Н. В. ПЕТРОВ 3 страница

Спрашивается — дал ли Чехов в своем последнем драмати­ческом произведении подлинно объективный анализ социальной действительности; выявил ли он четко свое отношение к глав­нейшим общественным группам, решительно противостоящим в классовой борьбе накануне буржуазной революции; удалось ли ему найти убедительную для либерально-прогрессивного читателя и зрителя того времени художественную форму, соответствующую выражаемой ею идее; пришел ли он в ре­зультате нового самосознания и новой оценки социально-по­литических явлений к созданию действенного нового стиля?

На эти вопросы, суммируя тематические и стилистические данные „Вишневого сада", надо ответить отрицательно.

Вне всякого сомнения, что в „Вишневом саде" Чехов вы­ступил с явно выраженными демократическими симпатиями. Но его демократизм здесь не решителен, не гневен, не ради­кален. Буржуазная основа его демократизма не позволила ему заострить и активизировать выступления противостоящих в пьесе классовых сил, произнести резкое осуждение классовым врагам подлинной демократии и горячо приветствовать ее дру­зей. Чехов еще задолго до написания пьесы видел, что рас­падающееся дворянство, дряхлый „вишневый сад", стоит пре­пятствием на пути к гегемонии буржуазной демократии, — и он предрек гибель этому дворянству. Но в тоже время он как бы и сочувствует дворянству в его гибели, он говорит о нем не сурово, не жестко, но мягко, в тонах грустных, лириче­ских. Это объясняется тем, что Чехов — представитель бур­жуазной интеллигенции, не имевшей еще своего культурного накопления — долгие годы культурно был связан с огромным дворянским наследием. Застав уже последнюю, оскудевающую стадию дворянской культуры, прекрасно видя на протяжении всей своей литературной деятельности признаки ее распада, чутко улавливая ее больные стороны, Чехов все же находился под ее значительным влиянием, дань которому он отдал и в последнем своем произведении. В „Вишневом саде" нет и тени идеализации дворянства, — и она не могла быть у писа­теля, в длинном ряде своих произведений показавшего свою демократичность, давшего высокую апологию труду, челове­ческой независимости, раскрепощению личности от многих сословных предрассудков. Но вся система художественных образов дворянства в пьесе говорит за то, что Чехов не освободился окончательно от эстетического очарования куль­турой вымирающего сословия.

С другой стороны, — создавая в лице Лопахина образ раз­вивающегося и побеждающего капитализма, этого представи­теля новой исторически неизбежной силы, нового хозяина жизни, еще не накопившего своих культурных ценностей, — Чехов не показал отрицательных его сторон, не раскрыл подлинное, хищническое лицо капитализма, смягчил остроту классовой борьбы двух противостоящих общественных слоев. Здесь сказалось тяготение буржуазной демократии к созда­телям капиталистического прогресса, которые должны были принести мелкобуржуазной интеллигенции устойчивое соци­альное положение, возможность и перспективы роста, культурного обогащения. Этот новый гегемон правильно был по­нят Чеховым как явление в условиях дворянско-помещичьей России прогрессивное, но его, в конечном счете, реакционная сущность не была еще ясна Чехову.

Однако, в пьесе дано противопоставление Лопахину, <-> а также Гаеву и Раневской другого социального слоя — разночинной революционной молодежи, представителем которой является Трофимов. Трофимов—студент — был задуман Чехо­вым, судя по его признанию, как образ молодого революционера, как выразитель социальной активности. В письме к О. Л. Книппер Чехов писал: „Я все трусил, боялся. Меня главным образом пугала... недоделанность некоторая студента Трофимова. Ведь Трофимов то и дело в ссылке, его то и дело выгоняют из университета, а как ты изобразишь сии штуки?" (19 октября 1903 г.). Но образ Трофимова, весьма знамена­тельный в системе художественных образов пьесы и необы­чайно значительный в расстановке классовых сил в предре­волюционную пору, дан Чеховым не выразительно, без под­черкнутого выделения основного социального его качества, в плане бытового, почти комического, его снижения. За сло­вами и призывами Трофимова мы не видим действия, воз­можности претворить слово в активное дело. Чехов не пока­зал нам подлинной революционной силы, не создал убеждаю­щего образа, и это, если даже снять поправку на цензурные препятствия, видимо, потому, что революционные слои общества были мало знакомы писателю, оторванному в последние дни своей жизни от тех столичных и крупно-промышленных центров, в которых подымалась волна революционного дви­жения.

