? Иногда даже кажется, будто эти образы просто жили и их жизненное существование принималось без сомнения и рефлексии, точно так же как у современных людей, которые наряжают елку и прячут пасхальные яйца, порою вообще не представляя, что эти обычаи означают. Архетипичные образы уже априори настолько значительны, что никто даже не спрашивает, что же они, собственно, могли означать.

' Ср. Образы бессознательного, 1950. С. 96.

Время от времени боги умирают, потому что вдруг оказывается, что они ничего не значат, что они только безделушки, созданные человеческой рукой из камня и дерева. В действительности человек лишь обнаруживает, что прежде он вообще ничего не думал о своих образах. И когда он начинает размышлять о них, то делает это при помощи того, что называется «рассудком», который, однако, есть не что иное, как сумма человеческих предубеждений и недальновидностей.

История развития протестантизма — постоянное иконоборчество. Один за другим рушились оплоты. Уже после того как был подорван авторитет Церкви, разрушение стало совсем легким. Мы знаем, как в большом и малом, в общем и единичном разрушалась часть за частью и как сложилась ужасающая нищета символов, господствующая сейчас. Таким образом, сила Церкви действительно уменьшилась; крепость лишилась своих бастионов и казематов; дом, чьи стены разрушены, предоставлен всем напастям и ветрам мира. На самом деле раскол протестантизма на несколько сот сект (причиняющий боль историческому чувству) — безошибочный признак сдерживаемого беспокойства. По сути, протестант оставлен в беззащитности, которой, вероятно, страшился примитивный человек. Конечно, просвещенное сознание не хочет ничего об этом знать, но тайком ищет где-нибудь в другом месте утраченное в Европе. Ищут действенные образы, наглядные формы, которые утолила бы беспокойство сердца и разума, и находят сокровища Востока. По существу, против этого нечего возразить. Никто не принуждал римлян импортировать азиатские культы как массовые положения вероучения. Если бы действительно германским народам глубоко не подходило так называемое чуждое христианство, то они могли бы его легко сбросить, после того как умер престиж римских легионов. Однако оно осталось, потому что соответствовало архетипичному представлению. Но в ходе столетий христианство настолько изменилось, что его основатель, доживи он до этого, немало удивился бы; заметим, что особенности христианства у негров и индейцев также дают некоторое основание для исто-

К 1. ЮН1

рического анализа. Почему бы западному человеку не ассимилировать восточные формы? Ведь ходили же римляне в Элевсин, Самофракию и Египет, чтобы посвятиться? В Египте, кажется, даже устроили своего рода туризм.

Боги Эллады и Рима погибли от той же болезни, что и наши христианские символы: как и сегодня, люди обнаружили, что у них нет никаких представлений по этому повоцу. Чужие же боги еще обладали неизрасходованной симпагией. Их имена были необычными и непонятными, а их [(ела — полны темных предчувствий, совсем других, чем потрепанная скандальная хроника Олимпа. Азиатские символы, по крайней мере, были непонятны и потому не банальны, как привычные боги. Поэтому то, что новым увлеклись столь же внезапно, равно как и забросили старое, — не вызывало тогда вопроса.

Существует ли эта проблема сегодня? Сможем ли мы облачиться, как в новое платье, в новые символы, выросшие на экзотических берегах, пропитанные чужой кровью, произносимые чужим языком, выкормленные чужой культурой, прошедшие чужую историю? Без сомнения, это возможно. Кто мы — нищий ли, укутавшийся в королевское одеяние; король ли, переодевшийся нищим? И не существует ли в нас где-то повеление не только не заниматься маскарадом, но более того, самим подчинять свое облачение?

Я убежден, что возрастающее обнищание символов имеет смысл. Это развитие совершается в определенной последовательности. Пропало все, над чем никогда не задумывались и что, благодаря этому, было лишено логической связи со все более развивающимся сознанием. Когда же пытались прикрыть свою наготу роскошными восточными одеяниями, как это делают теософы, то изменяли своей собственной истории. Прежде всего надо не доводить себя до нищенства, чтобы потом не принимать позу индийского короля. Мне кажется, намного лучше решительно признать себя ответственным за духовное убожество бессимволизма, чем инсценировать обладание тем, что ни в коем случае не принадлежит нам по праву наследства. Ведь мы — законные наследники христианской символики, но это наследие как-то по-

