В.А.Корсун 3 страница

Со времени присоединения к КНР и до наших дней в СУАР произошло 15 крупномасштабных восстаний, которые неизмен­но носили религиозную окраску, поскольку в отличие от этни­ческих китайцев мятежные уйгуры в большинстве своем мусуль­мане. Мусульманское духовенство стало объектом самого при­стального внимания китайских властей, требующих заверений от духовенства в верности КПК и КНР, проводящих периоди­чески их спецпроверку и отстраняющих от работы тех, кто про­явил нелояльность. Серьезные последствия имела и непродуман­ная языковая политика руководства КНР, приведшая к сниже­нию уровня грамотности населения автономии и росту его недо­вольства проявлениями языковой дискриминации. Традицион­ная письменность на основе арабской графики была запрещена, и арабское письмо заменили латиницей, на смену которой не­сколько лет спустя пришла кириллица. Арабский алфавит был реабилитирован только в начале 1980-х гг., а к настоящему вре­мени уже три поколения уйгуров пользуются различными вида­ми письма.

Новый толчок выступлениям в автономном районе дал раз­вал Советского Союза, на обломках которого возник ряд незави­симых азиатских республик, в том числе Казахстан, Киргизстан, Узбекистан, Туркменистан, в результате чего уйгуры остались единственным крупным тюркским народом так и не обретшим своей государственности. Однако переломным моментом можно считать 1996 г., когда на Всемирном уйгурском курултае, кото­рый проходил в Стамбуле, был официально избран вооружен­ный путь борьбы за независимость, как единственно возможный в условиях, когда стало очевидным, что 50 лет ненасильственно­го сопротивления не дали искомого результата, а речь идет уже о выживании и самосохранении уйгуров как народа. Хочется от­метить, что Стамбул был выбран местом проведения курултая не случайно, ибо Турция стремится стать лидером суннитского мира, а «уйгурский вопрос» является составной частью идеологии пан­тюркизма. Создание в 1996 г. «Шанхайской пятерки», к которой

-

при горячей поддержке КНР присоединился не имеющий общей с Китаем границы, но располагающий значительной уйгурской диаспорой, Узбекистан, в результате чего она стала «Шанхайской организацией сотрудничества», в определенном смысле является ответом Пекина на подобный форум. Тем не менее, деклариро­ванного этой региональной организацией создания Единого ан­титеррористического центра к 2000 г., когда была отмечена новая активизация уйгурских борцов за независимость, не произошло, и антиправительственные выступления с требованием коренного изменения политики Пекина в отношении национальных мень­шинств были подавлены силами китайских спецслужб и народно вооруженной полиции. В 2001 г. в ряде городов СУАР уйгурские боевики провели серию террористических актов против руково­дящих работников и сотрудников местных исполнительных и пра­воохранительных органов, военнослужащих ханьской националь­ности, в результате чего погибли несколько десятков человек, многие террористы были публично казнены, а более 500 чел. объявлено в общенациональный розыск.

Есть еще один любопытный аспект уйгурской проблемы, эко­логический, возникший в связи с проведением, начиная с 1 ок­тября 1964 г., ядерных испытаний на пересохшем озере Лобнор (Восточный Туркестан), общее количество которых превысило 45, а результатом стало заражение ядерными отходами территории в радиусе многих сотен километров. Уже в середине 70-х гг. среди местного, в основном уйгурского, населения наблюдалось катас­трофическое увеличение случаев раковых заболеваний, лейке­мии и неизлечимых нервных расстройств, участились случаи рож­дения детей-уродов.