Итак, классовая позиция Чехова как представителя бур­жуазно-демократических групп, которые занимали межеумоч­ное положение между дворянством, крупной буржуазией и ре­волюционным пролетариатом, не позволила ему выступить в пьесе с радикальных политических позиций, с предельно ясной идейной оценкой современности. Сквозь социальную символику „Вишневого сада" просвечивают лишь смутные авторские оценки, отражающие однако полностью шатающуюся классовую позицию той группы, полновесным идейным выра­зителем которой явилось творчество Чехова.

Очевидно, что этот невнятный идейный план пьесы должен был отложиться в соответствующей стилистической форме.

В самом деле, творческий путь Чехова при создании им „Вишневого сада" был естественный и неизбежный: взяв зна­комую ему тему, он дал ее выражение в соотношении лиц, знакомых ему по предыдущим своим художественным харак­теристикам. При этом выработанная Чеховым манера лепки этих лиц отложилась в неизменном видев ткани новой пьесы: отказ от драматического схематизма; разносторонний охват черт лица по второстепенным, бытовым деталям при об­щей мягкой манере живописания; уравновешивание, условно говоря, „положительных" и „отрицательных" черт лица без „нажима" на выпуклые, односторонние личные качества; индивидуализирование речи, способа мышления, поведения лица. Весь характеристический „лицевой" материал собран для движения в сущности бессюжетной основной линии пьесы, с отсутствием сильных динамических узлов, с большой ста­тичностью построения, — черты драматического построения, также повторяющие свойства предыдущих драм Чехова.

Новым, по сравнению с другими его драмами, элементом пьесы, долженствующим в соединении со старыми элементами и преобладая над ними превратить самое это соединение в новое качество стиля, был, по замыслу автора, основной мажорный тон пьесы. Этот тон сопровождал тематику речей тех персо­нажей, которые были ведущими в движении „бодрых" драма­тических линий — Лопахин, Аня, Трофимов. Этот мажорный тон для очевидного своего выражения в пьесе был под­креплен вводом значительного числа бытовых комических пер­сонажей и отдельных положений.

Так было задумано автором. Но соединение в пьесе про­тиворечивых и взаимоисключающих элементов, — энергичной те­матики и мажорного тона (Ани, Трофимова, Лопахина) вместе с унылой тематикой Гаева и Раневской и минорного охвата их эмоций, — не привело к отчетливому преобладанию нуж­ного тона. Да и вся детально разработанная Чеховым система раскрытия переживаний и размышлений лиц в речевых выска­зываниях, общий лирический тон пьесы служили не резкому и лейтмотивному выделению активных линий, но к их неиз­бежному завуалированию, снижению. Пьеса, строго говоря, не была написана автором заново: не говоря об общей ху­дожественной манере Чехова в ней, отдельные участки пьесы оказались механически перенесенными из других рассказов („У знакомых") и других пьес (ср. финал д. I с д. IV „Дяди Вани", финал д. IV с финалом д. IV „Лешего" в 1-й редак­ции, отдельные положения — с пьесой „Три сестры"). Старая манера художника, подчинив себе новый замысел автора, сдерживала движение новой формы. В „Вишневом саде" Че­хову не удалось элементы привычного ему художественного метода переплавить в новое стилевое качество.