пусту растратили. Мы позволили разрушить дом, построенный нашими отцами, и теперь пытаемся вторгнуться в восточные дворцы, которых никогда не знали наши отцы. Кто потерял исторические символы и не может удовлетвориться «заменой» — находится, безусловно, в трудном положении: перед ним зияет «Ничто», от которого в страхе отворачиваются. Хуже того: вакуум заполняется абсурдными политическими и социальными идеями, которые все, вместе взятие отличаются духовной безысходностью. Тот же, кто не может довольствоваться такой поучительной неуживчивостью с чужой религией, вынужден всерьез обратиться к так называемой своей, причем нередко оказывается, что побудил его к этому чуть ли не страх. Последний, конечно, обоснован там, где Бог ближе, опасность кажется больше. Именно поэтому опасно признаться в духовном обнищании; ведь кто нищий — тот жаждет, а кто жаждет — тот притягивает к себе судьбу. Швейцарская пословица говорит об этом грубо: «За каждым богачом стоит один черт, за каждым бедняком — два». Как в христианстве обет мирской бедности отвлекал чувства от благ мира, так и духовное скудоумие должно отречься от фальшивых богатств духа и отстраниться не только от скудных остатков великого прошлого (которые называются сегодня протестантской «церковью»), но и от всех соблазнов экзотического тумана, чтоб остановить взгляд на себе, где в холодном свете сознания пустота мира простирается вплоть до звезд. Мы унаследовали эту бедность от наших отцов. Я все еще вспоминаю занятия конфирмацией, которые проводил со мной мой собственный отец. Катехизис надоел мне невообразимо. Как-то я перелистывал маленькую книжечку, чтоб найти что-нибудь интересное, и мой взгляд упал на параграф о Триединстве. Это заинтересовало меня, и я с нетерпением ожидал, когда же мы подойдем к этому разделу. Когда же наступил намеченный час, мой отец сказал: «Пропустим этот раздел, я сам в этом ничего не понимаю». Таким образом была похоронена моя последняя надежда. Правда, я восхищался честностью отца, что, однако, не помогло пережить несбывшегося ожидания; и с тех пор вся религиозная болтовня вызывала во мне смертельную скуку.

К. Г ЮНГ

Наш интеллект достиг чудовищного развития, между тем как наш духовный дом разрушился. Мы абсолютно убеждены в том, что за далеким звездным туманом нельзя обнаружить Небеса даже при помощи новейшего телескопа, построенного в Америке, и мы знаем, что наш взгляд будет в отчаянии блуждать в безжизненной пустоте беспредельных пространств. И когда математическая физика откроет мир бесконечно малого, лучше не будет. В конце концов мы вытащим на свет Божий мудрость всех веков и народов и признаем, что все самое дорогое и ценное уже давным-давно высказано прекраснейшим языком. Как ненасытные дети, мы тянем к этому руки и думаем, что, схватив, мы уже обладаем. Однако что имеем — больше не ценим, и руки устают от хватания, потому что богатство лежит повсюду, насколько простирается взгляд. Все это достояние превратится в воду, и не один чародей утонет в вызываемом им потоке, если прежде не станет добычей спасительного заблуждения, по которому одна и та же мудрость как хороша, так и дурна. Из таких посвященных получаются вызывающие тревогу больные, которые считают себя выполняющими пророческую миссию. Лишь при искусственном разделении мудрости на истинную и фальшивую возникает подобное напряжение души, а из него одиночество и мания, как у морфиниста, который всегда надеется найти спутника своего порока.

Когда наше естественное наследие улетучилось, то, говоря вместе с Гераклитом, дух тоже спустился со своей огненной вершины. Когда же дух слабеет, то он становится водой, и интеллект при люциферовском высокомерии захватывает место, на котором некогда восседал дух. Право «власти отца» над душой может присвоить себе только дух, а не «рожденный землей» интеллект, который является серпом и молотом человека, но не творцом духовных миров, отцом души. Именно к последнему стремился Клагес, да и шелеровское восстановление духа было достаточно умеренным, т. к. они оба принадлежали к эпохе, когда дух был уже не наверху, а внизу; он был уже не огнем, а водой. Путь души, которая ищет потерянного отца (как София ищет Бутоса),

Об архетипах коллективного бессознательного /

ведет поэтому к воде, к тому темному отражению, которое покоится в ее глубине. Кто все же избрал для себя положение духовного ничтожества, истинного наследия до конца себя изжившего протестантизма — тот вступает на путь души, который ведет к воде. Теперь эта вода — не только метафорические слова, но живой символ темной психики. Проиллюстрирую это на конкретном примере, хотя вместо него можно было бы привести множество других.