Сказывается в Синьцзяне и давление излишнего населения, т.к. семьи традиционно большие и даже требование иметь не больше двух детей на семью здесь принимается в штыки, а в результате — рост безработицы, из-за которой часть уйгурской молодежи, не найдя себе места на родине, тайно покидает Ки­тай, чтобы устроиться, например, в соседнем Пакистане, где су­ществует много лагерей, в которых из уйгурских юношей готовят не только богословов, но и боевиков и террористов всех мастей. Набравшись опыта диверсионной работы, боевики по горным тропам возвращаются в СУАР, где они копят силы и средства в ожидании «часа X», зарабатывая на жизнь и собирая средства в «фонд борьбы за независимость», главным образом, за счет по­жертвований из-за рубежа, наркоторговлей и рыночным банди­тизмом. Серьезную опасность представляет подобная сепаратис­тская деятельность уйгуров и для России, так как некоторые уй­гурские «борцы за независимость» были замечены в Чечне, а ре­гион Средней Азии сторонники воссоздания «Уйгурстана», «Во­сточного Туркестана», «Исламской Восточно-Туркестанской Рес­публики» и «Великого Турана» называют до сих пор не иначе, *как «территории Западного Туркестана, аннексированные Рос­сийской империей», и наша страна в случае появления у ее юж­ных границ еще одного фундаменталистского государства рис­кует захлебнуться в потоке наркотиков, беженцев и импорта пре­ступности через Ферганскую долину. Примечательно, что дости­жению активности уйгурских сепаратистов некой критической точки препятствует то, что само движение за независимость на субрегиональном уровне не консолидировано, регионально дис­персно, расколото на множество подпитываемых из различных источников групп со своими амбициозными лидерами. В каче­стве своеобразного механизма сдержек и противовесов в усло­виях полинационального и многоконфессионального Синьцзя-на выступает напряженность как по линии уйгуры — казахи, монголы, киргизы, дунгане, так и на биэтническом уровне, что проявляется, прежде всего, в виде стремления менее малочис­ленных, но обладающих «собственными национальными тер­риториями» этнических групп обособиться от уйгуров и войти в непосредственное подчинение центру на правах национальных автономных районов.

В любом случае очевидно, что уйгурская проблема, как и в целом национальный вопрос, это бомба замедленного действия, заложенная в основу современной китайской государственности и его геополитических амбиций. Взрывную реакцию может выз­вать как потенциальное ослабление внутренних и внешних по­зиций КНР, так и слишком активное глобальное наступление Большого Китая, которое может спровоцировать другие держа­вы разыграть уйгурскую карту и использовать национальные про­блемы как мощный рычаг давления на Пекин. В заключение хочется подчеркнуть, что в обстановке бюрократически центра­лизованного антидемократического режима партократии ни на­циональная государственность, ни федерализация страны по эт­ническому или какому бы то ни было иному признаку ничего не может дать рядовому гражданину, ибо каждый из национальных (региональных) отрядов граждан неминуемо подпадает под власть не менее антидемократических местных властей. Поэтому реше­ние национальной проблемы вообще и сепаратизма, в частно­сти, лежит не только в легитимном закреплении полномочий и положения местной и централизованной бюрократии, а также социально-экономических и культурных условиях существова­ния отдельных этносов. Прочность КНР как «единого многона­ционального» унитарного государства может быть обеспечена лишь в рамках иной парадигмы, охватывающей проблемы фор­мирования полноправного гражданина и гражданского общества, в котором интересы и гражданские права отдельной экономи­чески независимой личности, общечеловеческие ценности пре­валируют над узконационалистическими и псевдогосударствен­ными (чиновно-бюрократическими) интересами.

ЯПОНСКАЯ МОДЕЛЬ РЕЛИГИОЗНОЙ ЖИЗНИ

Э.В.Молодякова

Н

а протяжении тысячелетий существования человечества именно религия являлась организующим началом обще­ства. Она представляет собой сложный социальный институт, вобравший все богатство народной жизни, в том числе верования, мораль, право, эстетику. Религия в значительной степени опреде­ляет, как отмечал М.Вебер, «векторы социального поведения» лю­дей. По сей день практически во всех обществах она продолжает оставаться существенным компонентом их жизнедеятельности, до­статочно независимым от экономики и политики. Но бывает и так, что религия становится послушным инструментом в руках правящих элит, не останавливающихся перед использованием ее для создания атмосферы нетерпимости внутри страны и для про­воцирования межстрановых конфликтов. В современном, сотря­саемом серьезными конфликтами мире корни многих межэтни­ческих распрей уходят в противостояние религий.