С этими своими тематическими и стилистическими данными пьеса пошла на суд тогдашней общественности. Между Чехо­вым и публикой возник обязательный в эти годы посредник— Московский Художественный театр. Обозревая возникшие в дальнейшем по поводу спектакля пьесы оценки, мы должны иметь в виду, что тематические, тональные, стилевые элементы пьесы воспринимались современным зрителем лишь в сце­нических формах, созданных этим театром. И перед нами стоит вопрос — каков же был подход этого интерпретатора че­ховских образов к последней его пьесе? Был ли Художествен­ный театр прямым проводником авторских замыслов или же явился субъективным их истолкователем?

Можно утверждать, что Художественный театр не полностью согласился с авторским пониманием стилевых особенностей в пьесе и их соотношением. Ко времени постановки последней чеховской пьесы Художественный театр выработал на материале чеховских же лирических драм, минорно окра­шенных (,,Чайка", „Дядя Ваня", „Три сестры"), свой сцени­ческий метод постановки. Вот почему и новая пьеса Чехова, задуманная в иных тонах и выполненная в преобладающей гноен части н ином, комедийном плане, была сценически истолкована руководителями Художественного театра в значи­тельной мере по прежним своим принципам и образцам.

Мы приведем ниже документальные, большею частью неиз­данные, материалы, которые показывают при каких условиях создавалась Чеховым его пьеса и как она была воспринята руководителями и коллективом Художественного театра.

Пьеса писалась Чеховым трудно, о чем он неоднократно сообщал О. Л. Книппер, одновременно говоря об особенно­стях своей пьесы и делясь своими сомнениями:

„... А пьеса наклеивается по-маленьку, только боюсь, что тон мой вообще устарел, кажется". (О. Книппер, 17 апреля 1903 г.)

«Пиши мне подробности, относящиеся к театру. Я так далек от всего, что начинаю падать духом. Мне кажется, что я, как литератор уже отжил, и каждая фраза, какую я пишу, представляется мне никуда не годной и ни для чего не нужной". (20 сентября.)

„. Четвертый акт в моей пьесе сравнительно с другими актами будет скуден по содержанию, но эффектен". (23 сентября.)

„. Мне кажется, что в моей пьесе, как она ни скучна, есть что то новое. Во всей пьесе ни одного выстрела, кстати сказать". (25 сентября)

„.. За пьесу не сердись.. медленно переписываю, потому что не могу писать скорее Некоторые места мне очень не нравятся, я пишу их снова и опять переписываю". (3 октября.)

.... а пьеса моя между тем еще не переписана, я еле-еле дотя­нул до середины III акта Тяну, тяну, Тяну и оттого, что тяну, мне кажется, что моя пьеса неизмеримо громадна, колоссальна, я ужасаюсь и потерял к ней всякий аппетит. (7 октября).

„.. переписываю слишком медленно и переделываю по обыкно­вению во время переписка". (9 октября.)

,, Если понадобятся переделки то, как мне кажется, очень небольшие Самое нехорошее в пьесе это то, что я писал ее не в один присест, а долго, очень долго, так что должна чувствоваться некоторая тягучесть". (12 октября.)

«как мне трудно было писать пьесу'". (12 октября.)

„.. Мне не верится, что я уже не пишу пьесы. Веришь ли, два раза переписывал начисто". (14 октября).

„ В пьесе кое-что нужно переделать и доделать, для этого доста­точно, мне кажется, 15 минут. Не доделан IV акт и кое-что надо по­шевелить во II, да, пожалуй, изменить 2—3 слова в окончании III, а то, пожалуй, похоже на конец „Дяди Вани".

Если пьеса теперь не сгодится, то не падай духом,... не унывай, через месяц я ее так переделаю, что не узнаешь. Ведь я ее писал томительно долго, с большими антрактами, с расстройством желудка, с кашлем". (17 октября)

Или в письме к В. И. Немировичу-Данченко:

«Пишу по 4 строчки в день и те с нестерпимым мучением»

Работая над пьесой, Чехов был крайне озабочен правиль­ной актерской интерпретацией созданных им художественных образов. Об этом говорят его письма к артистам Художе­ственного театра времени писания пьесы.

