Избранные работы 7 страница

Этот уклон религиозных душ, зачастую проявляющийся в смутных попытках неясной для самой себя, чисто отрицательной критики, наталкивается на следующую глубочайшую проблему: жизнь, проявляя свою духовную сущность, может это сделать толь­
ко в определенных формах и тем достигнуть свободы, хотя тем же актом она эту свободу ограничивает. Действительно, набожность или вера - это данное в самой ее жизни состояние души, которая, несомненно, получила бы известную окраску даже в том случае, ес­ли бы она никогда не имела определенного религиозного объекта, подобно эротической натуре, которая всегда сохраняла бы и прояв­ляла свой характер как таковой, если бы никогда не встретила ин­дивидуума, достойного ее любви. Все же для меня сомнительно, нуждается ли неизбежно в известном объекте воля, проявляющая­ся в религиозной жизни, и не есть ли ее сугубо функциональный характер, ее бесформенная сама по себе динамика, только и прида­ющая окраску жизненной стихии и ныне представляющаяся по­следним смыслом стольких религиозных течений, - не есть ли она случайная, в сущности, идеальная игра, выражение того состояния, в котором существующие религиозные формы были опрокинуты и опровергнуты внутренней религиозной жизнью без того, чтобы по­следняя оказалась способной заменить их новыми. Невозможность сохранить далее традиционные церковные религии при существо­вании религиозных инстинктов вопреки всякому «просвещению» (так как последнее похищает у религии только ее платье, но не ее жизнь) принадлежит к труднейшим проблемам современного чело­вечества. Усиление этой жизни до полного самоудовлетворения, так сказать, обращение действительного залога религии в страдатель­ный - заманчивый путь, который в конце концов приведет к не ме­ньшему внутреннему противоречию.

Так во всех этих и многих других явлениях обнаруживается конфликт, неизбежный для жизни, культурной в широком смысле слова, т.е. активно творящей или пассивно воспринимающей. Жизнь должна или создавать формы, или развиваться в определенных формах. Мы, правда, сами - жизнь, и с этим связано неописуемое чувство бытия, силы и известной ориентации, но мы ощущаем это лишь в определенной форме. Эта форма в момент своего проявле­ния относится к совершенно другому порядку и требует для себя самостоятельных прав и значений, тем самым обращаясь в какое-то сверхжизненное состояние. Таким образом, возникает противоречие с самым существом жизни, ее текущей динамикой, ее судьбами и неудержимой дифференциацией каждого отдельного ее момента. Жизнь неизменно воплощается в противоположных ей формах, вернее, в одной форме. Это противоречие обостряется по мере того, как то внутреннее состояние, которое мы можем назвать жизнью, проявляет себя с неоформленной силой, а с другой стороны, самая
форма в своем застывшем состоянии, со своими требованиями веч­ных прав заявляет себя истинным смыслом и ценностью нашего бы­тия в той же мере, в какой растет сама культура.

Жизнь, следовательно, желает того, что совершенно недости­жимо для нее, - она стремится проявить себя в своей нагой непо­средственности вне всяких форм. Однако все познание, воление, творчество могут только заменять одну форму другой, но никогда - саму форму жизни, чем-то потусторонним для формы вообще. Все страстные приступы или спокойно подготовляемые нападения про­тив форм нашей культуры, направляемые против нее силами жиз­ни только как жизни и исключительно по той причине, что она есть жизнь, - откровение глубочайших внутренних противоречий духа, поднявшегося до известной степени культуры, т.е. проявившегося в известной форме. И мне кажется, что из всех исторических эпох, в которых этот хронический конфликт принимал характер острого, стремясь охватить весь объем жизни, ни одна не обнаруживала его в виде основного мотива и в такой мере, как наша.

