Сон Раскольникова

В «Преступлении и наказании» Достоевского содер­жится несколько снов, и каждый из них несет в себе опреде­ленную смысловую нагрузку. В страшном сне, приснив­шемся Раскольникову до совершения им преступления (убийства старухи-процентщицы), воспроизводится карти­на детства, когда семилетний мальчик, гуляя в празднич­ный день с отцом, стал свидетелем зверского избиения пья­ным мужиком тощей крестьянской клячи, завершившегося гибелью бедной лошадки. В другом сне, приснившемся ка­кое-то время спустя после убийства, Раскольников как бы повторяет свершившееся ранее преступление с той лишь разницей, что, несмотря на многочисленные удары топо­ром по голове старушонки, его жертва не только не испусти­ла дух, но, напротив, заливаясь тихим, неслышным смехом, все больше и больше колыхалась от хохота. И, наконец, бу­дучи в остроге в Сибири спустя почти полтора года со дня преступления, Родион Раскольников припоминает свой сон, приснившийся ему в больнице, когда он лежал в бреду. Ему грезилось в болезни, будто весь мир подвергся неви­данной моровой язве, появившейся неизвестно откуда; трахины, то есть микроскопические существа, вселились в людей, делая их бесноватыми, сумасшедшими, убивающи­ми друг друга в какой-то бессмысленной злобе.

Какой из этих снов Раскольникова мог привлечь внимание Фрейда? К сожалению, в своих воспоминани­ях Панкеев ничего не сообщает ни о конкретном сне, со­державшемся в «Преступлении и наказании» и ставшем объектом пристального внимания основоположника психоанализа, ни о его трактовке со стороны Фрейда. Однако, зная основные идеи психоанализа, нетрудно сделать предположение о сне Раскольникова, упомяну­том Панкеевым.

Скорее всего Фрейда мог привлечь сон Раскольнико­ва, приснившийся ему до совершения преступления. Сон, в котором воспроизводятся переживания семилетнего ма­льчика. Тем более, что этот сон включает в себя такие, на первый взгляд, второстепенные детали, которые едва ли бросятся в глаза исследователю, не знакомому с психоана­лизом, но которые, безусловно, привлекут внимание пси­хоаналитика-профессионала.

Итак, надо полагать, что в процессе лечения русского пациента Фрейд продемонстрировал перед ним свое искусст­во толкования сна Раскольникова, имевшего место после того, как герой, выпив в харчевне рюмку водки и съев пи­рог с какой-то начинкой, по дороге домой почувствовал неимоверную усталость, пал на траву в изнеможении и сразу же уснул.

Родиону приснились его детство и то страшное событие, когда молодой, с мясистым и красным лицом Миколка в пьяном кураже решил прокатить в большой телеге, но запряженной маленькой, то­щей кобыленкой, своих собутыльников. Кобыленка дергает изо всех сил, семенит ногами, задыхается, а Миколка нещадно сечет ее кну­том, в ярости выхватывает толстую оглоблю и под звуки разгульной песни и подбадривающие крики других мужиков со всему размаху несколько раз подряд обрушивает ее на спину несчастной клячи

—Живуча! — кричат кругом.

—Сейчас, беспременно, падет, братцы, тут ей и конец! — кричит
из толпы один любитель.

—Топором ее, чего! Покончить с ней разом, — кричит третий.

—Эх, ешь те комары! Расступись! — неистово вскрикивает Ми-
колка, бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает же­
лезный лом.

—Берегись! — кричит он и что есть силы огорашивает с размаху
свою белую лошаденку. Кобыленка зашаталась, осела. Хотела было
дернуться, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она
падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом.

—Добивай! — кричит Миколка и вскакивает, словно себя не по­
мня, с телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают
что попало — кнуты, палки, оглоблю — и бегут к издыхающей кобы-
ленке. Миколка становится сбоку и начинает бить ломом зря по спи­
не. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает [22. Т. 6.
С. 57].

Вся эта сцена производит столь сильное впечатление на маленького Родиона, что он с криком подбегает к рух­нувшей на землю кобыленке, охватывает руками ее окро­вавленную морду, целует ее в глаза, в губу, потом бросает­ся с кулачонками на Миколку и через некоторое времся, всхлипывая, обращается к отцу: «Папочка! За что они бед­ную лошадку убили!» Он хочет перевести дыхание и... просыпается весь в поту, задыхаясь и приподнимаясь в ужасе.