Так, во время работы над пьесой летом и осенью 1903 г. Чехов писал К. С. Станиславскому:

„Пьеса моя не готова, подвигается туговато, что объясняю я и леностью, и чудесной погодой, и трудностью сюжета... Ваша роль, кажется, вышла ничего себе, хотя впрочем судить не берусь, ибо в пьесах вообще, при чтении их, понимаю весьма мало". (28 июля.)

Тотчас же после окончания пьесы он писал М. П. Лилиной:

„Вышла у меня не драма, а комедия, местами даже фарс, и я боюсь, как бы мне не досталось от Владимира Ивановича. У Кон­стантина Сергеевича большая роль. Вообще же ролей немного" (15 сентября.)

И в письме к О. Л. Книппер о роли Гаева, предназнача­емой Чеховым первоначально А. Л. Вишневскому:

„Скажи Вишневскому, чтобы он нашел мне место акцизного. Я написал для него роль, только боюсь, что после Антония [в „Юлии Цезаре"] эта роль, сделанная Антоном, покажется ему неизящной, угловатой. Впрочем, играть он будет аристократа. Твоя роль сделана только в III и I актах, в остальных она только намазана". (12 октября.)

Первоначально Чеховым было задумано вывести в пьесе Раневскую старухой. „В этой пьесе центральная роль — старухи!" — писал Чехов в письме В. Коммиссаржевской 27 января 1903 г. и позднее в письме О. Книппер: „Писать для вашего театра не очень хочется — главным образом по той причине, что у вас нет старухи". (15 апреля.)

В ответ на замечание О. Книппер, что Чехов сначала хо­тел сделать Раневскую „угомонившеюся" и что ее трудно играть, Чехов писал О. Книппер:

„Нет, я никогда не хотел сделать Раневскую угомонившеюся. Угомонить такую женщину может только одна смерть. А, быть может, я не понимаю, что ты хочешь сказать. Рневскую играть не трудно, надо только с самого начала верный тон взять; надо при­думать улыбку и манеру смеяться, надо уметь одеться". (25 октября.)

В одном из писем к О. Л. Книппер Чехов дал свое распре­деление ролей с характеристиками отдельных персонажей:

1) Любовь Андреевну играть будешь ты, ибо больше некому. Она одета не роскошно, но с большим вкусом. Умна, очень добра, рассеянна; ко всем ласкается, всегда улыбка на лице.

2) Аню должна играть непременно молоденькая актриса.

3) Варя — быть может, эту роль возьмет Мария Петровна [Лилина].

4) Гаев — для Вишневского. Попроси Вишневского, чтобы он при­слушался, как играют на биллиарде, и записал бы побольше бил­лиардных терминов. Я не играю на биллиарде, или когда-то играл, а теперь все позабыл, и в пьесе у меня все случайно. Потом с Виш­невским мы сговоримся, и я впишу все, что нужно.

5) Лопахин — Станиславский.

6) Трофимов-студент — Качалов.

7) Симеонов-Пищик — Грибунин.

8) Шарлотта — знак вопроса. В IV акте я вставлю еще ее слова; вчера у меня очень болел живот, когда я переписывал IV акт, и я не мо1 вписать ничего нового Шарлотта в IV акте проделает фокус с калошами Трофимова. Раевская не сыграет. Тут должна быть актриса с юмором.

9) Епиходов—быть может, не откажется взять Лужский.

10) Фирс — Артем.

11) Яша — Москвин.

Если пьеса пойдет, то скажи, что произведу все переделки, какие потребуются для соблюдения условия сцены. Время у меня есть, хотя, признаюсь, пьеса надоела мне ужасно. Если что неясно в пьесе, то напиши.

Дом старый, барский; когда-то жили в нем очень богато и это должно чувствоваться в обстановке.

Богато и уютно.

Варя грубоватая и глуповатая, но очень добрая". (14 октября)

В письме от 19 октября:

„Напиши также, кто будет играть Шарлоту. Неужели Раевская? Ведь тогда будет не Шарлотта, а несмешная, претенциозная Евдоксия».