Одни только филистеры могут полагать, что конфликты и проб­лемы существуют для того, чтобы быть разрешенными. И те, и дру­гие имеют в обиходе и истории жизни еще другие задачи, выполня­емые ими независимо от своего собственного разрешения. И ни один конфликт не существовал напрасно, если время не разрешит его, а заменит его по форме и содержанию другим. Правда, все указанные нами проблематические явления слишком противоречат нашему настоящему, чтобы оставаться неподвижными в нем, и свидетельст­вуют с несомненностью о нарастании более фундаментального про­цесса, имеющего иные цели, чем одно только вытеснение существу­ющей формы вновь образуемой. Ибо едва ли мост между предыду­щим и последующим культурных форм был когда-либо столь осно­вательно разрушен, как теперь, когда осталась одна бесформенная сама по себе жизнь, стремящаяся заполнить образовавшийся про­бел. Столь же несомненно, она имеет своей целью создание новых форм, более соответствующих силам настоящего - быть может, со­знательно задерживая наступление открытой борьбы - и лишь за­меняющих старую проблему новой, один конфликт другим. Так вы­полняется настоящее предназначение жизни, которое есть борьба в абсолютном смысле, охватывающем относительное противопостав­ление борьбы и мира. Абсолютный же мир, который, быть может, также возвышается над этим противоречием, остается вечной ми­ровой тайной.

Понятие и трагедия культуры

Тем, что человек не позволяет вовлечь себя беспрекословно, как животное, в естественное течение мира, но себя из него вырывает, себя ему противопоставляя, предъявляя требования, ведя борьбу, его насилуя и претерпевая насилие, - этим первым великим дуа­лизмом начинается бесконечный процесс взаимодействия между субъектом и объектом. Тот же процесс повторяется и в области са­мого духа. Дух творит бесчисленные образы, которые своеобразно и самостоятельно ведут дальнейшее существование независимо как от души, сотворившей их, так и от всякой другой, их воспринимаю­щей или отвергающей. Так противостоит субъект искусству и пра­ву, религии и технике, науке и обычаю. Причем не только содержа­ние их то привлекает, то отбрасывает субъекта, то сливается с ним как часть его «я», то противостоит ему чем-то чуждым и недоступ­ным, но и ставший теперь объектом в форме неизменно установив­шегося, пребывающего существования дух противопоставляет себя несущейся потоком жизни, внутренней самоответственности, колеб­лющемуся напряжению субъективной души. Как дух, внутренне связанный с духом, он переживает бесчисленные трагедии, рождае­мые глубокой противоположностью обеих форм: противоположно­стью субъективной жизни - она безудержна, но конечна во време­ни, и ее содержаний - они, раз созданные, неподвижны, но значимы вне времени.