Читатель, пытающийся понять мотивы поведения Раскольникова и сопоставляющий картину убийства ста­рухи с предшествующим сновидением главного действу­ющего лица, может обнаружить в описании ужасной сце­ны у трактира некие знаки, прямо указывающие на связь прошлого с будущим. Это прежде всего испытываемое Раскольниковым чувство страха, которое охватывало его в детстве и которое наблюдалось у него в момент совер­шения преступления. Кроме того, и в сновидении, пере­носящем Раскольникова в детство, и наяву, во время убийства старухи фигурирует одно и то же орудие прес­тупления — топор. Правда, в сцене гибели клячи топор не является реальным орудием убийства, а фигурирует в виде слова, произнесенного одним из наблюдателей за пьяной выходкой Миколки. Но слово, произнесенное, казалось бы, совершенно случайно, оказывается вешим, ибо Раскольников уже замыслил преступление, реализа­ция которого осуществится с помощью топора. Не слу­чайно, проснувшись, он приходит в ужас, потом благода­рит Бога за то, что это только сон, но тут же восклицает: «Боже!... да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп... буду скользить в липкой теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью... с то­пором... Господи, неужели?»

Можно предположить, что для Фрейда в сне Раскольникова первостепенное значение имела не словесная обмолвка о топоре как орудии предстоящего убийства, не явно приходящая на ум максима «не убий!», а тщате­льно замаскированная, скрытая в глубине бессознатель­ного тайна детско-родительских отношений, раскрытие которой предполагает выяснение значения такого зри­тельного ряда сновидения, в котором фигурируют обра­зы отца, сына, лошади, а также чувств любви, ненавис­ти, боязни, испуга.

До того, как Фрейд приступил к лечению русского пациента, в своих воспоминаниях донесшего до нас ин­формацию об интерпретации основателем психоанали­за одного из снов Раскольникова, он имел дело с клини­ческим случаем невротического заболевания мальчика, страдающего фобией, испытывающего страх перед жи­вотным. Речь идет о хорошо известном в истории разви­тия психоанализа и описанном самим Фрейдом случае заболевания пятилетнего Ганса, у которого наблюда­лись припадки и расстройства, сопровождающиеся его собственными заявлениями о том, что его может укусить лошадь. Описание и разбор данного случая содержатся в его работе «Анализ фобии пятилетнего мальчика» (1909).

Анализ фобии Ганса привел Фрейда к выводу, сог­ласно которому у ребенка существует, как правило, двойственная установка: с одной стороны, он боится животное (в случае с Гансом боязнь белой лошади), а с другой — проявляет к нему всяческий интерес, подчас подражает ему. Эти амбивалентные чувства к животно­му являются не чем иным, как бессознательными заме­щениями в психике тех скрытых чувств, которые ребе­нок испытывает по отношению к родителям. Благодаря такому замещению, считал Фрейд, происходит частич­ное разрешение внутрипсихических конфликтов, вер­нее, создается видимость их разрешения. Это бессозна­тельное замещение призвано скрыть реальные причины детского страха, обусловленного, в частности, не столь­ко отношением отца к сыну (строгость, суровость, авто­ритарность), сколько неосознанным и противоречивым отношением самого ребенка к отцу. Мальчик одновременно и любит и ненавидит отца, хочет стать таким же сильным, как его отец, и вместе с тем устранить его, что­бы занять место в отношениях с матерью. Подобные бес­сознательные влечения ребенка противоречат нравст­венным установкам, приобретаемым им в процессе вос­питания. Частичное разрешение этого внутреннего кон­фликта осуществляется путем бессознательного сдвига с одного объекта на другой. Те влечения, которых ребенок стыдится, вытесняются из сознания в бессознательное и направляются на иносказательный объект, скажем, ло­шадь, по отношению к которому можно уже в неприк­рытом виде проявлять свои чувства [23. С. 105—113].

Многое из упомянутого во сне Раскольникова совпадает с деталями, выявленными Фрейдом при анализе фобии пяти­летнего Ганса: страх ребенка на улице при виде больших ломовых лошадей, картина падения лошади, свидетелем чего он был однажды, сильный испуг от мысли, что ло­шадь скончалась, страшное сновидение, связанное с воз­можностью потери матери, конфликт между нежностью и враждебностью к отцу, сравнение отца с белой лошадью и т. п. И завеем этим — скрытые, потаенные, замаскирован­ные желания ребенка, имеющие непосредственное отно­шение к его психосексуальному развитию.

