Избранные работы 8 страница

В гении оба эти потока слиты в одно течение; в. нем развитие субъективного духа ради самого себя, ради его стремительных сил, неразличимо едино с полным самозабвением в объективной задаче. Культура, как было показано, всегда синтез. Однако синтез вовсе не единственная и даже не самая непосредственная форма единства, ибо предполагает всегда как свое предшествовавшее или как корре­лят разделенность элементов. Только столь аналитически настроен­ная эпоха, как современная, могла усмотреть в синтезе глубочайшее единство и цельность формирующего отношения духа к миру - в то время как первоначальным должно быть единство еще не диффе­ренцированное. Поскольку из последнего впервые только возникают аналитические элементы, как из органического ядра разветвляется множество обособленных членов, оно стоит по ту сторону анализа и синтеза, невзирая на то, развиваются ли непосредственно из него оба элемента в постоянном взаимодействии, на каждой ступени вза­имно друг друга обусловливая, или синтез лишь дополнительно сво­дит аналитически уже разъединенные элементы к единству, совер­шенно отличному от единства доразъединенных элементов.

Творческий гений владеет тем первоначальным единством субъективного и объективного, которое должно быть разложено, чтобы вновь, однако совсем в новой синтетической форме, восстать в процессе культивирования индивидуумов. Потому забота о куль­туре не лежит в одной плоскости ни с чистым саморазвитием субъ­ективного духа, ни с чистым самозабвением в содержании, но при­соединяется к ним как случайность вторичная и рефлективная, как нечто абстрактно общее, расположенное по ту сторону внутренне непосредственного импульса ценностей души. Даже там, где путь души к самой себе - один из факторов культуры - воспроизводит ее
остальные факторы, и там не затронута еще область культуры, по­ка душа проходит свой путь в пределах, так сказать, собственной области и завершает себя в чистом саморазвитии своей сущности, как бы последняя ни была определена со стороны содержания.

Переходим теперь к другому фактору культуры: к тем возне­сенным к идеальному самостоятельному существованию, независи­мым ни от каких психических движений, в изолированности само­завершенным произведениям духа. Их собственные смысл и цен­ность никоим образом не совпадут с их культурной ценностью, бо­лее того, нисколько даже не затронут их культурного значения. Произведение искусства - пусть оно будет совершенно со стороны норм искусства, норм, которые ни о чем, кроме как о самих себе, не спрашивают, которые придают или отнимают ценность у каждого произведения, даже если бы в мире не существовало ничего, кроме этого произведения; пусть научный результат как таковой будет истинным и абсолютно ничем больше; пусть религия заключит в се­бе полный круг своего значения той благодатью, что она возвещает душе; пусть хозяйственный продукт как хозяйственно совершен­ный всецело будет заключен в область хозяйственного мерила цен­ности, - все эти ряды протекают в замкнутости внутренней законо­мерности. Войдут ли они - и если войдут, то с какой ценностью - в развитие субъективной души, это не затронет нисколько их сугубо предметного, сообразно нормам размеренного значения. Отсюда ста­новится понятным то на первый взгляд удивительное равнодушие, пожалуй, отвращение к культуре, которое часто встречается как у людей, занятых исключительно субъектом, так и у людей, занятых исключительно объектом. Кто стремится к спасению души либо к идеалу личной силы или индивидуального развития, куда не дол­жен запасть ни один внешний момент, - у того в его оценках нет од­ного из составных факторов культуры. И наоборот, другой фактор отсутствует у того, кто стремится только к чистому завершению со­держания наших произведений, лишь бы только эти последние ис­полняли свою идею и никакой другой с ней соприкасающейся. Край­ностью первого типа будет святой - столпник. Крайностью второго - фанатичный профессионал специалист. На первый взгляд поража­ет, что носители таких несомненных культурных ценностей, как ре­лигиозность, личное образование, техника всякого рода, презирают понятие культуры, ведут с ней борьбу. Но это становится сразу яс­ным, если заметить, что культура означает всегда синтез субъек­тивного развития и объективной духовной ценности и что следова-

ние одному из двух элементов в меру его исключительности не до­пускает слияния обоих.