Удивительно широкая панорама религиозной жизни в совре­менной Японии, где в полном согласии действуют все конфес­сии, пожалуй, один из немногих примеров, достойных для озна­комления и изучения. Согласно официальной статистике, в стране насчитывается 118 млн. последователей национальной религии синто, 96 млн. — буддизма и 1,5 млн. христиан (численность при­верженцев так называемых новых религий не поддается точному определению), в то время как население ее составляет менее 130 млн. человек. Такое, на первый взгляд, парадоксальное явление объясняется тем, что японцы в большинстве своем почитают себя одновременно и синтоистами, и буддистами. В стране на протя­жении веков мирно сосуществуют обе религии, поделив между собой жизненный цикл человека: рождение и жизнь идут по ка­нонам синто, а похороны — буддизма.

Такое положение связано с особенностями исторического формирования религиозного сознания японцев. В широком смыс­ле оно имманентно присуще как индивиду, так и народу в це­лом. Религия как догмат может исчезнуть, но религиозное чув­ство необычайно устойчиво, возвышается над формами и тече­ниями и при этом лишь подпитывается богатством интеллекту­ального бытия общества. Отношение японцев к религии как к моральной ценности неоднозначно. В конце 80-х гг., согласно опросам общественного мнения, удельный вес верующих разных конфессий достигал 35% численности населения. Большое чис­ло неверующих, однако, нельзя воспринимать как отсутствие религиозности. Такое впечатление создается, если подходить с европоцентристскими нормами веры в единого Бога, вечности души. Признание равноправия двух религий — синто и буддиз­ма, а также морально-этического учения конфуцианства и дао­сизма, по мнению европейцев, свидетельствует о равнодушии японцев к религии, более того, об их неверии вообще.

Подобное непонимание характера религиозного сознания японцев во многом связано с тем, что христианство признает неукоснительную правоту только одной идеи, одной церкви и считает все остальное враждебным и чужим. Причем речь в дан­ном случае идет не только о мусульманстве или иудаизме, но и о конфессиях внутри самого христианства. Особой нетерпимос­тью всегда выделялось православие. Его неизменно отличала «ре­шительная борьба со всеми враждебными идеями и принципа­ми... Враждебность к чужому соседствовала с сильным традици­онализмом: все новое, даже в минимальных дозах, воспринима­лось в штыки, как идущее от лукавого. Иными словами, в народ­ном сознании воспитывалось явное отчуждение от новаторства и творчества».

В Японии же никогда не существовало единой, религиозной организации, подчиняющей и контролирующей всю жизнь че­ловека. И религиозная жизнь японцев никогда не была сконцен­трирована лишь на чем-то одном. Каждая семья была связана с синтоистским святилищем по месту жительства и причислялась к тому или иному буддийскому храму, согласно семейной тради­ции. Поэтому можно, пожалуй, определить синто как общинную религию, а буддизм — как семейную. Многие религиозные обря­ды совершались дома, в семье, без участия священнослужителей. Семья и дом были центром религиозной жизни. Отсюда у япон­цев существует традиция устанавливать в домах алтари - буд­дийский (буцуёан), символизирующий память об усопших и син­тоистский (камидана), олицетворяющий благодарность божествам. С древности японцы участвовали в религиозной жизни не как индивиды, а как единая семья, другими словами, сначала высту­пала группа, а затем личность. Глава клана, общины был и поли­тическим лидером и священнослужителем, направляя все дей­ствия верующих.

Сосуществование религий постулировал еще в VI в. принц Сетоку: «Нет никакого противоречия в трех религиях. Синто... обращено к прошлому, а не к настоящему или будущему. О на­стоящем заботится учение Конфуция, которое имеет, однако, тот недостаток, что не глядит дальше вперед. Только буддизм раскрывает нам будущее человека. И так как будущим занят человек, он не мог в нашей стране пройти мимо буддизма». Эта формула дает ключ для понимания того, как формировалось религиозное сознание японцев и складывался их национальный характер.