Так что Фрейд имел возможность сопоставить сон Раскольникова с фобией пятилетнего Ганса и найти в «Преступлении и наказании» Достоевского сюжеты, сходные с его представлением о мотивах поведения ре­бенка. А главное, он мог использовать роман Достоев­ского как прекрасную, с его точки зрения, художествен­ную иллюстрацию того, что было обнаружено им в кли­нической практике, как подтверждение выдвинутых им идей о психосексуальном развитии ребенка. Думается, что именно под этим углом зрения Фрейд и осуществил психоаналитическую интерпретацию сна Раскольнико­ва, упомянутую русским пациентом в своих воспомина­ниях.

Можно ли с полной убежденностью говорить о том, что Фрейд проявил особый интерес именно к данному сну Рас­кольникова, а не к какому-то другому? Ведь в принципе все предшествующие рассуждения основываются на предполо­жении, которое является условным и при всех аналогиях с анализом фобии Ганса остается авторским допущением, нуждающимся в доказательстве. Правда, в качестве подтверждения данного предположения можно сослаться на то, что лечение русского пациента Фрейдом и публикация работы «Анализ фобии пятилетнего мальчика» совпадают по времени. И хотя я лично убежден, что воспоминания Панкеева о Фрейде относятся к интерпретации того сна Раскольникова, который приснился ему до совершения преступления, тем не менее читатель вправе рассматривать все это лишь в качестве авторской гипотезы.

Признаюсь, будучи убежденным в правомерности выдвинутого выше предположения о фрейдовской ин­терпретации именно данного сна Раскольникова, я тем не менее долгое время испытывал чувство неудовлетво­ренности от того, что не мог документально подтвердить высказанную точку зрения. И лишь какое-то время спу­стя, к большому для себя удовольствию, ознакомился с материалом, который, надеюсь, позволяет развеять со­мнения на этот счет.

В период работы над своей книгой «Фрейд, психоана­лиз и современная западная философия» (1990) я неодно­кратно просматривал первоисточники, из которых можно было почерпнуть необходимые мне сведения об основате­ле психоанализа и его учении о человеке. В том числе ана­лизировал материалы, содержащиеся в четырех томах анг­лийского издания, раскрывающего историю Венского психоаналитического общества. Однако в памяти откла­дывались главным образом те факты, которые требовалось осмыслить в связи с интересующими меня нюансами пер­воначального возникновения психоаналитических идей и последующей их модификации. Многие частные, как мне казалось, вторичные детали не фиксировались в сознании. Но при очередном просмотре четырехтомника я обнару­жил сообщение об одном заседании Венского психоана­литического общества, сперва подвергшее меня в изумле­ние, а затем вызвавшее радость, но одновременно и сожа­ление, досаду на то, что ранее я проходил мимо столь цен­ной информации, подкрепляющей мое предположение. Впрочем, надо полагать, это обычное явление, характер­ное для любой исследовательской работы, связанной с освоением первоисточников.

Итак, при очередном прочтении третьего тома, со­держащего материалы Венского психоаналитического общества за 1910—1911 годы, меня поразила информа­ция, на которую до сих пор я не обращал должного внимания. Речь идет о заседании от 8 марта 1911 года. На нем был заслушан доклад Б. Датнера «Психоаналитиче­ские проблемы у Раскольникова Достоевского». В осно­ву психоаналитического размышления о мотивах убийства Раскольниковым старухи был положен анализ сна, при­снившегося ему до совершения преступления. Исходя из этого сна, Датнер попытался ответить на три вопроса: Ка­ковы мотивы, обусловившие желание Раскольникова? Ка­кие мотивы в понимании самого Раскольникова привели его к совершению преступления? И, наконец, каковы реа­льные мотивы совершенного Раскольниковым убийства?

В соответствии с психоаналитическими взглядами Датнера желание убийства проистекало от сочувствия Рас­кольникова тем, кто испытывал незаслуженные страда­ния, и в этом отношении его сон дает иллюзию социаль­ной полезности самого поступка. В понимании Расколь­никова мотивы убийства связаны с его желанием стать На­полеоном, возвыситься над простыми смертными. Однако для того, чтобы обнаружить реальные мотивы преступле­ния, необходимо, no-мнению Датнера, детально рассмот­реть сексуальные условия жизни героя, которые едва зат­ронуты в романе Достоевского. Подобное рассмотрение в терминах психоаналитического мышления приводит к выводу, что криминальные тенденции Раскольникова возникают в результате подавления его сексуальных жела­ний, а источник всех его действий лежит в неудовлетворенном либидо, которое скорее всего фиксировалось на | материнском комплексе.