В области такого дуализма приходится жить идее культуры. В основе ее лежит внутренний факт, который в целом может быть вы­ражен лишь символически и несколько расплывчато: как путь ду­ши к самой себе. Ибо, в сущности, всякая душа есть всегда нечто большее, чем то, что она представляет собой в настоящее мгнове­ние: высота ее и совершенство уже переформированы в ней если и не в реальной, то, во всяком случае, в какой-либо иной форме дан­ности. Здесь разумеется не определенный, в каком-либо месте ду­ховного мира фиксированный идеал, но освобождение покоящихся в душе и предназначенных к деятельности сил, развитие ее собствен­
ного послушного внутреннему тяготению к форме начала. Подобно тому, как жизнь - и в наибольшей мере ее высшая ступень в созна­нии - непосредственно содержит в себе каким-то куском неоргани­ческого свое прошедшее, как это прошедшее продолжает жить в со­знании самим своим первоначальным содержанием, а не только как механическая причина дальнейших изменений, - точно так же включает в себя жизнь и свое будущее - образ, которому не соот­ветствует никакая аналогия в области неживого. В каждом моменте бытия организма, способного расти и размножаться, живет его позднейшая форма с внутренней необходимостью и предсформиро- ванностью, которые нельзя сопоставить с необходимостью и пред- сформированностью полета стрелы в момент ее нахождения в натя­нутом луке. Тогда как неживое владеет лишь моментом настоящего, живое на особый, ни с чем не сравнимый лад распространяет власть свою на свое прошедшее и будущее. Все душевные движения типа воли, долга, призвания, надежды - не что иное, как духовные про­должения основного определения жизни: включения своего будуще­го в свое настоящее в своеобразной и свойственной исключительно жизненному процессу форме. И это касается не только отдельных сторон развития и совершенствования: вся личность как целое и как единство несет в себе некую словно невидимыми линиями на­чертанную картину. Лишь с реализацией этой картины свершается переход личности из плоскости возможностей в плоскость подлин­ной действительности. И вот, если созревают и самоутверждаются духовные силы в отдельных, так сказать, «провинциальных» зада­чах и интересах, то одновременно с этим возвышается или, точнее, скрывается требование, чтобы всем этим душа как целое и единое начало исполняла бы данное себе самой обещание целостности; все же единичные события становятся тем самым лишь множественно­стью путей возвращающейся к себе самой души. Вот метафизиче­ская, если угодно, предпосылка нашего практического и чувствую­щего существа. Как бы ни было велико расстояние этого символиче­ского выражения от реальных соотношений, единство души не есть лишь простая формальная связь, охватывающая всегда одинаковым образом проявления отдельных душевных сил; сами эти отдельные силы свершают развитие души как целого и являются по отноше­нию к нему лишь изолированными и усовершенствованными сред­ствами. Здесь формулируется первое и пока следующее лишь чув­ству словоупотребления понятие культуры. Мы не тогда культур­ны, когда достигли того или иного знания или умения, но только в том случае, если все достигнутое служит, конечно, тесно с этим свя­
занному, но отнюдь не совпадающему с ним развитию центра наше­го духа. Наши сознательные стремления, правда, имеют в виду ча­стные интересы и возможности; потому развитие каждого человека, поскольку оно вообще доступно слову, является как бы пучком раз­ной длины линий развития, расположенных в различных направле­ниях. Однако не в этих частичных совершенствованиях, но лишь в значении их для развития или, скорее, как развития неопределимо­го личного единства состоит процесс культуры человека. Выража­ясь иначе: культура - это путь от замкнутого единства через разви­тое многообразие к развитому единству. Во всяком случае, речь мо­жет идти лишь о развитии явлений, уже заложенном в потенциаль­ном ядре личности как эскиз ее идеального плана. И здесь обычное словоупотребление остается верным руководителем. Мы называем культивированными садовые плоды, полученные садовником из одеревенелых и несъедобных плодов диких пород; или иначе: это дикое дерево культивировано в садовое плодовое дерево. Если же то же дерево будет употреблено на мачту, что потребует, конечно, не меньшей затраты сознательной работы, то мы никогда на скажем, что ствол дерева культивирован в мачту. Нюансы употребления слова ясно указывают, что плод, как бы ни был необходим для его образования труд человека, в конце концов, все же лишь осуществ­ляет заложенную в качествах самого дерева возможность, ибо по­лучается все-таки из собственных производительных сил дерева, в то время как мачта вырабатывается из ствола в силу системы це­лей, самому стволу совершенно чуждых и в тенденциях его собст­венного существования нисколько не заложенных. В этом смысле все возможные познания, утонченность и виртуозность человека, отмеченные характером придатков, приложенных к личности из об­ласти ей самой в конечном счете совершенно внешних ценностей, не позволяют нам приписать ей действительной культурности. Чело­век описанного типа есть лишь человек культивированных душев­ных способностей, но не человек подлинной культуры. О культуре же мы имеем право говорить лишь в том случае, когда воспринятое душой сверхличное содержание развертывает в ней в тайной гар­монии лишь то, что уже раньше было заложено в ней как ее собст­венное влечение и как внутренняя предназначенность ее субъек­тивного совершенствования.

Здесь выступает, наконец, та обусловленность культуры, благо­даря которой она является решением уравнения между субъектом и объектом. Мы не применяем ее понятия там, где совершенствова­ние не ощущается как собственное развитие душевного центра. Од­
нако оно не находит применения и там, где подобное саморазвитие обходится без всяких объективных и внешних ему средств и путей. Множество движений действительно ведет, как того требует ука­занный выше идеал, душу к самой себе, т.е. к воплощению ее полно­го и в ней самой заложенного, но пока данного ей лишь как возмож­ность бытия. Однако, поскольку она достигает его, исключительно отправляясь от своего внутреннего существа, будь то в религиозном восторге или вдохновении самопожертвования, царстве размышле­ния или цельной гармонии жизни, она может быть лишена специ­фического качества культурности. И не только в том смысле, что здесь может отсутствовать то совершенно или относительно внеш­нее, что словоупотреблением деклассировано в понятие цивилиза­ции. Дело совсем не в этом.