Зависимость культурных ценностей от содействия второго фак­тора, лежащего по ту сторону собственно предметного ряда ценно­стей объекта, объясняет различие высоты значения, достигнутого объектом по шкале культурных ценностей и по шкале чисто пред­метного значения. Есть много произведений - они в художествен­ном, техническом и интеллектуальном отношении не поднимаются до высоты других, уже имеющихся налицо, но зато они обладают способностью особенно продуктивно оказать помощь на пути разви­тия многих людей, обнаружить их скрытые силы, стать мостом к их ближайшей высшей ступени. Как среди впечатлений, получаемых нами от природы, не всегда динамически наиболее сильные или эс­тетически наиболее совершенные сообщают нам те. глубокую ра­дость и чувство, при которых глухие и безотрадные элементы сразу в нас проясняются и гармонизируются; как обязаны этим скорее бываем мы незатейливому ландшафту, игре теней в летний пол­день, - так то же самое повторяется по отношению к произведениям духа: как бы высоко или низко ни оказались они в их предметном ряду, этим нисколько не предрешено значение произведения для пути культуры. Тут специальное значение произведения имеет еще побочную задачу— служить центральному или общему развитию личности. Много глубоких причин обусловливают обратную пропор­циональность между этой побочной задачей и собственной ценно­стью произведения. Есть произведения столь предельной закончен­ности, что как раз в силу этой замкнутой заполненности ни мы не имеем к ним доступа, ни они к нам. Они растут, так сказать, на своей почве, одинаково совершенные, не допуская пересадки на на­шу землю. Мы, быть может, вдохновенно отдадимся им, но при­влечь их к себе, но под впечатлением их подняться к совершенство­ванию самих себя мы не можем. Так античное часто стоит перед со­временной жизнью в самоудовлетворенной, совершенной замкнуто­сти, не дающее никакого ответа на пульсирование и безудержность темпа нашего развития. Может быть, это побуждает многих искать иной основной фактор для нашей культуры. То же можно повторить о некоторых этических идеалах. Этот род образований объективного духа, пожалуй, более чем какой другой предназначен осуществлять и направлять развитие нашей целостности от простой возможности к ее высшей действительности. Однако некоторые этические импе­ративы провозглашают идеал, столь неподвижно совершенный, что не излучается, так сказать, из него ни одной энергии, которую мы

■ 11 92

могли бы активно вовлечь в наше развитие. При всей своей высоте в ряду этических идей как культурный элемент он легко останется позади других идеалов, ниже его в этическом ряду лежащих, но тем легче могущих плодотворно ассимилироваться ритмикой нашего развития. Другая причина непропорциональности между предмет­ной и культурной ценностью образований лежит в односторонности приносимой ими помощи. Много содержаний объективного духа де­лают нас умнее или лучше, счастливее или ловчее, но развивают они при этом, собственно, не нас, а так сказать, объективную сторо­ну или качество нашего существа. Конечно, это очень ускользающее и бесконечно нежное, внешне совершенно необъяснимое различие, обусловленное таинственным отношением нашей единой целостно­сти к отдельным энергиям и свершениям. Обозначить, определить полную замкнутую реальность, называемую нашим субъектом, мо­жем мы, конечно, только суммой отдельных сторон. Однако соеди­нение всех членов не составит в данном случае суммы, и единствен­ная применимая здесь категория - частей и целого - не исчерпыва­ет этого своеобразного отношения. Каждая единичная энергия сама по себе носит объективный характер; рассматриваемая изолирован­но, она может оказаться налицо в различных субъектах; лишь своей внутренней стороной, благодаря которой только и возможен рост единства нашей сущности, приобретает она характер нашей субъ­ективности. Внешней стороной она перекидывает мост к ценностям мира объектов; она лежит на нашей периферии, через которую мы сочетаемся с миром объективным как внешним, так и духовным. Поскольку же эта на внешнее направленная и внешним питаемая функция отделает себя от другого назначения - идти к нам внутрь, достигать самого нашего центра, - наступает упомянутая расщеп­ленность: мы научаемся, становимся сознательнее, богаче способно­стями и наслаждениями, может быть, «образованнее»; но культур­ность наша тем не подвигается вперед, ибо мы хоть переходим от низших знаний и умений к высшим, но не от низшей ступени нас самих к высшей ступени нас самих.