Нельзя сказать, что трактовка Датнером мотивов поведения Раскольникова получила одобрение у всех участииков заседания Венского психоаналитического общества. Вызванная докладом дискуссия оказалась бурной и ост­рой. Так, Фортмюллер высказался против мнения докладчика о равноценном отношении Раскольникова к матери и сестре. Он обратил внимание на то, что во сне герой появляется дважды: как ребенок, испытывающий сострада­ние к своим близким, и как жестокий мальчик, стремя­щийся отомстить Миколке за убийство лошади. Такова, на её взгляд, двойственная позиция сына по отношению к своей матери. Хитшман выразил сомнение по поводу того, что в «Преступлении и наказании» фигурирует толь-, ко материнский комплекс. Более вероятно, с его точки зрения, что главную роль играет все же эдипов комплекс, на основе которого в качестве вторичного возникает спе­цифическое отношение любви и ненависти Раскольнико­ва к своей матери. Закс отметил, что проблема убийства проходит через все романы Достоевского. В «Братьях Ка­рамазовых» основная тема — отцеубийство. В «Преступле­нии и наказании» явно просматривается возникшее на основе подавленной любви чувство ненависти Раскольникова к своей матери.

Что касается сна Раскольникова, то упомянутая в нем белая лошадь является, по мнению Закса, символом боль­шого пениса отца, а маленькая савраска — маленького пе­ниса его сына. В свою очередь, Федерн выступил с крити­кой соответствующих представлений Закса, заявив о том, что они не вносят никакого вклада в понимание мотивов поведения Раскольникова. Другие участники дискуссии, включая Грюнера, Тауска и Фридьюнга, сосредоточили внимание на рассмотрении фрейдовской интерпретации Гамлета и на садистско-мазохистских склонностях Раско­льникова, которые, по их мнению, можно обнаружить в романе Достоевского «Преступление и наказание» [24. С. 189-193].

Нет необходимости углубляться в тонкости психоана­литического толкования мотивов преступления Расколь­никова, прозвучавшего в ходе дискуссии на заседании Вен­ского психоаналитического общества, проходившем под председательством Фрейда. Важно, что такая дискуссия имела место и может быть рассмотрена как один из источни­ков знакомства основоположника психоанализа с творчест­вом Достоевского.

Правда, Фрейд не включился в полемику и по ка­ким-то только ему известным соображениям не высказал своего отношения ни к докладу Батнера, ни к идеям, раз­виваемым другими участниками дискуссии. Впрочем, присутствовавшие на том заседании такие ведущие в то время психоаналитики, как Адлер, Ранк и Штекель, тоже не выступили в дискуссии. Однако сам факт обсуждения работы Достоевского «Преступление и наказание» свиде­тельствует о том, что так или иначе в начале 1911 года Фрейд действительно соприкоснулся с творчеством рус­ского писателя. Именно в то время Панкеев проходил у него курс лечения. И, надо полагать, сообщение русского пациента о фрейдовской интерпретации сна Раскольни­кова относится к тому периоду времени. К этому следует добавить, что примерно в те же годы Фрейд приобрел два-дцатидвухтомник Достоевского, что давало возможность обстоятельно познакомиться с его литературным наследи­ем.

Основателю психоанализа импонировало желание русского писателя заглянуть по ту сторону сознания лич­ности, обнажить внутренний мир индивида, обычно тща­тельно скрываемый от других людей. Достоевский пытал­ся раскрыть тайну человека и с этой целью во всех своих произведениях стремился докопаться до самого дна души, используя различные приемы проникновения в существо драм и коллизий, особенно разыгрывающихся в критиче­ских ситуациях на грани безумия и помешательства, пыл­кой любви и яростной ненависти, жизни и смерти. Фрейд с не меньшим увлечением посвятил свою жизнь изучению тайников человеческой психики. И тот, и другой рассмат­ривали человека как существо, наделенное не только выс­шими, благородными помыслами, но и низменными же­ланиями, неудержимыми страстями, выворачивающими наизнанку расхожее представление о доброй природе че­ловека.

В романах Достоевского сплошь и рядом изобража­лись действующие лица, часто вызывающие отвращение и неприятие в силу их распутной жизни, дурных привы­чек, преступных деяний, болезненного восприятия мира. Нелепые, на первый взгляд, убийства, амбициоз­ные претензии, всеразъедающая ложь, любовная страсть, подтачивающие жизненные силы пережива­ния, ведущие к бредовым идеям и сумасшествию, — все это тщательно и скрупулезно выписывалось мастерским пером, будто автор хотел разоблачить тот образ разумно­го, добропорядочного человека, который столетиями насаждался в литературе, ориентированной на приукра­шивание жизни, представление ее в исключительно ро­зовых тонах. Человек из подполья Достоевского являл собой клубок неразрешимых противоречий, свидетель­ствующих о наличии каких-то демонических сил, не оставляющих индивида ни на минуту в покое и заставля­ющих его действовать во многих случаях наперекор са­мому себе.