То же распределение ролей с некоторыми вариантами и с дополнительной характеристикой персонажей своей пьесы Чехов повторил позднее в письме к В. И. Немировичу-Данченко:

„1) Аню может играть кто угодно, хотя бы совсем не известная актриса, лишь бы была молода и походила на девочку, и говорила бы молодым, звонкий голосом. Эта роль не из важных.

2) Варя — посерьезнее роль, если бы ее взяла Мария Петровна [Лилина]. Без М П эта роль выйдет и плосковатой, и грубой, при­дется переделывать ее, смягчать. Повториться М. П не может, по­тому, во-первых, что она талантливый человек, и во-вторых потому, что Варя не похожа на Соню [в „Дяде Ване"] и Наташу [в „Трех сестрах"], это фигура в черном платье, монашка, глупенькая, плакса и пр и пр.

3) Гаев и Лопахин — эти роли пусть выбирает и пробует Конст. Серг. Если бы он взял Лопахина и если бы удалась ему эта роль, то пьеса имела бы успех. Ведь если Лопахин будет бледен, исполнен бледным актером то пропадут и роль и пьеса.

4) Пищик — Грибунин. Боже сохрани отдавать эту роль Виш­невскому

5) Шарлотта — знак вопроса..., конечно, нельзя отдавать Помеловой, Муратова будет, быть может, хороша, но не смешна. Это роль г-жи Книппер.

6) Епиходов — если хочет Москвин, то быть по сему. Выйдет великолепный Епиходов. Я предполагал, что будет играть Лужский.

7) Фирс — Артем.

8) Дуняша — Халютина.

9) Яша. Если Александров, про которого ты пишешь, тот самый, который состоит у вас помощником режиссера, то пусть берет Яшу. Москвин был бы чудеснейшим Яшей. И против Леонидова ничего не имею.

10) Прохожий — Громов.

11) Начальник станции, читающий в III акте „Грешницу" — актер, говорящий басом.

Шарлотта говорит не на ломаном, а чистом русском языке; лишь изредка она вместо Ь в конце слов произносит Ъ, и прилагательные пу­тает в мужеском и женском роде. Пищик русский, разбитый подагрою, старостью и сытостью старик; полный, одетый в поддевку (а 1а Симов), сапоги без каблуков. Лопахин — белая жилетка и желтые башмаки, ходит размахивая руками, широко шагая, во время ходьбы думает, ходит по одной линии. Волосы не короткие, а потому часто вскиды­вает головой; в раздумьи расчесывает бороду, сзади на перед, т. е от шеи ко рту. Трофимов, кажется, ясен. Варя - черное платье, ши­рокий пояс.

Три года собирался я писать «В.С.» и три года говорил вам, чтобы вы пригласили актрису для роли Любовь Андреевны. Вот теперь и раскладывайте пасьянс, который никак не выходит. (2 ноября.)

Особенно волновала Чехова роль Лопахина — по замыслу автора центральной фигуры в пьесе. Он писал О. Л. Книппер:

„Купца должен играть только Конст. Серг. [Станиславский]. Ведь это не купец в пошлом смысле этого слова, надо сие понимать",(28 октября.)

Он писал К. С. Станиславскому:

„Когда я писал Лопахина, то думалось мне, что это Ваша роль Если она Вам почему-либо не улыбается, то возьмите Гаева. Лопахин, правда, купец, но порядочный человек во всех смыслах, держаться он должен вполне благопристойно, интеллигентно, не мелко, без фокусов, и мне вот казалось, что эта роль, центральная в пьесе, вышла бы у вас блестяще... При выборе актера для этой роли, не надо упускать из виду, что Лопахина любила Варя, серьезная и религиозная девица; кулачка бы она не полюбила". (30 октября.)