Возможность культурного и предметного значения одного и того же объекта выдвинута только с целью тем выразительнее показать принципиальную двойственность элементов, в сплетении которых и состоит культура. Такое сплетение единственно и неповторимо. Ку­льтура как развитие личного бытия есть состояние, связанное иск­лючительно с субъектом, но в то же время оно может быть достиг­нуто лишь через усвоение и использование объективных содержа­ний. Потому, с одной стороны, культурность представляется уходя­
щей в бесконечность задачей, ибо никогда не может быть закончено использование объективных моментов в целях совершенствования личного бытия; а с другой - нюансы словоупотребления очень точно следуют действительному положению вещей, употребляя обыкно­венно понятие культуры, связанной с отдельным родом объективно­го (религиозная культура, художественная культура и т.д.), для обозначения состояния общественного духа, а не отдельных индиви­дуумов в том смысле, что известная эпоха особенно богата выдаю­щимися духовными содержаниями одного определенного рода, под влиянием которых и протекает главным образом культивирование индивидуумов. Человек, собственно, может быть только более или менее культурен, но не специально в том или ином смысле.

Предметно обособленная культура индивидуума может озна­чать, либо что культурное и как таковое сверхспециальное совер­шенство индивидуума образовалось под влиянием одного односто­роннего содержания, либо что наряду с собственной культивирован- ностью в индивидууме развилось выдающееся знание или умение в какой-либо одной предметной области. Художественная культура индивидуума, например, если это нечто большее, чем профессиона­льное совершенство, могущее оказаться у человека во всех смыслах некультивированного, указывает, что в данном случае совершенст­во именно в данной специальной области привело целостность лич­ного бытия к законченности.

Тут обнаруживается, однако, в здании культуры расщелина, заложенная, конечно, еще в его фундаменте и приводящая метафи­зическое значение понятия культуры как синтеза субъект-объекта к парадоксу, более того - к трагедии. Не только предполагаемый синтезом дуализм субъекта и объекта субстанционален и касается не только бытия обоих, но и развитие каждой стороны по своей внутренней логике отнюдь не совпадает с развитием другой. Так, например, как бы ни было познание наше определено в его формах априорными положениями духа, оно, с другой стороны, непрерывно заполняется привходящими и непредвидимыми элементами; и ни­кто не может быть уверенным, что эти содержания действительно послужат внутренне предназначенному совершенствованию души. То же повторяется и в сфере нашего практически-технического от­ношения к вещам. Конечно, мы обрабатываем вещи, руководствуясь нашими целями; но вещи не абсолютно покорны нашим целям, и мощь их собственной логики делает сомнительной задачу совмеще­ния тех наших действий, которые вызваны односторонними интере­сами, нуждой или самозащитой, с самостоятельным направлением
нашего центрального развития. Каждый объективный дух в узком смысле слова обладает своей логикой. С той минуты, как исключи­тельно силой нашей внутренней самочинности уже созданы первые начала права, искусства и нравов, мы выпускаем из наших рук всю дальнейшую нить их развития в отдельные объективные образова­ния. Скорее сами мы, творя или воспринимая эти образования, со­вершаем путь идеальной необходимости, столь же мало, как и фи­зические силы и их законы, озабоченной содержанием и требовани­ями нашей индивидуальности, как бы центральна она ни была. Во­обще верно, конечно, что для нас язык сочиняет и мыслит, т.е. что он воспринимает в себя отрывочные или связные импульсы нашего существа и ведет их к совершенствованию, которого, предоставлен­ные только своим силам, они, конечно, никогда бы не достигли. Од­нако нет никакой принципиальной необходимости в таком паралле­лизме объективного и субъективного развитий. Даже слова ощуща­ем мы иногда как чужую силу природы, подчиняющую и насилую­щую не только наши выражения, но и наиболее внутренние стрем­ления. Даже религия, возникшая из искания душой самой себя, по­добная крыльям, выросшим из внутренних стремлений души, вос­хотевшей взлететь к своим вершинам, - даже она, раз основанная, сообразуется с законом образования, подчиняющимся ее, но не все­гда нашей, необходимости. Упреки религии за ее антикультурный дух заслужены не только ее случайной враждебностью к иным ин­теллектуальным, эстетическим, моральным ценностям, но глубже: они заслужены и тем, что даже она идет по самостоятельному, ее собственной внутренней логикой определенному пути. Путь этот могуче увлекает за собой души, но какие бы трансцендентные блага ни находила в нем душа, очень часто он не ведет ее к полноте зало­женной в ее возможностях целостности, не ведет к культуре, возни­кающей только через усвоение значительности объективных обра­зований.