Как и Достоевский, Фрейд вскрывал такие непри­глядные, вызывающие подчас возмущение своей обна­женностью картины действительного или воображаемого отцеубийства, сладострастно-эротических или садист-ско-мазохистских влечений индивида, которые воспри­нимаются в плане трактовки человека как неразумного, агрессивного существа, находящегося во власти своих бе­зудержных страстей. Желание сына убить своего отца и овладеть матерью, сексуальная полиморфная извращен­ность ребенка, непристойные фантазии детей, жуткие сновидения взрослых, агрессивные инстинкты, антисо­циальные и противоморальные наклонности, влечение к смерти — обо всем этом Фрейд писал в своих работах, де­лая акцент на темной стороне человеческой души. В изображении основателя психоанализа человек — это бурлящий котел бессознательных страстей и желаний, готовый в любую минуту взорваться и смести на пути не­управляемой раскаленной лавы культурные и социаль­ные преграды, ограничивающие свободное проявление индивидом присущих ему влечений. И только бегство че­ловека в болезнь, подавление собственных страстей предотвращает выброс агрессии вовне, которая направ­ляется вовнутрь и ведет к саморазрушению.

Достоевский и Фрейд уделяли важное значение сновиде­ниям. Интересно отметить, что в их понимании внутрен­ней логики образования сновидений наблюдались пора­зительные сходства. И тот, и другой считали, что в основе любого сновидения лежит какое-то желание человека. Так, в рассказе «Сон смешного человека» Достоевский пи­сал: «Сны, как известно, чрезвычайно странная вещь: одно представляется с ужасающей ясностью, с ювелирски мелочной отделкой подробностей, а через другое переска­киваешь, как бы не замечая вовсе, например, через про­странство и время. Сны, кажется, стремит не рассудок, а желание, не голова, а сердце, а между тем какие хитрейшие вещи проделывал иногда мой рассудок во сне» [25. Т. 25. С. 108]. Эту же мысль, по сути дела, повторил и основатель психоанализа, с той лишь разницей, что он привнес неко­торую конкретизацию в характер желания человека, кото­рому снится сон. Отмечая то обстоятельство, что одни сновидения могут быть совершенно прозрачными, ясны­ми для понимания, в то время как другие нелепыми, аб­сурдными, на первый взгляд, в работе «Толкование снови­дений» Фрейд подчеркнул, что по своей сути «сновидение представляет собою (скрытое) осуществление (подавлен­ного, вытесненного) желания» [26. С. 153].

Интервал между высказываниями Достоевского о сне, которое вызывается желанием, и Фрейда о сновиде­нии как реализации некоего желания человека состав­ляет 23 года. Но речь идет не о заимствовании основате­лем психоанализа идей, ранее выраженных русским пи­сателем. Нет каких-либо сведений о том, что Фрейд был знаком с творчеством Достоевского до написания им ра­боты «Толкование сновидений». Поэтому речь может идти об удивительном совпадении в трактовке проис­хождения снов, что само по себе весьма примечательно. И в этом плане нет ничего удивительного в том, что, ознакомившись с творчеством Достоевского, Фрейд впоследствии неоднократно обращался к наследию рус­ского писателя, усматривая в нем образное подтвержде­ние ряда своих психоаналитических идей, или черпал из него новые идеи, используемые им при подготовке ра­бот, написанных в конце 20-х годов и в более поздний период своей теоретической деятельности.

6. Психология — «палка о двух концах»

Сравнительный анализ работ Достоевского и Фрейда показывает, что в ряде случаев основатель психоанализа, действительно, использовал идеи русского писателя. При­чем речь идет не о каких-то сходных мыслях, которые мо­гут быть весьма близкими, даже тождественными, но вполне самостоятельными, как это имело место во фрей­довском понимании происхождения сновидений. Речь идет о контекстуальном совпадении, свидетельствующем о том, что Фрейду импонировали многие идеи Достоевского и некоторые из них он воспроизвел в своих работах.

Напомню, что Фрейд высоко оценивал роман Достоев­ского «Братья Карамазовы» и содержащуюся в нем поэму о Великом инквизиторе, рассказанную Иваном Карамазо­вым своему младшему брату Алеше.