Культурности в самом чистом и глубоком ее смысле нет там, где душа проходит путь от себя к себе, от своей возможности к своей действительности, исключительно с помощью своих субъек­тивных личных сил, хотя бы такой путь с высшей точки зрения и оказался наиболее ценным; последнее только означало бы, что ку­льтура не есть абсолютно предельная ценность души. Культура по­лучает свой специфический смысл только в том случае, когда чело­век вовлекает в указанное развитие нечто внешнее, когда путь ду­ши проходит через ценности и ряды не субъективно душевные. Те объективные образы духа, о которых я говорил выше, - искусство и нравы, наука и предметы техники и индустрии, религия и право, техника и общественные нормы, необходимо должны быть этапами субъекта на пути его к приобретению той своеобразной ценности, которую мы называем культурой личности. Но вот тут-то и кроется парадоксальность культуры, заключающаяся в том, что субъектив­ная жизнь, ощущаемая нами непрерывным потоком и ищущая своего внутреннего совершенства, сама по себе как таковая оказы­вается с точки зрения культуры совершенно бессильной достичь его намеченным путем: с самого начала она оказывается уже направ­ленной в целях своего завершения на те образования духа, которые успели стать формально чуждыми ей, выкристаллизовавшись в са­модовлеющей замкнутости. Культура возникает - это решающий момент для ее понимания - при слиянии двух элементов, из кото­рых ни один не имеет на нее больше права, чем другой: субъектив­ной души и объективного продукта духа.

Здесь коренится метафизическое значение этого исторического образования. В целом ряде своих наиболее могущественных и суще­ственных проявлений дух человека постоянно возводит невозводи-
мые, а если и заканчиваемые, то всегда вновь и вновь разрушаемые мосты между субъектом и объектом вообще: знание, главным обра­зом труд, в некоторых смыслах также искусство и религия. Дух ви­дит перед собой бытие, к которому его влечет как принуждение, так и самовольность его природы. Однако он вечно обречен на движение в самом себе, в круге, лишь касательном к линии бытия. И всякий раз, как он в своем пути, соприкоснувшись с последней, устремится совпасть с ее направлением, с бытием, имманентность законов кру­га захватывает его обратно в замкнутое в себе вращение. Уже в са­мом образовании понятия «субъект - объект» как понятия корреля­тивного, где каждый из этих моментов находит свой смысл в своем другом, лежит тоска и предчувствие преодоления этого застывшего, последнего дуализма. Упомянутые выше области деятельности пе­рекладывают его в особую атмосферу, где радикальная чуждость обеих сторон смягчена и допускает некоторое взаимное проникнове­ние. Но так как последнее находит место только в области модифи­каций, образовавшихся опять-таки под влиянием атмосферных условий отдельных провинций, то чуждость сторон не преодолева­ется в ее глубочайшей основе и конечные попытки оказываются беспомощными перед необходимостью решить бесконечную задачу. Несколько иначе относимся мы к объектам, общение с которыми яв­ляется для нас путем к нашей культурности. Объекты эти - дух, ставший в упомянутых этических, интеллектуальных, социальных и эстетических, религиозных и технических формах предметом; ду­ализм заключенного в свои пределы субъекта и самодовлеющего в своем бытии объекта при духовности обеих сторон переживает иск­лючительно своеобразное оформление. Так, субъективный дух дол­жен лишиться своей субъективности, но не своей духовности, чтобы пережить то отношение к объекту, в котором обретается культура субъекта. Это единственный способ, которым дуалистическая фор­ма существования, данная непосредственно с содержанием субъек­та, организуется в нечто внутренне единое и связное. Происходит объективация субъекта и субъективация объективного - в чем и со­стоит специфичность процесса культуры в его метафизической, возвышающейся над отдельными содержаниями форме. Более глу­бокое понимание требует дальнейшего анализа указанного овещест­вления духа.