Между логикой сверхличных образований и их систем, наде­ленной динамикой и внутренними влечениями и нормами личности, возникает упорная борьба, подвергающаяся в форме культуры своеобразным усложнениям. С тех пор как человек сказал про се­бя- «я», стал пред собой объектом, с тех пор как благодаря такой форме нашей души содержания ее связались в одном центре, дол­жен был образоваться из этой формы идеал единства этих связан­ных в центре содержаний, - единства, замкнутого в себе и в силу этого самодовлеюще-целостного. Однако содержания, из которых «я» организовывает единый и объединенный мир, не принадлежат

ему сполна, они даны ему откуда-то пространственно, временно, идеально извне, пребывая в то же время содержаниями других ми­ров - общественных, метафизических, теоретических, этических; в них они оформлены и связаны между собой иначе, чем они оформ­лены и связаны в «я». Через посредство этих своеобразно в «я» оформленных содержаний - мыслей, деятельностей, тенденций, жизненного уклада - ведут внешние миры наступление против «я» с целью погубить его самостоятельность; они хотят прорвать цент­рирование содержаний вокруг «я», оформить их сообразно своим запросам. Пожалуй, в религиозном конфликте самостоятельности или свободы человека с промыслом Божьим, устроившим мир, рас­крывается наиболее ясно и глубоко эта борьба. Однако здесь, как и в социальном конфликте человека как замкнутой индивидуально­сти и как простого члена общественного организма, имеем мы лишь простой случай того формального дуализма, в который неизбежно загоняет нас принадлежность содержаний жизни к иным, отличным от нашего «я», кругам бытия. Человек не только стоит бесконечное число раз в точке пересечения двух кругов объективных сил и цен­ностей, из которых каждый хотел бы захватить его в свою власть, но сам чувствует себя центром, гармонически, согласно логике лич­ности, располагающим все содержания жизни, и в то же время чув­ствует себя еще солидарным с каждым из этих периферических со­держаний, принадлежащих иному кругу и подчиненных иным зако­нам движения. Наше существо образует, так сказать, точку пересе­чения нас самих с кругом чуждых нам требований. Факт культуры особенно тесно сдвигает обе стороны этой коллизии: он обусловли­вает развитие одной (только этим путем допускает он культивиро­вание) слиянием с другой стороной, предполагая параллелизм или взаимное приспособление обеих. Метафизический дуализм субъек­та и объекта, принципиально преодоленный структурой культуры, вновь получает жизнь как расхождение отдельных эмпирических содержаний субъективного и объективного развитий.

Однако, может быть, еще более расширится и углубится раз­рыв, когда по его сторонам окажутся не противоположно направ­ленные содержания, но когда сторона объекта благодаря его форма­льным определениям - самостоятельности и массивности - окажет­ся недоступной для субъекта. Формула культуры состоит в том, что субъективные душевные энергии, преобразовавшись в объектив- I I ный, независимый уже от творческого процесса жизни образ как

таковые вновь вовлекаются в субъективный процесс жизни, подни­мая носителя его к совершенной законченности его центрального