Некоему протестантскому теологу часто снился один и тот же сон, будто он стоит на склоне, внизу лежит глубокая долина, а в ней — темное озеро. В сновидении известно, что прежде его всегда что-то удерживало приблизиться к озеру. На этот раз он все же решается идти к воде. Как только он приближается к берегу, становится темно и жутко; внезапно на поверхность воды налетает порыв ветра. Тогда сновидца охватывает панический страх, и он просыпается.

Это сновидение обнаруживает естественную символику. Сновидец опускается в свою собственную глубину, и дорога ведет его к воде, полной тайн. И здесь происходит чудо заводи Бетесда: сходит ангел и касается воды, приобретающей, таким образом, целебную силу. В сновидении это ветер, «дух, который дышит, где хочет». Чтобы вызвать чудо оживления воды, требуется нисхождение человека к воде. Дуновение духа, которое проносится над темной водой, кажется жутким, как все, чему нет причины или же она неизвестна. Этим намекается на невидимое присутствие, божественное начало, жизнь которому придало не человеческое ожидание и не намеренное действие. Оно проявляется во всей полноте, и человека охватывает трепет, ведь для него духом было лишь то, о чем думают, что сами делают, что значится в книгах или о чем говорят люди. Если же это происходит внезапно, то это привидение; и примитивный страх охватывает наивный рассудок. Точно так же старики в Кении описывали мне работу ночного бога, которого они называют «создателем страха». «Он приходит к тебе, — рассказывали они, — как порыв холодного ветра, и ты дрожишь; или же он со свистом крутится в высокой траве»; это — африканский шимпанзе, который в

264 к г. юнг

призрачную обеденную пору, играя на флейте, ходит в камыше и запугивает пастухов. Так опять в сновидении то же самое дуновение духа испугало пастора, пастуха паствы, пастора, который темной ночной порой вступил на камышовый берег реки в глубокой долине души. Именно к природе, к дереву, скале и водоему души спустился тот прежний огненный дух, как тот старик из «Заратустры» Ницше, уставший от человечества и ушедший в лес для того, чтобы рычать вместе с медведем в честь Творца. Если хочешь вновь обрести сокровище, данное наследство отца, — надо все же идти дорогой воды, всегда ведущей вниз. В гностическом гимне душе родители посылают сына на поиски жемчужины, которая пропала из короны отца-короля. Она покоится на дне охраняемого драконом глубокого источника в земле Египетской, вожделенном и упоенном мире изобилия психической и духовной природы. Сын и наследник отправляется на поиски драгоценности, но в оргии египетских вожделений забывает и про себя, и про свое поручение, пока письмо отца не напоминает ему о долге. Он отправляется к воде и погружается в темную бездну источника, на дне которого находит жемчужину, чтобы принести ее в конце концов наивысшему божеству.

Этот приписываемый Бардесану гимн возникает во времена, в ряде отношений напоминающие наши. Человечество искало источник, жаждало окунуться в него — и это была рыба, ставшая символом Спасителя. Когда писались эти строки, я получил письмо из Ванкувера, написанное неизвестной рукой. Автор удивлен своими сновидениями, постоянно занятыми только темной водой. «Почти все время я вижу сны о воде: то я принимаю ванну, то вода вытекает из клозета, то лопается водопровод, то я вылезаю из воды, то разливается ушат (когда я принимаю ванну) и т. д.».

Вода — это самый известный символ бессознательного. Озеро в долине — это бессознательное, которое в известной мере лежит ниже сознания; и именно поэтому часто называется «под-сознательным», нередко с неприятным привкусом неполноценного сознания. Вода — это «дух долины»; водный дракон Тао, чья природа подобна воде; Янь вме-

архетипах коллективного бессознательного

щенный в Инь. Поэтому с точки зрения психологии вода означает: дух, который стал бессознательным. Потому и в сновидении теолога совершенно правильно рассказывается, что у воды он получает возможность воздействия животворного духа, как и при чудесном исцелении у заводи Бетесда. По-видимому, спуск в глубину всегда предшествует подъему'. Так, например, другому теологу снилось2, что он увидел на горе что-то вроде дворца святого Грааля3. Когда же он приблизился к горе, то, к своему великому удивлению, обнаружил, что его отделяет от горы пропасть, мрачное и глубокое ущелье, в котором шумит подземная вода. Вниз же вела крутая тропа, с трудом поднимавшаяся на другую сторону. Однако перспектива не обнадеживала, и сновидец проснулся. И здесь перед сновидцем, который стремится к светлой вершине, предстает необходимость погружения в темную бездну как непременное условие более высокого подъема. В этой бездне угрожает опасность, от которой уклоняется умник, упускающий вместе с тем и благо, добиться которого можно лишь при помощи мужественного, но неблагоразумного риска.