Наши размышления исходили из глубокой чуждости, пожалуй, даже враждебности процесса жизни и творчества души, с одной стороны, и их содержаний и продуктов - с другой. Вибрирующей, безудержной, развертывающейся в бесконечное жизни творческой
в каком бы то ни было смысле души противостоит застывший, идеа­льно неподвижный продукт ее с угрозой обратным воздействием остановить, убить эту жизненность; часто продуктивная подвиж­ность души как будто умирает в собственном продукте. В этом основная форма нашего страдания по нашему прошедшему, по на­шим догмам, по нашим фантазиям. До некоторой степени рациона­лизируется и менее ощущается эта расщепленность между агрегат­ным состоянием самой внутренней жизни и ее содержаниями тем, что человек противопоставляет себе и созерцает эти продукты духа или содержания своего теоретического и практического творчества в определенном смысле как самостоятельный космос объективиро­ванного духа. Внешнее или нематериальное произведение, в кото­ром запечатлелась душевная жизнь, начинает восприниматься как своего рода ценность. Попадет ли жизнь, вливающаяся в нее, в глу­хой тупик или прокатит дальше свои волны, выбросив к берегу эти объективные образы, - во всяком случае, специфически человече­ское богатство состоит в том, что продукты субъективной жизни принадлежат в то же время неизменяющемуся предметному поряд­ку ценностей, логическому или моральному, религиозному или ху­дожественному, техническому или правовому. Являя себя носителя­ми этих ценностей, членами таких рядов, продукты духа благодаря взаимному сплетению и систематизированности не остаются в той неподвижной изолированности, которая сделала их столь чуждыми ритмике процесса жизни. И наоборот, самому процессу сообщают они значительность, не могущую быть добытой исключительно из неудержимости течения жизни. На продукты духа ставится акцент ценности, правда, возникающий в субъективном сознании, но по­следнее всегда разумеет под ним нечто внесубъективное. Ценность не должна быть непременно положительной в смысле блага; скорее, наибольшее значение получает тот простой формальный факт, что субъект образовал объект, что его жизнь воплотила самое себя, так как только самостоятельность оформленного духом объекта может разрядить основное напряжение между процессом сознания и его содержанием.

Пространственные представления примиряют несогласован­ность своей неподвижно застывшей формы с непрерывно текущим процессом сознания тем, что узаконивают эту неподвижность отне­сением к объективно внешнему миру; такое же соответствующее значение имеет и объективность духовного мира. Мы чувствуем всю жизненность нашего мышления лишь при наличии неизменных ло­гических норм, всю самовольность наших поступков - лишь при
этических нормах. Все течение нашего сознания заполнено позна­ниями, опытом, впечатлениями из окружающих его, оформленных духом областей. Устойчивость и как бы химическая неразложи­мость всего этого являет проблематическую двойственность с беспо­койной ритмикой субъективно-душевного процесса, в котором оно рождается как представление, как субъективное содержание. Толь­ко принадлежность этих образов к миру идеальному, лежащему над индивидуальным сознанием, обосновывает и оправдывает ука­занную противоположность. Конечно, запечатленность в объекте воли интеллекта, индивидуальности и духа, силы и настроения от­дельной души (также и коллектива их) является решающим момен­том для его культурного смысла. И с другой стороны, здесь вся зна­чительность душевных процессов достигает предельного пункта своего назначения. К осчастливленности творца своим произведени­ем, будь оно великим или незначительным, наряду с разряжением внутреннего напряжения, с проявлением субъективных сил, с удов­летворенностью исполненного требования примешано, думается, еще и объективное удовлетворение, что данное произведение за­кончено, что космос тех или иных ценностей обогатился новым при­обретением. Может быть, нет более утонченного личного наслажде­ния своим произведением, как ощущать его в его сверхличности, в его отрешенности от всего нашего субъективного. И так же, как эти объективации духа, ценны по ту сторону субъективных процессов жизни, входящих в них как их причины, так же ценны они и по ту сторону других процессов жизни, зависящих от них в смысле их следствий. Как бы сильно ни ценили мы организацию общества и техническую обработку естественных процессов, произведения ис­кусства и научное познание истины, нравы и нравственность за их воздействие на жизнь и на развитие душ - чаще всего к этой оценке все же примешивается и удовлетворение тем, что образы эти вооб­ще существуют, что мир объемлет и эти произведения духа. Наш процесс оценки подлежит тут директиве - останавливаться на соб­ственном содержании объективированного духа, не спрашивая о да­льнейших судьбах его и вытекающих душевных последствиях. На­ряду со всем субъективным наслаждением, входящим в нас вместе с художественным произведением, мы сознаем как особого рода ценность то, что произведение это вообще существует, что дух со­творил себе этот сосуд. Как в творческой воле есть по крайней мере одна линия, имеющая своей конечной целью собственное содержа­ние произведения искусства и вплетающая чисто объективную оценку в личное наслаждение изживающей себя творческой силы,
так соответствующая линия дана и в переживаниях воспринимаю­щего. Но, во всяком случае, этот род ценности явно отличен от цен­ностей, облекающих сугубо предметную данность, т.е. природно объективное. Море и цветы, Альпы и звездное небо ~ все, что здесь связано с ценностью, существует только в рефлексах субъективной души. Ведь природа, если отвлечься от мистической и фантастиче­ской антропоморфизации ее, есть лишь непрерывно связное целое, безразличная закономерность которого никогда не акцентуирует на основании ее предметно-внутреннего содержания ни одной своей части, равно как и в бытийном смысле не отграничивает ее от дру­гих частей. Только наши человеческие категории вырезают из нее отдельные куски, связывая с ними наши эстетические, возвышен­ные, символически значимые реакции. То, что прекрасное в природе «радуется на самого себя», правомерно лишь как поэтическая фик­ция; для сознания, размышляющего об объективности в этом пре­красном, нет иной радости, чем та, которой оно разрешается в нас. Если продукт чисто объективных сил может быть субъективно цен­ным, то обратно продукт субъективных сил ценен объективно. Ма­териальные и нематериальные образы, в которые облеклась челове­ческая воля, уменье, знание и чувство, и представляют собой то объективно данное, которое мы воспринимаем как значительность и обогащение бытия - даже если отвлечься от возможности их созер­цать, использовать, насладиться ими.