бытия. Это течение от субъекта через объекты обратно к субъекту, в котором метафизическое соотношение субъекта к объекту реали­зуется в историческую действительность, может потерять свою не­прерывность. Объект может более принципиальным образом, чем до сих пор было указано, выступить из роли посредника и тем разру­шить мост, через который проходил путь культуры. Прежде всего благодаря разделению труда совершаются подобная изоляция и от­чуждение его от творца-субъекта. Предметы, выработанные коопе­рацией многих лиц, образуют шкалу в соответствии с мерой учас­тия в выработке цельного продукта самостоятельной мыслительной интенсивности одного индивидуума или, если не было сознательного происхождения работы, то просто в соответствии с долей вклада каждого из кооперирующихся. Крайним примером последнего рода может служить город, который строится без всякого предваритель­ного плана, в силу случайных потребностей и склонностей отдель­ных лиц, а в целом являет собой полный смысла, наглядно ограни­ченный, органически связанный облик. Противоположным приме­ром будет фабричный продукт: двадцать рабочих, каждый не зная и не интересуясь ни работой других, ни последовательностью рабо­ты, исполняют свою назначенную долю; целое же стоит под руко­водством одной личной центральной воли и интеллекта. Газета, по­жалуй, будет промежуточным примером, где единство, по крайней мере внешнее, связано с обликом и значением личности руководи­теля; — все же образование в целом в значительной мере обязано случайным разнородным вкладам, идущим от самых различных, чуждых друг другу личностей. Тип этого рода явлений в абсолют­ном выражении таков: деятельность различных индивидуумов про­изводит культурный продукт как целое, как готовое и специфиче­ски активное единство, не имеющее производителя, не обязанное своим существованием ни одному соответствующему единству ин­дивидуального субъекта. Элементы сложились по какой-то им са­мим как объективным действительностям присущей логике и с тен­денцией, совсем не вложенной в них их творцами.

Объективность духовного содержания, делающая продукт неза­висимым от дальнейших положительных и отрицательных воздей­ствий, падает на сторону его созидания. Вопреки желанию или не­желанию отдельных лиц готовое образование, чисто материально реализованное, никаким духом и его значением не поддерживаемое, полно своего собственного значения и с ним входит в процесс куль­туры, только степенью отличаясь от смысла слова, случайно соста­вившегося из букв, которые, играя, сложил маленький ребенок.

Смысл этот ведь дан в его духовной объективности и конкретности, как бы случайно и непреднамеренно ни было образовано слово. По существу, однако, это лишь очень радикальный случай всеобщей, обнимающей и вышеупомянутые случаи с разделением труда, судь­бы духа человека. Громадное большинство продуктов нашего духов­ного творчества содержит в своем значении определенный коэффи­циент, нами не созданный. Я имею здесь в виду не неоригиналь­ность, унаследованные ценности, зависимость от образцов: даже при наличии всего этого произведение в своем целом содержании рождается из нашего сознания, пусть даже сознание это передаст лишь то, что оно так или иначе восприняло. Скорее в громадном бо­льшинстве наших объективно представленных деятельностей со­держится некоторое значение, уловимое для воспринимающих субъектов, но нами в произведение не вложенное. Нигде, конечно, не приложимо это в абсолютном смысле, но лишь в относительном. Ни один ткач не знает, что он ткет. Готовое произведение полно ак­центов, отношений, ценностей, вытекающих исключительно из са­мого его содержания, равнодушного к тому, знал ли творец о таких последствиях его творчества.

Столь же таинствен, сколь и несомненен тот факт, что с мате­риальным образованием может быть связан духовный смысл — объ­ективный, для всякого сознания воспроизводимый и, однако, ника­ким сознанием в образование не вложенный, - смысл, обязанный своим существованием только чистой и собственной фактичности данной формы. По отношению к природе аналогичный случай не представляет проблемы: ни одна художественная воля не наделила южные горы чистотой стиля их очертаний или бушующее море - его потрясающей символикой. Во все произведения духа чистая природа, поскольку она наделена возможностями значения, вносит или может внести свой вклад. Возможность приобретения субъек­тивного духовного содержания включена в них как объективное оформление, не допускающее дальнейшего описания и позабывшее совсем свое происхождение. Вот резкий пример: поэт составил за­гадку на одно определенное слово; если будет подобрано другое сло­во, столь же к решению загадки подходящее, столь же согласное со смыслом, столь же неожиданное, как и первое, то новая разгадка «верна» совершенно в том же смысле, что и первая. Хотя процессом своего созидания новое слово абсолютно отлично от первого, оно точно так же идеально объективно лежит в данной загадке, как и первое, на которое загадка была составлена.