В основе религиозного сознания японцев лежит синто, хотя первоначально он не являлся религией в строгом значении этого слова, а представлял собой мозаику из разнообразных верова­ний, культов, ритуалов и этических норм. Его можно рассматри­вать как форму мировосприятия и мироощущения. Согласно синто, мир населен мириадами божеств — ками. Издревле япо­нец жил в их окружении и воспринимал их в процессе общения с природой, участия в празднествах, отправления обрядов, со­блюдения обычаев, а не на основе упражнений в катехизисе или занятий в воскресных школах. Магические обряды синто, свя­занные с культом природы, преследовали посюсторонние цели: регулирование погоды, обеспечение плодородия и других материальных благ, исцеление от болезней, изгнание злых духов и т.п. Таким образом, формировалось вполне прагматичное отно­шение японцев к религии, у которой они просили помощи в этом материальном мире.

Но одновременно в синто была сильна иррациональная, но имеющая огромную социальную силу сторона — культ предков, в котором отражалась иерархическая структура реального обще­ства. Этот культ лег в основу концепции преемственности, иду­щей от богов-демиургов к земным богам, а от них — к легендар­ным императорам и далее к предкам ныне здравствующего мо­нарха. Этой идеей пронизан историко-литературный памятник «Записи о деяниях древности» («Кодзики»), являющийся, что называется, Священным писаниемгсинто. В нем отразились япон­ские мифы, древние предания, а также важнейшие события в истории японцев — смена матриархата патриархатом, формиро­вание семьи и общества, возникновение государства. Этот па­мятник был составлен по указанию императора Тэмму, который понял необходимость укрепления императорской власти не только военным или экономическим, но и идеологическим путем.

Как писал академик Н.И.Конрад, «устанавливая приоритет императорского дома, бывшего, по существу, лишь одним из наи­более могущественных среди всех прочих домов родовых старей­шин, Кодзики способствуют централизации государственной вла­сти в Японии, помогают идеологически тому процессу, который уже шел полным ходом в областях экономической и политичес­кой. Наделяя монархов божественным происхождением от са­мой Аматэрасу, Кодзики делают возможным установление проч­ного общегосударственного культа, как средства той же центра­лизации, общего "огосударствления" Японии. Кодзики укреп­ляют позиции центральной власти и исторически, и политичес­ки, и религиозно».

Таким образом, с древних времен в синто присутствовала идея государственности. Японцы сжились с легендой о боже­ственном происхождении своих островов, непрерывности импе­раторской династии, что и сформировало одну из сторон их ре­лигиозного сознания. Император как первосвященник синто, обладающий магической силой общения с божествами, сохра­нял свое место в иерархии общества, даже будучи отстраненным от политической власти. Во многом это способствовало сохране­нию роли национальной религии как общей для всех японцев идеологии даже в период укоренения и широкого распростране­ния буддизма. В синто нет строго разработанных канонов и догм, у него нет конкретных основателей и пророков, что является неотъемлемым свойством любой мировой религии. Это делало его открытым для восприятия не только буддизма, но и конфу­цианства и даосизма, а позднее и христианства. Именно буддизм и вся континентальная культура в целом оказали влияние на формирование синто как религии.

Правящие круги увидели в буддизме идеологическую опору централизованного государства. «Буддийская церковная иерар­хия — монахи и прелаты разных степеней, — отмечает Н.И.Кон­рад, — представляла для Японии готовую модель феодального общества. Буддийские храмы и монастыри смогли стать опорны­ми пунктами для установления централизованной системы уп­равления. Недаром в дальнейшем в Японии церковное и адми­нистративное районирование страны полностью совпадало».

Буддизм не был воспринят как абсолютно чуждый элемент и населением, поскольку, вовлекая людей в свою орбиту, не требо­вал отказа от прежних верований. Кроме того, в японском вари­анте буддизма были смягчены некоторые универсалистские эле­менты, и он стал близок существующему социальному порядку и традиционной системе ценностей. Более того, он дополнил мест­ные культы рядом этических понятий, которые в них отсутствова­ли. Буддизм принял свой окончательный вид, когда проповедь его доктрин полностью перешла в руки местных священнослужите­лей. Таким образом, буддизм укоренился в стране без классичес­ких, религиозных войн и привел к формированию синто-буддий­ского синкретизма. Обе религии нуждались друг в друге: буддизму нужна была широкая народная поддержка, а синто — «благосклон­ность» религии, поддерживаемой правящими кругами.