В поэме действие происходит в Испании, в Севилье в XVI столетии, во время страшной инквизиции, когда мно­гие еретики сжигались на кострах во славу божью. Бог ре­шил посетить детей своих и в человеческом образе появил­ся среди них, творя чудеса исцеления и воскрешения. Де­вяностолетний старец Великий Инквизитор, явившийся свидетелем сострадательных деяний Бога, велит стражникам схватить его и препроводить в тюрьму, находящуюся в здании святого судилища. Через некоторое время этот ста­рец приходит в тюрьму к Богу и между ними происходит примечательный разговор, точнее, монолог, ибо Бог мол­чит, а Великий Инквизитор задает ему вопросы, сам же от­вечает на них и высказывает свои суждения по поводу раб­ства, свободы, искушения и счастья человека. При этом он обвиняет Бога в том, что тот вместо того, чтобы овладеть свободой людей, предоставил ее им и тем самым обрек их на мучения, поскольку свобода привела к бунту, истребле­нию друг друга, рабству. Свободный же человек — тот, кто отказывается от своей свободы, покоряется Великому Ин­квизитору и священникам, предоставляющим ему тихое, смиренное счастье слабосильного существа.

Затронутая в поэме о Великом Инквизиторе проблема­тика о соотношении между свободой и рабством, Богом и человеком, грехом и искуплением, несомненно, актуаль­на, и она неоднократно привлекала к себе внимание раз­личных мыслителей. Применительно к освещаемым во­просам о влиянии Достоевского на Фрейда важно прежде всего обратить внимание на то, что некоторые размышле­ния, содержащиеся в поэме о Великом Инквизиторе, на­шли свое отражение в работе основателя психоанализа «Будущее одной иллюзии» (1927).

В легенде о Великом Инквизиторе девяностолетний старец говорит Богу о том, что люди с охотой подчинятся воле служителей церкви, будут гордиться своим смирени­ем перед ними, а последние разрешат им грешить. «О, мы разрешим им грех, они слабы и бессильны, и они будут лю­бить нас, как дети, зато, что мы позволим им грешить. Мы скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения; позволим же им грешить пото­му, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть, возьмем на себя. И возьмем на себя, а нас они будут обо­жать, как благодетелей, понесших на себе их грехи перед богом» [27. Т. 10. С. 236].

Сходные мысли звучат и у Фрейда при рассмотрении им религиозных верований и роли священников в отпуще­нии грехов простым смертным. Так, говоря об усвоении религиозных предписаний человеком, он обратил внима­ние на то, что, наблюдая за религиозным послушанием, священники всегда шли навстречу людям, позволяя им грешить. Причем при рассмотрении этого вопроса Фрейд сделал следующее пояснение: «Совершенно очевидно, что священники могли поддерживать в массах религиозную покорность только ценой больших уступок человеческой природе с ее влечениями. На том и порешили: один бог си­лен и благ, человек же слаб и грешен» [28. С. 126].

Если учесть, что Фрейд трудился в одно и то же время над своими работами «Достоевский и отцеубийство» и «Будущность одной иллюзии», то вряд ли покажется уди­вительным сходство между некоторыми высказывания­ми русского писателя и основоположника психоанализа. Время написания работы «Достоевский и отцеубийство» приходится на начало 1927 года. Время написания книги «Будущность одной иллюзии» — промежуток между вес­ной и осенью того же года. Другое дело, что, начав работу над «Достоевским и отцеубийством», Фрейду пришлось приостановить ее на несколько месяцев, в результате чего публикация данной работы задержалась, и она вышла в свет после книги «Будущность одной иллюзии».

В своих размышлениях о роли религии в жизни челове­ка Фрейд неоднократно высказывал различные соображе­ния, по своей сути воспроизводящие идеи, выраженные Достоевским в легенде о Великом Инквизиторе. Правда, при осмыслении религиозной проблематики он не делал каких-либо ссылок на соответствующие страницы романа «Братья Карамазовы». Однако в своей работе «Достоев­ский и отцеубийство» он не только дал высокую оценку этому роману, но и особо подчеркнул, что «Легенда о Ве­ликом Инквизиторе» — одно из наивысших достижений мировой литературы» [29. С. 285].

Сравнительный анализ работ Достоевского и Фрейда свидетельствует также о том, что основателю психоанали­за настолько понравились некоторые высказывания и эпитеты русского писателя, что он охотно взял их на воо­ружение и использовал в своих трудах. В частности, Фрей­ду понравилась характеристика Достоевским психологии как «палки о двух концах», которая была вложена в уста ге­роев различных романов русского писателя.