Беспокоился Чехов и за исполнение роли Ани, о которой писал к О. Л. Книппер:

„Немирович не присылал мне еще списка артистов, участвующих в пьесе, но я все же боюсь. Он уже телеграфировал, что Аня похожа на Ирину, очевидно, хочет роль Ани отдать Марии Федоровне (Андреевой). И Аня так же похожа на Ирину, как я на Бурджалова. Аня прежде всего ребенок, веселый, до конца, не знающий жизни и ни разу не плачущий, кроме II акта, где у нее только слезы на глазах. А ведь М Ф. всю роль проноет, к тому же она стара. Кто играет Шарлотту?" (21 октября.)

И «том же в письме к В. И. Немировичу-Данченко:

„Я боюсь, как бы у Ани не было плачущего тона (ты почему-то находишь ее похожей на Ирину,), боюсь, что ее будет играть не­молодая актриса. Аня ни разу у меня не плачет, нигде не говорит плачущим тоном, у нее во 2-м акте слезы на глазах, но тон веселый, живой. Почему ты в телеграмме говоришь о том, что в пьесе много плачущих? Где они? Только одна Варя, но это потому, что Варя плакса по натуре и слезы ее не должны возбуждать в зрителе унылого чувства. Часто у меня встречаются „сквозь слезы", но это показы­вает только настроение лиц, а не слезы. Во втором акте кладбища нет". (23 октября.)

В. И. Немирович-Данченко ответил Чехову:

„Теперь я пьесу прочел три раза. Что Аня похожа на Ирину,— совершенно беру назад. Даже меньше, чем ты на Бурджалова. Есть несколько местечек, слишком напоминающих кое-какие места из старых ее Трудно обойти это сходство в монологе Ани в конце. Остальное ты исправишь, не двигаясь с дивана, когда нужно в 10 минут.

Может быть — два-три слова, которые при том же можно и не исправлять.

Симов уже съездил в Нару и зарисовал мотив.

Мотивы комнат он тоже уже собрал. Он в бодром художествен­ном запале и жаждет вложить в декорации весь свой дар. (.Ноябрь.)

Еще в феврале 1903 г. К. С. Станиславский ждал новую пьесу Чехова, а в июле месяце писал ему: „Имейте в виду, 4 1 о и, на всякий случай, — записал в фонограф свирель па­стуха. Выходит чудесно". (22 июля.)

В октябре, за несколько дней до получения пьесы театром, 15. П. Немирович-Данченко писал Чехову:

„Наше настроение, ожидание твоей пьесы, все обостряется. Теперь уже ждем считая дни... Торопись—и главное — не думай, что ты можешь быть

Тотчас же по получении пьесы В. И. Немирович-Данченко послал Чехову телеграмму с такой оценкой пьесы:

Лица новы, чрезвычайно интересны и дают артистам трудное для выполнения, но богатое содержание. Мать великолепна Аня близка к Ирине, но новее. Варя выросла из Маши, но оставила ее далеко позади, В Гаеве чувствую превосходный материал, но не улавливаю его образ так же как графа в „Иванове". Лопахин пре­красен и взят ново, все вторые лица, в особенности Шарлотта, осо­бенно удались. Слабее кажется пока Трофимов.

Самый замечательный акт по настроению, по драматичности и жестокой смелости последний, по грации и легкости превосходен первый.

Нов в твоем творчестве—яркий и сочный драматизм, прежде был Преимущественно лирик, теперь истинная драма, какая чувствовалась разве только в молодых женщинах Чайки и Дяди Вани; в этом от­ношении большой шаг вперед, много вдохновенных мазков. Не очень беспокоят меня, но не нравятся некоторые грубости деталей, есть излишества в слезах. С общественной точки зрения основания, тема не нова, но взята ново поэтично и оригинально. Подробно напишу после второго чтения; пока благодарю и крепко целую". (19 октября.)

И после прочтения пьесы труппе В. И. Немирович-Данченко послал Чехову вторую телеграмму:

„Сейчас прочел пьесу труппе, впечатление громадное, сильнейший трепет и мысли и чувства, возбуждение большое и великолепное, общий голос, что творчество ширится и крепнет, подробно напишу.