Идея государственности в японском варианте буддизма со­единилась с сакральностью императорской власти, постулируемой синто, что не могло не наложить отпечаток на характер ре­лигиозного сознания японцев. Большой знаток Японии Лавка-дио Херн, проживший там долгие годы и принявший не только буддизм, но и японское имя, усмотрел в сосуществовании двух главных религий основу моральной стойкости ее населения. Он писал: «Япония обязана величайшей благодарностью обеим сво­им религиям, создателям и хранителям ее моральной силы — синтоизму, который учит, что человек должен больше думать об императоре и государстве, чем о себе и своих близких, и буддиз­му, который воспитал в нем способность к самоотречению, к самозабвению, к терпеливому перенесению страданий и к при­мирению в качестве неизменяемого закона с потерей всего лю­бимого и зависимостью от всего ненавистного».

Заметное влияние на религиозное сознание японцев оказало и конфуцианство, которое принесло с собой более сложные об­разцы поведения, нормы и ритуалы. Прежде всего, конечно, речь шла об управлении государством, об отношениях государя и под­данных. Усвоение и мирное сосуществование синто, буддизма и конфуцианства явились результатом присущей японцам адаптив­ности их мировосприятия.

По образному выражению историка Т.Фудзисава, «синто — корни и ствол, конфуцианство — листья и ветки, а буддизм — цветы и плоды». Синтоизм и буддизм существуют как организо­ванные религии. Первый донес и сохранил мифологизированное происхождение страны и ее населения, литургическую практику, каноны устройства святилищ и проведения разного рода религи­озно-праздничных действий. Второй принес с собой традицию постройки пышных храмов, наполненных произведениями ис­кусства, а также мемориальные службы по ушедшим. С конфу­цианством пришло морально-этическое учение, оказавшее ог­ромное влияние на японскую культурную традицию. Как под­черкивал итальянский японовед Ф.Мараини, «тень Конфуция» до сих пор витает над японским обществом. Даосизм повлиял на народные верования, привнеся в них, в частности, понятие сча­стливых и несчастливых дней. Позже в эту панораму вписалось христианство, которое сказалось в определенной степени на со-держании образования и социальных отношениях. Возникшие в основном в XX в. так называемые новые религии инкорпориро­вали многие прежние религиозные воззрения и верования и до­бавили к ним вновь созданные доктрины.

Приверженность какой-то одной религии в Японии — явление чрезвычайно редкое. Здесь наблюдается религиозный плюрализм. Поэтому японцам традиционно не были свойственны религиозные распри на доктринальном уровне, что столь часто наблюдалось на Западе. Японцы не рассматривают какую-либо религию как абсо­лют. Они часто придают большее значение форме (обряду, ритуа­лу), чем содержанию. Для них, в принципе, христианство важно в целом, и они особо не различают католицизм, протестантизм, пра­вославие. Сейчас, по мнению настоятеля буддийского храма в Ки­ото Т.Фукита, христианство в моде именно благодаря своей обря­довой стороне, близкой к обрядности национальных религий Вос­тока (например, японские боги удачи с их мешками с подарками очень близки Санта-Клаусу, или японская новогодняя обрядность напоминает рождественскую). В Японии при гостиницах, где про­водятся свадебные церемонии, специально строятся капеллы лишь для этого ритуала по христианскому обычаю. Один и тот же япо­нец, по словам Т.Фукита, не мудрствуя лукаво, посещает синтоист­ское святилище, буддийский храм и христианскую церковь.