Высказывание сновидца наталкивается на резкое сопротивление со стороны сознания, которое знает «дух» только как нечто пребывающее на вершине. Видимо «дух» всегда спускается сверху. Снизу приходит все мутное и порочное. При таком понимании дух означает наивысшую свободу. парение над бездной, освобождение от оков хтонического. и поэтому — пристанище для всех, кто хочет не бояться Вода же — бренно осязаема, она также жидкость овладев шего страстями тела, кровь и кровожадность, чутье зверя l отягощенная страстью телесность. Бессознательное — это ть

'Augustin. Confess. Lib. XIII, cap. XXI.

2 Неудивительно, что это опять сон теолога, потому что священник чисто профессионально занимается мотивом восхождения. Он настолько часто об этом говорит, что напрашивается вопрос: как же устроено его собственное духовное восхождение?

'Дворец святого Грааля — символ таинственного места, где хранится святой Грааль (священный сосуд, из которого пил Иисус Хрис тос и в который была собрана его кровь, обладает способностью чудес ного насыщения и исцеления). — Примеч. ред.

К. Г. ЮНГ

психика, которая простирается за дневной свет духовного и достаточно ясного сознания в ту нервную систему, которая с давних пор называется «симпатической» и которая не поддерживает восприятие и мышечную деятельность как цереброспинальная система, но господствует над окружающим пространством, сохраняя равновесие жизни. Не имея органов восприятия, она таинственными путями, благодаря совозбуждению не только извещает о сокровенной сущности другой жизни, но и скрыто влияет на нее. В этом смысле — это предельно коллективная система, подлинное основание всех participation mystique, в то время как цереброспинальная — путем обособления функций — достигает «Я-определенности» и постигает всегда лишь поверхностное и наружное, находящееся в пространственной связи. В последнем случае все переживается как внешнее, в первом же — как внутреннее.

Сегодня бессознательное слывет за нечто, похожее на замкнутую личную интимность, которую Библия называет «сердцем»- и, между прочим, понимает как источник всех порочных мыслей. В желудочках сердца живут дурные духи крови, вспыльчивый гнев и чувственное пристрастие. Так выглядит бессознательное, когда его рассматривает сознание. Ведь по большей части сознание кажется делом головного мозга, который все разделяет и на все смотрит в деталях, отчего и бессознательное рассматривается им как мое бессознательное. Поэтому все поголовно считают, что тот, кто погружается в бессознательное, обязательно оказывается в ограниченности эгоцентрической субъективности- и в этом тупике обречен нападению всех злых зверей, которых, вероятно, должна скрывать пещера душевного подземелья.

Конечно, смотрящий в зеркало воды видит сначала свой собственный образ. Идущий к самому себе рискует встретиться с самим собой. Зеркало не льстит, оно правдиво показывает тому, кто в него заглядывает, и именно то лицо, которое мы не показываем миру, потому что закрываем его «Персоной», маской актера. Зеркало же находится под маской и показывает истинное лицо. Это —