В романе «Преступление и наказание» выражение «психология — палка о двух концах» вкладывалось в уста Раскольникова, который размышлял сам с собой после своего визита к приставу следственных дел Порфирию Петровичу, после завершения словесной дуэли, закончив­шейся тем, что он чуть не выдал себя в процессе обсуждения мотивов поведения преступника, убившего старуху и ее сестру. Припоминая минувшие события, когда он под воздействием непонятного ему влечения вернулся на мес­то преступления, Раскольников пришел к выводу, что у пристава следственных дел нет никаких фактов, подтвер­ждающих его подозрения относительно убийцы, нет ниче­го конкретного «кроме психологии, которая о двух кон­цах».

Эта же характеристика психологии повторяется в ро­мане «Братья Карамазовы» в речи защитника Фетюковича, приводящего различные аргументы с целью оправда­ния подсудимого Дмитрия Карамазова, обвиняющегося в убийстве своего отца. После речи прокурора, построенной на раскрытии психологии преступника, адвокат по-свое­му интерпретирует все представленные на суд доказатель­ства вины подсудимого. При этом он замечает, что психо­логия, хотя и глубокая вещь, «а все-таки похожа на палку о двух концах». В противоположность рассуждениям проку­рора защитник так использует психологическую аргумен­тацию, что фактически представляет перед судом присяж­ных совершенно другую психологию. Он прибегает к ней для того, чтобы наглядно показать, как и каким образом из психологии можно вывести все, что угодно.

В работе «Достоевский и отцеубийство» Фрейд обра­тил внимание на то, что в романе «Братья Карамазовы» в речи защитника на суде прозвучала насмешка над пси­хологией, названной «палкой о двух концах». Он не мог принять всерьез подобную насмешку, поскольку психо­анализ рассматривался им в качестве одной из частей психологии как науки. По его убеждению, насмешку за­служивает отнюдь не психология, а такой процесс до­знания, в результате которого обвинение в совершен­ном преступлении выдвигалось против человека, на са­мом деле не являвшегося убийцей.

Правда, в романе Достоевского «Братья Карамазовы» вряд ли речь идет о насмешке над психологией как таковой. При всем том, что российский писатель подчас действите­льно не выражал какого-либо особого почтения по отноше­нию к психологии, возражал против того, чтобы его самого называли психологом, и подчеркивал, что он не психолог, а реалист, изображающий все глубины человеческой души, тем не менее он не отрицал ее значения в плане возможного понимания с ее помощью природы человека. Поэтому, когда в романе «Братья Карамазовы» защитник Фетюкович де­монстрировал в суде перед присяжными свое искусство вы­ведения из психологии выводов, совершенно противопо­ложных заключениям прокурора, то он тем самым хотел показать зависимость психологии оттого, в каких руках она находится и кем используется. И это являлось насмешкой не над психологией вообще, а над ее злоупотреблением со стороны некоторых людей, преследующих свои корыстные цели. Не случайно, называя психологию «палкой о двух концах», защитник вынужден был сделать пояснение: «Я говорю про излишнюю психологию, господа присяж­ные, про некоторое злоупотребление ею».

В данном случае не имеет значения, насколько адек­ватным было понимание Фрейдом того, что в действите­льности подразумевал Достоевский, вкладывая в уста защитника фразу о психологии, как палке о двух концах. Более важно другое. А именно то, что основатель вос­принял образное сравнение, введенное в оборот россий­ским писателем. И не просто воспринял, но и использо­вал его в последующих своих трудах. Так, в работе, по­священной анализу одного случая истерии (1931), Фрейд вновь сослался на роман Достоевского «Братья Карамазовы» и привел фразу о психологии, как палке о двух концах. А в работе «О женской сексуальности» (1931), размышляя о кастрационном комплексе и жен­ском характере, он подчеркнул, что возможные возра­жения против понимания женской психологии в связи с ранее рассмотренными им представлениями об эдипове комплексе и подавлении женского начала напоминают собой знаменитое выражение Достоевского «палка о двух концах» [30. С. 230, 252].

Таким образом, в своих работах Фрейд, действительно, использовал ряд идей, ранее высказанных российским пи­сателем. Это свидетельствует о том, что, во-первых, ему были близки по духу многие размышления Достоевского о человеке, мотивах его поведения, преступлении и наказа­нии, вине и раскаянии, а во-вторых, он был не прочь заим­ствовать некоторые из них, находя их верными, художест­венно привлекательными, способствующими лучшему пониманию человеческой души. Его не могли не привлечь мастерски описанные Достоевским сюжеты, образно де­монстрирующие силу бессознательных влечений челове­ка, не доходящих до его сознания и вызывающих раздвоенность, расщепленность личности, а также бурное про­явление чувств, стирающих грань между гением и злодей­ством, мудростью и глупостью, прозорливостью и идио­тизмом, здоровьем и болезнью. Как никому другому ему были близки размышления Достоевского о разрушении целостности ощущений человека и его восприятия мира, которое производит «нервозная, измученная и раздвоив­шаяся природа людей нашего времени» («Бесы»).