Видимо, откликом на первую телеграмму В. И. Немировича-Данченко явились слова Чехова в письме к О. Л. Книппер, посланном на следующий день: „Меня главным образом пугала малоподвижность второго акта..."

В отпет на неоднократные упоминания Чехова в письмах к О. Л. Книппер об ожидании обещанного В. И. Немировичем-Данченко письма последний писал Чехову:

„Я же тебе телеграфировал два раза и оба раза по совести. Может быть, я не так горячо увлекаюсь пьесой, как например Кон­стантин Сергеевич. Он говорит, что ничего сильнее и талантливее ты еще никогда не писал, Но если я с этим и не согласен, то и оспа­ривать не хочется, потому что в самом деле это очень сильная и талантливая вещь.

Теперь постепенно мысленно вживаемся в пьесу, начали рабо­тать с макетами декораций.

... Не волнуйся. Все пойдет по прекрасному и достойному тебя.

К. С. Станиславский тотчас же по прочтении пьесы послал Чехову телеграмму:

„Сейчас только прочел пьесу, потрясен, не могу опомниться, нахожусь в небывалом восторге, считаю пьесу лучшей из всего пре­красного вами написанного, сердечно поздравляю гениального автора. Чувствую, ценю Каждое слово, благодарю за доставленное уже и пред­стоящее большое наслаждение". (22 октября.)

По поводу этой телеграммы Чехов написал О. Л. Книппер:

„Сегодня получил от Алексеева телеграмму, в которой он назы­вает мою пьесу гениальной; это значит перехвалить пьесу и отнять у нее добрую половину успеха, какой она, при счастливых условиях, могла бы иметь".

Вслед за телеграммой К. С. Станиславский послал Чехову большое письмо со следующей характеристикой пьесы:

„Дорогой Антон Павлович! По-моему „Вишневый сад» — это лучшая ваша пьеса. Я полюбил ее даже больше милой „Чайки". Эго не комедия, не фарс, как вы писали, — это трагедия, какой бы исход к лучшей жизни Вы ни открывали в последнем акте. Впечат­ление огромно и это достигнуто полутонами, нежными акварельными красками. В ней больше поэзии, лирики, сценичности, все роли, не исключая прохожего — блестящи. Если бы мне предложили выбрать себе роль по вкусу, — я бы запутался, до такой степени каждая из них манит к себе. Боюсь, что все это слишком тонко для публики. Она не скоро поймет все тонкости. Увы, сколько глупостей при­дется читать и слышать о пьесе. Тем не менее успех будет огромным, так как пьеса забирает. Она до такой степени цельна, что из нее нельзя вычеркнуть слова. Может быть, я пристрастен — но я не нахожу никакое) недостатка в пьесе. Есть один она требует слишком боль­ших и тонких актеров, чтоб обнаружить все ее красоты. При мерном чтении меня смутило одно обстоя­тельство я сразу был захвачен и зажил пьесой. Этого не было ни с „Чайкой", ни с „Тремя сестрами". Я привык к смутным впечатлениям от первого чтения Ваших пьес. Вот почему я боялся, что при вто­ричном чтении пьеса не захватит меня. Куда-тут! Я плакал, как жен­щина, хотел, но не мог сдержать Слышу, как Вы говорите: „по­звольте, да ведь это же фарс". Нет, для простого человека — это трагедия. Я ощущаю к этой пьесе особую нежность и любовь. Я почти не слышу критики, хотя актеры любят критиковать. На этот раз, как-то все сразу подчинились. Если же и раздается голос кри­тики, я улыбаюсь и не даю себе труда спорить. Я жалею критикую­щего. Кто-то сказал - самый лучший акт 4-й, а наименее удачный это 2-й. Мне смешно и я не спорю. Начинаю ролью припоминать сцену за сценой 2-й акт и уже это лицо сбито с толка. 4-й акт хорош именно по­тому, что 2-й акт великолепен — и наоборот. Я объявляю эту пьесу вне конкурса и не подлежащей критике. Кто ее не понимает, тот дурак, это мое искреннее убеждение. Играть в ней я буду с восхищением и если было бы возможно — хотел бы пережить все роли, не исключая милой Шарлоты. Спасибо Вам, дорогой Антон Павлович, за большое наслаждение уже испытанное и предстоящее. Как бы я хотел бросить все, освободиться от ярма Брута [в „Юлии Цезаре"] — и целым день жить и заниматься „Вишневым садом". Противный Брут давит меня и высасывает из меня соки Я его еще больше возненавидел после милого „Вишневого сада". Крепко жму Вашу руку и прошу не принимать меня за психопатку». (Октябрь.)