Пусть ценность и значение, смысл и важность родятся исклю­чительно в душе человека; но хотя это и оправдывается по отноше­нию к данной природе, все-таки ничто не снимает объективной цен­ности образов, в которые уже облечены творческие и оформляющие душевные силы и ценности. Восход солнца, которого никто не видал, не делает мир более ценным или возвышенным, так как простая объективная данность факта вообще не допускает применения этих категорий. Но если художник вложил в картину этого восхода солн­ца свое настроение, свое чувство формы и красок, свою способность выражения, то мы это произведение считаем (не разъясняя здесь, в каких именно метафизических категориях) обогащением и повыше­нием ценности бытия. Мир становится, так сказать, достойнее в своем существовании, приближеннее к своему действительному смыслу, если душа человека - источник всякой ценности - запечат­лелась в факте, теперь уже одинаково принадлежащем также и к объективному миру, - в факте, своеобразное значение которого не зависит от того, расколдует ли другая душа эту зачарованную в нем ценность и разложит ли ее в потоке своего субъективного вос­
приятия. Естественный восход солнца и картина — то и другое реа­льности, но первая находит свою ценность впервые лишь в дальней­шей своей жизни в психическом субъекте, вторая, уже от кубка та­кой жизни вкусившая, в объект оформленная, стоит перед нашим восприятием ценности непосредственным, ни в какой субъектива- ции не нуждающимся дефинитивом.

Если напрячь эти моменты до полярности противоположных воззрений, то на одной стороне окажется исключительная оценка субъективно подвижной жизни, которая не только создает всякий смысл, ценность и значение, но в которой все они постоянно и пре­бывают. На другой - столь же понятно радикальное акцентуирова­ние оформленной в объект ценности. Естественно, последняя не должна быть непременно направленной на оригинальное созидание произведений искусства и религий, техники и знаний; но что бы ни совершал человек, он должен сделать вклад в идеальный, историче­ский, материализированный космос духа, если его произведение претендует оказаться ценным. Это касается не субъективной непо­средственности нашего бытия и деятельности, но их объективно нормированного, объективно упорядоченного содержания; так что, в сущности, только эти нормировки и порядки содержат в себе суб­станцию ценности, которую и сообщают текущим личным процес­сам. Так у Канта даже автономия моральной воли, именно в ее пси­хологической фактичности, не связана сама с ценностью, но пере­кладывает последнюю на реализацию объективно идеальной фор­мы. Так характер и личность получают значение как в добром, так и в злом, лишь поскольку принадлежат к сверхличной области. В то время как оценки субъективного и объективного духа противостоят друг другу, культура, сочетавшая в себе эти оба рода ценностей, со­храняет целостность своего единства, ибо она являет собой тот род индивидуальных свершений, где последние только через восприя­тие и использование сверхличных, вне субъекта живущих образов находят свое осуществление. Только через объективно духовные реальности пролегает путь субъекта к специфической ценности ку­льтуры; объекты же со своей стороны становятся культурными ценностями, поскольку через себя ведут тот путь души от себя к са­мой себе, тот путь от ее естественного к ее культурному состоянию.