Одним словом, Фрейд мог многое почерпнуть из литера­турного наследия Достоевского, которого он высоко ценил как талантливого писателя. Другое дело, что основатель психоанализа не испытывал особой личной симпатии к нему как человеку, в сочинениях которого, по его выраже­нию, «явно просматривается эгоистическое стремление освободиться от напряженной потребности посредством хотя бы символического удовлетворения, и при этом он не пренебрегает возможностью испугать и помучить читателя» [31. С. 481]. Более того, в письме Теодору Райку от 14 апреля 1929 года Фрейд признался, что в общем-то он не любит Достоевского. Отвечая на критический разбор своего ис­следования о русском писателе, содержащемся в рецензии Райка «Очерк о Достоевском», он подчеркнул: «Вы также верно высказываете соображение, что при всем изумлении перед мощью и умственным превосходством Достоевского я просто его не люблю. Это связано с тем, что я расходую всю свою терпимость по отношению к патологическим на­турам во время анализа. В искусстве и жизни я их не пере­ношу» [32. С. 80]. Но это не мешало Фрейду по достоинству оценивать художественный талант Достоевского и в ряде случав апеллировать к его идеям.

Достоевский вывернул наизнанку душу человека, за­ставив его публично исповедоваться в своих низменных помыслах и действиях. Фрейд заглянул по ту сторону со­знания личности, обнажив перед ней древний мир жела­ний и влечений с его сексуальной символикой, своеоб­разным, требующим расшифровки языком бессознатель­ного, иносказательным смыслом, стоящим за обычными психическими актами. Оба затронули такие струны чело­веческой души, которые отнюдь не предназначены для извлечения приятных и благопристойных звуков, удов­летворяющих изысканному вкусу любителей классиче­ской музыки. Напротив, своим барабанным боем, за­ставляющим человека натягивать нервы до предела, они разверзли перед ним глубокую пропасть людских стра­стей и пороков, в которую может сорваться каждый смертный, становящийся непримиримым и отталкива­ющим зловещими деяниями бесом, вызывающим сим­патию идиотом (Достоевский) или убегающим в бо­лезнь, как в монастырь, невротиком, страдающим на­вязчивыми идеями истериком, психопатом (Фрейд).

Полагаю, что на основании всего вышеизложенного не трудно составить представление как о высоком общеобра­зовательном уровне Фрейда, так и о его обстоятельном знакомстве с шедеврами мировой литературы. Разумеется, я коснулся далеко не всех художественных произведений, которые были прочитаны основателем психоанализа в разные периоды его жизни, начиная с детства и кончая преклонным возрастом. В своих трудах он часто цитиро­вал Гете, Гейне и Шиллера, посвятил специальную работу анализу «Градивы» Иенсена, наряду с разбором драм Шекспира предложил свое видение произведения Ибсена «Росмерхольм». При этом Фрейд не только опирался на ху­дожественную литературу в качестве иллюстративного мате­риала к своей исследовательской и терапевтической деяте­льности, но и черпал в ней вдохновляющие его сюжеты, обра­зы и мысли, способствующие формированию тех или иных психоаналитических идей и концепций.

Пожалуй, можно сказать, что художественная лите­ратура была для Фрейда той необходимой, важной и не­отъемлемой частью его жизни, которая питала его вооб­ражение, расширяла рамки привычных представлений о драмах и треволнениях человека, давала пищу для глубо­ких размышлений над людскими страстями и служила мощным импульсом для осуществления исследователь­ской и терапевтической деятельности. По мере возник­новения и развития психоанализа он неоднократно по­думывал о прекращении своей обременительной работы в качестве врача и освобождении времени для освоения неисчерпаемой кладовой художественной литературы и реализации исследовательских задумок. И все же, обре­тя в очередной раз силу и вдохновение при чтении худо­жественной литературы или соприкосновении с сокро­вищами мирового искусства, будь то посещение музеев, картинных галерей, архитектурных памятников исто­рии, путешествия во время отпуска в Рим, Венецию или приобретение статуэток, пополнявших его коллекцию антикварных вещей, Фрейд продолжал свою исследова­тельскую и терапевтическую работу, вносил изменения в ранее предложенные им психоаналитические концеп­ции, выдвигал и обосновывал новые психоаналитиче­ские идеи.

Дата добавления: 2015-06-04