О. Л. Книппер в эти же дни писала Чехову о восприятии пьесы своем и всего коллектива театра:

„Уже третьего дня я поджидала пьесу и волновалась, что не получила. Наконец вчера утром, еще в постели, мне ее принесли. С каким трепетом я ее брала и развертывала — ты себе представить не можешь. Перекрестилась трижды. Так и не встала с постели, пока не проглотила ее всю. Я с жадностью глотала ее. В 4-м акте я за­рыдала. 4-й акт удивительный. Мне вся пьеса ужасно нравится. Пошло я выражаюсь. Для твоих произведений нужен язык красивый, изящный.

Я, конечно, не судья твоим пьесам. Я прочла, и мне все, все решительно нравится, точно я побывала в семье Раневской, всех видела, со всеми пострадала, пожила. Ничего нет похожего на преж­ние твои пьесы: и никакой тягучести нигде. Легко и изящно все. Очень драматичен 4-й акт. Вся драма какая-то, для тебя, непривычно крепкая, сильная, ясная.

Я прочла и побежала в театр Там, к счастью отменили репе­тицию. Влад. Ив. [Немирович-Данченко] так и вцепился в пьесу. Пришел Качалов, Лужский, Москвин, и всем давали только „подер­жаться" за пьесу. Если бы мог видеть лица всех, наклонявшихся над „Вишневым садом". Конечно, пристали все тут же читать. Заперли дверь на ключ, ключ вынули и приступили. Слушали: Лужский, Качалов, Москвин, Адашев, Вишневский, я; Влад. Ив. читал. Только что кончили, как приехал Конст. Серг. [Станиславский] и уже не здороваясь со мной, тянет руку за пьесой, которую я держала. Затем прибыл Морозов, которому пьеса была дана на вечер. Слу­шали все с благоговением, с лицами особенными, чтение прерыва­лось смехом или одобрительными хлопками.

В следующем письме:

„Сегодня читают „Вишневый сад" в театре Я решила не идти, а между тем хочется. Не знаю еще, пойду ли Конст Серг, можно ска­зать, обезумел от пьесы. 1-й акт, говорит, читал как комедию, 2-й акт сильно захватил, в 3-м я потел, а в 4-м ревел сплошь Он говорит, что никогда ты не писал ничего такого сильного Приподнятое на­строение у всех". (20 октября.)

И в письме от 21 октября:

„... А ты, дусик, сначала хотел сделать Раневскую угомонив­шейся, правда? Помнишь — ты мне показывал ее слова во 2-м акте? А как ее трудно играть! Сколько надо легкости, изящества и уменья. Вчера читали пьесу Слушали, ловили каждое словечко и по оконча­нии аплодировали. Пьеса всем нравится Роли, говорят, все удивительные. Только как разойдется — не знаю Влад Ив. волно­вался, когда читал. Сказал перед чтением, что читать он не умеет, а только доложит пьесу. Дусик, это дивная пьеса, повторяю Сколько глубины, изящества, поэзии. И эта удивительная, твоя собственная манера писать Какой ты большой писатель, Антон! Таких нет. Ты— сана красота _;

.. Сейчас получила твое письмо от 17 октября Ты пишешь, что надо доделать или переделать что-то в пьесе. Это, если тебе кажется, а по моему мнению и мнению многих, пьеса удивительно отделана, удивительно чиста и томления никакого. Приедешь — увидим..."

Дата добавления: 2015-06-26