Поэтому можно так выразить структуру понятия культуры: нет культурных ценностей, которые были бы лишь культурными цен­ностями; но каждая должна, чтобы получить такое значение, зани­мать еще место среди ценностей предметно-вещественного ряда. Также ценность этого последнего рода, т.е. ценность, благодаря ко­
торой какие-либо интересы или способности нашего существа полу­чают свое развитие, становится культурной, поскольку частичное развитие поднимает наше «целостное я» ступенью выше к его пре­дельному завершенному единству. Отсюда становятся понятными два соответственных отрицательных явления в истории духа. Во-первых, люди с наиболее глубокими культурными запросами проявляют часто удивительное равнодушие, скажем более, отвра­щение к отдельным содержаниям культуры, поскольку им не уда­ется раскрыть сверхспециальный вклад этих содержаний в разви­тие личностей в их целом. И действительно, ни одно человеческое произведение не должно непременно само раскрыть свой вклад, как, с другой стороны, нет ни одного, которое совсем не могло бы его раскрыть. Во-вторых, развертываются явления, которые лишь ка­жутся культурными ценностями, на самом же деле принадлежат к роду известных изысканностей, утонченностей жизни, как часто бывает в перезрелые, уставшие от событий эпохи. Ибо где жизнь стала пустой и бессмысленной, там всякая возможность развития воли и творчества к их высшему становится только схемой; там нет сил извлечь питание и поддержку из содержания вещей и идей - так не может заболевшее тело ассимилировать себе материал из средств питания, от которых растет и крепнет здоровый организм. Тогда индивидуальное развитие извлекает из социальных норм то­лько изысканность поведения в обществе, из искусств - бесплодное наслаждение, из технических успехов - отрицательную сторону безделья и невозмутимость ничем не заполненного дня. Тогда воз­никает род формально субъективной культуры без внутреннего сплетения с элементами содержания, которыми только и должно быть наполнено содержание понятия конкретной культуры. Таким образом, с одной стороны, мы имеем столь страстное, централизо­ванное утверждение культуры, что для него становится чрезмер­ным и отвлекающим самое содержание ее объективных факторов, как таковое не превратимое и не могущее быть превращенным сполна в чистую культурную функцию, а с другой - такую слабость и пустоту культуры, что у ней нет сил воспринять в себя объектив­ные факторы в их существенном содержании. Оба явления, на пер­вый взгляд противоречащие связи личной культуры со сверхлич­ными данностями, подтверждают при внимательном рассмотрении как раз такую связь.

Объединенность в культуре этих последних решающих факто­ров жизни явно раскрывается в возможности развития каждого из них с такой самостоятельностью, что не только руководство мотива­
ми культурных идеалов, но и само их содержание может быть от­вергнуто. Ибо стремление в том или другом направлении чувствует нарушение единства своего напряжения, если должно быть опреде­ленно синтезом обоих направлений. И прежде всего - все творцы вечных содержаний объективных элементов культуры откажутся заимствовать мотивы и ценность своего творчества непосредственно из идеи культуры. По существу, положение здесь таково. Два мира живут в основателе религии и в художнике, в государственном че­ловеке и в изобретателе, в ученом и в законодателе: разряжение сил их существа, вознесение их природы на ту вершину, на которой они отпускают к самостоятельной жизни содержания культуры, и страсть к самому содержанию, в самозаконном совершенстве кото­рого забывает себя и растворяется субъект.

Дата добавления: 2015-06-26