Об архетипах коллективного бессознательного

первая проба мужества на внутреннем пути, проба, способная отпугнуть большинство, потому что встретиться с самим собой более чем неприятно; и этого избегают, пока могут проецировать все негативное на окружение. Если способны, увидев собственную Тень, пережить знание о ней, то решена лишь малая часть задачи: по крайней мере, раскрыто личное бессознательное. Однако Тень — это живая часть личности, и поэтому она хочет в какой-либо форме сожительствовать. Ее нельзя уничтожить или же, напротив, превратить в несущественное. Разрешение этой проблемы намного сложнее, потому что этим вызывается не только появление целого человека, но одновременно ему напоминают о его слабости и о его бессилии. Сильные натуры (или, напротив, надо говорить о слабых?) не любят этого намека, выдумывают себе какой-то потусторонний героический мир добра и зла и разрубают гордиев узел, вместо того чтобы его развязать. Но рано или поздно все же придется расплачиваться. Надо только при знаться себе: существуют проблемы, которые собственными средствами просто нельзя решить. Такое признание имеет преимущество честности, истины и реальности, и вместе с тем закладывается основа для компенсаторной реакции коллективного бессознательного, т. е. только в этом случае начинают с благосклонностью внимать полезным фантазиям и воспринимать мысли, о которых раньше и слышать не хотели. Вероятно, следует обращать внимание на сны, которые наступают при определенных обстоя тельствах и представляют собой раздумья над событиями разыгрывающимися с нами как раз в это время. Если придерживаться подобной установки, то полезные силы дремлющие в глубинной природе человека, могут проснуться и вмешаться; ведь беспомощность и слабость вечные переживания и вечный вопрос человечества, и на это уже существует вечный ответ, иначе человек давно бы погиб. Даже если все, что можно было сделать, — сделано, то все равно останется сделать больше, даже если бы знать, что нужно делать. Сколько вообще человек знает о самом себе? По всему моему опыту — очень мало. Поэто-

К. Г. ЮНГ

му бессознательному остается очень большой простор. Как известно, подобная установка требуется для молитвы, поэтому она и производит соответствующее действие.

Необходимые и целительные реакции коллективного бессознательного выражаются в архетипически оформленных представлениях. Встреча с самим собой означает сначала встречу с собственной Тенью. Конечно, тень — это ущелье, узкий проход, чьей мучительной тесноты не удастся избежать никому, кто спускается в глубокий источник. Надо узнать самого себя, чтобы знать, кто ты такой; потому что все находящееся в тени неожиданно оказывается безграничным по протяженности, полным неслыханной неопределенности, кажущимся ни внутренним и ни внешним, ни верхом и ни низом, ни здесь и ни там, ни моим и ни твоим, ни добром и ни злом. Это — мир воды, в котором все живое находится во взвешенном состоянии, где начинается область «симпатики», души всего живого, где «я» неотделимо от того и от другого, где я переживаю в ее; • другого и другой переживается как «я». Коллективное бессознательное менее всего напоминает капсулированную личностную систему; это — всеобъемлющая и всеоткрытая объективность. «Я» — есть объект других субъектов, при полной перевернутости моего обыденного сознания, в котором «Я» — всегда субъект, обладающий объектом..В коллективном бессознательном «Я» в такой степени включено в непосредственное мирное единение, что слишком легко забывает, что же оно собой представляет на самом деле. «Потерявший самого себя» — хорошее выражение для обозначения этого состояния. Это «самого себя» — означает мир, т. е. тот мир, каким он видится, если бы на него смотрело сознание. Поэтому надо знать — кто ты такой. Ведь стоит лишь бессознательному прикоснуться к нам, как мы уже становимся неосознающими самих себя. Эта страшная опасность «неосознания» была инстинктивно известна примитивному человеку, она являлась предметом его ужаса, потому что примитив еще чрезвычайно близок к включенности в мир. Ведь его осознаваемость все еще ненадежна и слабо стоит на ногах; она

Об архетипах коллективного бессознательного

еще детская и только что возникла из пра-воды. Волна бессознательного может легко ее захлестнуть, и человек забывает, кем он был, и совершает такие вещи, в которых более не узнает сам себя. Именно поэтому примитивы боятся несдерживаемых аффектов, ведь в них сознание слишком легко тонет, и возникает одержимость. Оттого все стремления человечества направлены на укрепление сознания. Этой цели служат ритуалы, «representations collectives», догматы; они были дамбами и заграждениями, сооруженными против опасности погружения в бессознательное, против «потери души». Примитивный ритуал заключался в заклинании духа, в расколдовывании, в предотвращении злого предзнаменования, в примирительной жертве и очищении, т. е. в получении полезного результата магическим путем.