Эти возможности и степени самостоятельности объективного
духа ясно показывают, что, даже будучи рожден из сознания субъ­ективного духа, он после совершившейся объективации получает независимую от субъекта значимость и самостоятельные шансы на ресубъективацию. Правда, нет никакой необходимости в том, чтобы шансы эти реализовались; ведь в приведенном примере второе под­ходящее слово существует в своей объективной духовности и до то­го, как кто-либо подыскал его; последнее может даже и вовсе не случиться. Эта своеобразная особенность содержаний культуры, до сих пор показанная нами на отдельных, изолированных содержани­ях, становится метафизическим фундаментом той роковой самосто­ятельности, с которой беспрерывно растет область продуктов куль­туры. Будто внутренняя логическая необходимость гонит один член ее за другим, часто почти без всякого отношения к воле и личности производителей, вне зависимости от вопроса, сколько вообще субъ­ектов, с какой глубиной и совершенством восприняли их, что обу­словило их культурное значение. Фетишизм товара, которым Маркс характеризует хозяйственные объекты в эпоху товарного производ­ства, есть лишь частный модифицированный случай общей судьбы нашей культуры. И вот все эти содержания являются - притом с ростом культуры все в большей и большей степени - странно отме­ченными тем парадоксом, что субъектом рожденные и для субъекта предназначенные, они по ту и по эту сторону обеих инстанций про­ходят как бы промежуточную форму объективности, где и следуют имманентной логике ее развития, отчуждающей их как от их проис­хождения, так и от их назначения. Здесь разумеется совсем не фи­зическая необходимость, но действительно только культурная, не могущая, правда, перескочить через физические условия.

Только культурная логика объектов, не естественнонаучная, двигает один за другим, один из другого продукты духа как тако­вые. Тут лежит роковое внутреннее принуждение всякой «техни­ки», раз развитие ее вышло уже за пределы непосредственного упо­требления. Так на индустриальном рынке множество фабрикатов, в потреблении которых, собственно, нет никакой надобности, появля­ются только в силу их родства с другими продуктами. Использова­ние всех уже устроенных приспособлений становится принудитель­ной необходимостью; технический ряд сам по себе стремится запол­нить себя членами, в которых душевный, собственно определяющий и решающий ряд не нуждается. Так появляется предложение това­ров, вызывающих искусственные, а с точки зрения культуры субъ­екта бессмысленные потребности. Во многих областях науки встре­чаем мы то же положение вещей. Так, филологическая техника, с
одной стороны, развилась до необычайной тонкости методического совершенства, а с другой - не появляется в достаточно большом ко­личестве предметов, заслуживавших бы в действительных интере­сах культуры столь же тонкой обработки. Благодаря этому филоло­гическая старательность легко переходит в микрологию, педантизм и обработку несущественного. Метод шествует в пустоте; предмет­ные нормы развиваются, не совпадая в своем самостоятельном пути с путем культуры, совершенствующим жизнь. Таков же последний мотив формы, когда в развитии искусства техническое умение ста­новится столь большим, что может эмансипироваться от общих ку­льтурных целей искусства. Послушная своей логике, развивает тех­ника утонченность за утонченностью. Область техники, конечно, со­вершенствуется, но культурный смысл искусства нисколько не про­грессирует.