Во многих случаях вера японцев базируется просто на обы­чаях и традициях. Они не могут назвать имена многих синтоис­тских и буддийских богов, но знают, что эти боги «существуют», ибо мифология известна всем. Если подходить с такой точки зрения, то практически все японцы религиозны. Даже те, кто считают себя неверующими, привычно исполняют религиозные обряды во время свадеб, похорон, национальных праздников. Многие народные верования продолжают существовать незави­симо от организованных религий и составляют существенную часть жизни людей. Они передаются в устной традиции, прояв­ляются в ежегодных праздниках, зависят от местной специфики и направления хозяйственной деятельности. В Японии такие праздники часто проводят семьи или общины без официальных религиозных служителей. До сих пор их значение в религиозной

практике столь велико, что для их обозначения существует спе­циальный термин «ежегодные праздничные действия» (нэндзю гедзи). Они выделяются в календарях, им посвящается множе­ство разнообразной литературы, постоянно издается специаль­ная энциклопедия, во всех храмах вывешиваются уведомления о времени их проведения, дается информация в газетах и на теле­видении. По удачному выражению немецкого историка Ю.Берн-дта, японцам свойственна «нерелигиозная религиозность».

В Японии никогда не проводилось искусственное искорене­ние религиозного сознания, которое прерывает «связь времен», превращает духовную жизнь общества в пустыню, разрушает тра­диционную культуру. Но здесь складывались свои особые отно­шения между религией и государством, властью, идеологией и политикой. Такие отношения, безусловно, следует рассматривать в контексте культуры каждого народа и выносимые оценки нельзя абсолютизировать. Например, в монархической России была лишь одна главная правящая церковь — православная, и к ней было приписано большинство населения. Она не была самостоятель­ной уже со времен татаро-монгольского ига, когда князья нача­ли подчинять ее своей власти. Поэтому известный постулат «Богу — богово, а Кесарю — кесарево» не мог быть применен к право­славной России. В Японии же при изначально тесной связи ре­лигии и государства явной зависимости одной религии от власти до середины XIX в. не было. Возможно, это отражало двойствен­ный характер самой власти: императорской, опирающейся на синто, и сегунской — на буддизм.

В условиях наметившегося разложения системы Токугавско-го сегуната (вторая половина XVIII в.) переживаемые обществом трудности нарождавшаяся антисегунская оппозиция стала свя­зывать, прежде всего, с засильем чужеродной (китайской) куль­туры, в том числе с буддизмом. Выход из создавшегося положе­ния она искала на путях восстановления подлинной император­ской власти, возрождения национальных ценностей, признания уникальности отечественной культуры и нации вообще, усиле­ния роли синто как духовной основы для формирования новой официальной идеологии.

Для характеристики ситуации в Японии в первой половине XIX в. вполне можно использовать слова специалиста по отече­ственной культуре Б.Егорова, сказанные им о России второй половины того же века. Он писал: «В условиях почти непрерыв­ных социальных и материальных зигзагов жизни, конфликтнос­ти, разломов, смутной неясности будущего важно было иметь прочный нравственно-духовный фундамент, стержень, опираясь на который можно легче ориентироваться в калейдоскопе совре­менности, не разрушаться, не мельчиться в сиюминутной суете».

Япония искала пути выхода из структурного кризиса, спосо­бы сохранения национальной независимости при столкновении со странами Запада и для этого ей была нужна новая официаль­ная идеология. Она опиралась на принцип единства религиозно­го ритуала и управления государством (сайсэй итти), восстанов­ленный сразу после реставрации Мэйдзи (1868). В этой идеоло­гии преобладал религиозный аспект, выразившийся в утвержде­нии государственного синто, ставшего духовным орудием воз­рождения власти императора, а затем источником милитаристс­кой, агрессивной политики.

Идея государственного синто впервые была высказана в до­кументе, который был подготовлен в 1871 г. министерством ре­лигиозного образования и в котором выдвигался тезис — «святи­лищам — государственное вероисповедание». Имелось в виду придание характера государственных актов службам в специаль­но выделенных святилищах, прежде всего, связанных с импера­торским домом. «Соединение этого тезиса со структурой госу­дарства, — по мнению религиоведа К.Сакамото, — есть ядро про­цесса формирования государственного синто».

В государственном синто, в отличие от так называемого на­родного синто, который исповедуется японцами в повседневной жизни, главной была именно идеологическая сторона. Возрож­дение синто, многие годы пребывавшего на «заднем плане» вви­ду безраздельного господства буддизма, преследовало не только собственно религиозные цели. Оно подчинялось задаче сплоче­ния нации и укрепления государственности на основе религиоз­ного сознания.