Эти заграждения, сооруженные с незапамятных времен, стали потом фундаментом Церкви. И эти же заграждения разрушаются, когда символы дряхлеют. Тогда вода поднимается, и бесконечные катастрофы обрушиваются на человечество. Религиозный лидер — Локо Тененте из Гобендадора — однажды сказал мне: «Пусть американцы прекратят разрушать нашу религию, ведь если она погибнет и мы больше не сможем помогать солнцу, нашему отцу, двигаться по небу, то и американцы, и весь мир проживут на более 10 лет, потому что солнце более никогда не взойдет». Это означает, что будет ночь, свет сознания потухнет и вторгнется темное море бессознательного. Человечество, примитивно ли оно или непримитивно, всегда стоит на грани тех дел, которые оно само совершает, но не властвует над ними. Все хотят мира, но все вооружаются, по аксиоме: «хочешь мира, готовься к войне» (если привести только один пример). Человечество ничего не может сделать по отношению к человечеству, а боги, как всегда, указывают ему направления судьбы. Сегодня мы называем богов «Факторами», что происходит от facere — делать. Дельцы стоят за кулисами мирового театра. И это как в большом, так и в малом. В сознании мы сами себе господа и, по-видимому,

К. Г. ЮНГ

сами являемся этими «факторами». Однако когда мы пе реступаем порог Тени, то с ужасом убеждаемся, чтс мы— объекты факторов. Несомненно, знать такое неприятно: потому что ничего не разочаровывает сильнее, чем открытие нашей недостаточности. Возникает даже повод к примитивной панике, когда вдруг начинают подвергать сомнению верховную власть сознания, в которую прежде робко верили и охраняли и которая — на самом деле — является залогом человеческого успеха. Но так как невежество не гарантирует безопасности, а, напротив, опасность даже возрастает, то все же лучше, несмотря на весь страх, знать об угрожающей нам опасности. Правильно поставить вопрос— это уже наполовину решить проблему. Будем же на всякий случай помнить, что наибольшая опасность, угрожающая нам, происходит из беспредельности психической реакции. Поэтому проницательные люди уже с давних пор понимали, что, какими бы ни были внешние исторические условия, они являются только поводом для опасностей, действительно угрожающих существованию, для опасностей вроде социально-политических фантасмагорий, которые следует понимать не детерминистски (как необходимые последствия внешних условий), а как решение бессознательного.

Эта проблематика новая, т. к. во все времена вплоть до нашего в какой-либо форме верили в богов. И лишь неслыханное обеднение символики вновь привело к открытию богов, но уже как психических факторов, а именно как архетипов бессознательного. Пока еще это открытие может показаться сомнительным. Для того чтобы убедиться в нем, потребуется весь тот опыт, на который намекапо сновидение теолога; лишь после этого может быть опробовано главенство духа над водой. С тех пор как звезды упали с неба и поблекли наши высочайшие символы, в бессознательном царит тайная жизнь. Именно поэтому мы имеем психологию по сегодняшний день, и именно поэтому мы говорим о бессознательном. На самом деле, все это было бы и есть совершенно излишне для той эпохи и для той формы культуры, которые обладают символами. По-

архетипах коллективного бессознательного

тому что они — духи свыше, и в этом случае дух действительно пребывает наверху. В таком случае желание узнать и исследовать бессознательное стало бы совершенно бессмысленным и безрассудным предприятием; ведь бессознательное не содержит ничего, кроме безмолвного и нерушимого господства природы. Наше бессознательное не скрывает ничего, кроме оживленной воды, т. е. духа, ставшего природным, поэтому оно растревожено. Небо стало для нас физическим мировым пространством, а божественные эмпиреи — прекрасным воспоминанием о том, как это когда-то было. Но наше «сердце пылает», и тайное беспокойство подрывает корни нашего бытия; вслед за Волуспа мы можем спросить: «Что же Вотан бормочет голове Мимира, Уже бурлит ручей...»

Наше обращение к бессознательному — вопрос жизни. Речь идет о духовном бытии или небытии. Все люди, которые пережили сновидение, подобное упомянутому, знают, что клад покоится в глубине вод, и они будут пытаться поднять его. Если они не забудут, кем являются, то не утратят свое сознание ни при каких обстоятельствах. Таким образом, они удержатся на земле и вместе с тем превратятся — чтоб остаться в равновесии — в ловцов рыбы, которые удочкой и сетью ловят то, что плавает в воде. Все еще существуют абсолютные глупцы, не понимающие, что делают рыболовы. Пусть же последние не разочаруются в вековом смысле своего действия, потому что символ из ремесла на много веков старше, чем вечно юная весть о святом Граале. Но не каждый из нас — рыболов. Порой эта фигура останавливается на инстинктивной праступени, и тогда это выдра, как, например, мы знаем из сказки о выдре Оскара А. Н. Шмитца.

Дата добавления: 2015-06-25