Вся чрезмерность специализации, столь тягостная теперь во всех отраслях труда и все растущая под демоническим гнетом соб­ственной закономерности труда, представляет собой опять-таки ча­стный случай всеобщего рока элементов культуры: объекты имеют свою логику развития — не теоретическую, не природно-естествен- ную, но свою логику культурных произведений человека, уклоняю­щую их от совпадения с личным развитием человеческой души. По­тому раздвоенность эта совсем не тождественна тому часто упоми­наемому явлению, которое в развитых культурах встречается на каждом шагу: наделению средств достоинствами последних целей. Это явление есть лишь чисто психологический факт смещения ак­цента в силу душевных случайностей или необходимостей, без вся­кой связи с предметным соотношением вещей. Здесь же все дело именно в этих последних, в имманентной логике вещественных ку­льтурных образований: человек становится простым выразителем насилия, совершаемого логикой над захваченным в ее руки разви­тием объектов. Развитие это сначала увлекается ею как бы по каса­тельной, в дальнейшем месте пути которой оно, однако, вновь мо­жет быть направлено к культурному развитию людей. Совершенно так же и логика самих понятий часто ведет наше мышление к тео­ретическим выводам, очень отдаленным от первоначальных его на­мерений. Вот, собственно, подлинная трагедия культуры. Ибо траги­ческими, в отличие от печального или извне и случайно уничтожае­мого, именуем мы те явления, когда силы, предназначенные унич­тожить существо, порождаются в наиболее глубоких слоях этого са­мого существа, когда этим уничтожением исполняется воля зало­женного в нем самом рока, когда к уничтожению ведет логическое
развитие самой структуры, по которой существо построило всю свою положительную часть. В понятие каждой культуры входит творение духом самостоятельного объекта, через который и должен пройти путь развития субъекта от себя к самому себе. Но именно этим самым тот интегрирующий, обусловливающий культуру эле­мент предопределяется к собственному развитию, правда, постоян­но требующему для себя сил субъекта, постоянно вовлекающему его в свой путь, но не ведущему субъекта к вершинам его самого: развитие субъекта не может идти теперь по дороге развития объек­тов, а если и попадает на нее, то оказывается скоро либо в тупике, либо в пустой изолированности от своей внутренней жизни.

Еще решительнее, однако, развитие культуры выбрасывает субъекта из своего круга в силу уже указанной бесформенности и беспредельности, присущих объективному духу, вытекающих из численной неограниченности его производителей. Каждый без вся­кого отношения к другим плательщикам может внести свою дань в сокровищницу объективированных культурных содержаний. Запас этот в каждую эпоху культуры носит своеобразный оттенок по своему внутреннему качеству; значит, он ограничен, но количест­венного предела не имеет. Нет никакого основания ограничить его бесконечное размножение, ограничить творчество книги за книгой, произведения искусства за произведением искусства, изобретение за изобретением; форма объективности безгранично заполнима. В силу этой способности к неорганическому, так сказать, численному размножению она глубоко несоизмерима с формой личной жизни. Ибо здесь способность к восприниманию ограничена не только вели­чиной сил и продолжительностью жизни, но также определенным единством и относительной замкнутостью формы жизни. Поэтому содержания, готовые стать средством к индивидуальному развитию субъекта, подлежат отбору в определенном поле деятельности. По-видимому, эта несоизмеримость не нашла бы никакого практи­ческого применения, если бы субъект просто не обращал внимания на содержания, которых его саморазвитие ассимилировать не мо­жет. Однако так просто дело все же не улаживается. Необозримо растущий запас объективированного духа предъявляет к субъекту целый ряд запросов, будит в нем стремления, исполняет его чувст­вом собственной недостаточности и беспомощности и вплетает его в общие отношения, избежать которых в их целом можно лишь путем преодоления отдельных содержаний. Так образуется типичное проблематическое положение современного человека: кругом беско­нечное число культурных элементов, хотя и не лишенных значения,
но, в сущности, все же мало значительных. Своей массой они давят, ибо субъект не в силах ассимилировать каждый из них в отдельно­сти, но также не может отвергнуть и всю совокупность их, так как потенциально они все же принадлежат к сфере его культурного развития. Мы дадим точную характеристику этого положения ве­щей, если обратим слова, характеризующие первых францисканцев с их блаженной бедностью и абсолютной свободой от всех вещей, уклоняющих путь спасения души в сторону и направляющих душу к себе: Nihil habentes, omnia possidentes[15]. Теперь люди среди необы­чайно богатой, превышающей спрос культуры - omnia habentes, ni­hil possidentes**.

Дата добавления: 2015-06-26