Признание служб в определенных святилищах государствен­ными актами выхолащивало религиозную сущность синто. Госу­дарственный синто стал не более чем культом поклонения боже­ственным предкам, что способствовало подъему национализма. Признавая свободу вероисповедания, государство в то же время поставило синто над всеми религиями. Синтоизм получил права на заглавную роль в национальных ритуалах.

В правительственном аппарате появился департамент по де­лам синтоистских святилищ, аналог которого существовал в древ­ние времена. Была установлена иерархия этих святилищ. Хра­мам высшей категории было даже запрещено заниматься отправ­лением повседневных служб. Моральное воспитание в школах (обязательный предмет, предписанный императорским рескрип­том о воспитании 1890 г.) сводилось к усвоению религиозных догматов. Произошло полное подчинение религии государству.

Из синто заимствовали нужное в то время правящей элите возвеличение императорской династии. Конституция 1889 г. гла­сила: «Японской империей должна управлять и над ней должна царствовать непрерывная во веки веков линия императоров... Им­ператор есть лицо священное и неприкосновенное». Один из со­здателей новой Японии Х.Ито полагал, что и буддизм, и синто утеряли свою власть как религии и не могут служить духовной опорой нации. Эта роль отводилась только императору. Он пи­сал: «Император ведет свое происхождение от неба; его проис­хождение священно и божественно; он поставлен выше всех своих подданных. Он должен быть чтим и неприкосновенен».

Подобные взгляды разделяло подавляющее большинство по­литиков того времени. Тогдашнюю значимость императора, ко­торый по-прежнему оставался первосвященником синто, в ду­ховной жизни общества можно сравнить со значимостью хрис­тианства в странах Запада. Некоторые специалисты не без осно­вания расценивают культ богини солнца Аматэрасу, «прароди­тельницы императорской династии», как своего рода христиани­зацию синто, т.е. превращение его в монотеистическую рели­гию. Однако модернизация страны, усвоение достижений запад­ной цивилизации, которую формировало христианское мировоззрение, шло без принятия самого христианства. Оно не было нужно модернизировавшемуся японскому обществу, которое имело свою духовную основу — государственный синто.

Превращение синто в инструмент государственной полити­ки шло вразрез с адаптивным религиозным сознанием японцев. Выделение одной религии нарушило баланс между синто и буд­дизмом, поставило японцев, которые подсознательно восприни­мали обе религии, так сказать, на паритетной основе, перед му­чительным выбором. Впрочем, разрушить древнюю традицию сосуществования религий так и не удалось.

Политика правящих кругов Японии по использованию рели­гии в политических целях, превращение ее в инструмент государ­ственной власти, манипулирование ею в период от реставрации Мэйдзи до окончания второй мировой войны (прежде всего речь идет о государственном синто) дает негативный опыт, который может быть небезынтересен для многих стран в настоящее время.

Кардинально изменилась религиозная ситуация в стране сразу же после поражения Японии во второй мировой войне, когда она оказалась оккупированной войсками США. Штаб этих войск, которому принадлежала вся полнота власти в стране, уже в де­кабре 1945 г. издал директиву «Об отмене государственного по­кровительства, увековечивания, руководства и распространения государственного синто». В ней говорилось о полном отделении синто от государства, о его равноправии с другими религиями и о свободе верующих принимать участие в тех или иных синтои­стских обрядах (таким образом сохранялся народный синто, свя­занный с повседневной жизнью людей).

Той же директивой представителям государственной власти любого уровня запрещалось в их «официальном качестве», т.е. при исполнении служебных обязанностей посещение синтоист­ских святилищ и отправление там служб. В соответствии с упо­мянутой директивой правительство издало в 1946 г. «Указ об от­мене закона о религиозных организациях и об учреждении рели­гиозных юридических лиц», которым была ликвидирована иерар­хия святилищ. Вслед за этим были аннулированы все законода­тельные акты, касающиеся синто.

Дата добавления: 2015-06-26