XXXVIII 19 страница

Томаш и Ариана едва поспевали за своим провожатым, который резво вышагивал по булыжнику круто забиравшей вверх улочки. И скоро, потеряв дыхание, остановились передохнуть в тени дерева. Шигадзе находился выше Лхасы, и воздух здесь содержал еще меньше кислорода.

– Вы говорите по‑английски? – обратился Томаш к поджидавшему их монаху.

Тибетец приблизился к ним.

– Немного.

– Мы идем на встречу с бодхисаттвой. – Историку не хватало воздуха, и он ловил его открытым ртом. – Вы можете объяснить нам, кто такой бодхисаттва? Каково точное значение этого слова?

– Подобный Будде, тот, кто достиг просветления, но вернулся из нирваны, дабы помогать другим людям. Это святой, человек, который отказался от спасения для себя, пока не спаслись другие.

Монах повернулся и, увлекая их за собой, возобновил восхождение к зданию, возвышавшемуся над всей обителью. Добравшись до дорожки, которая огибала по периметру комплекс красно‑коричневых домов, тибетец свернул налево, поднялся по лестнице из черного камня и нырнул в проем в ярко‑красной стене. Томаш и Ариана старались не отставать. Тяжело дыша, они вошли следом, миновали полутемный портик и оказались в тихом дворике, где монахи усердно молились вокруг чаши с густым как смоль маслом. Это было преддверие храма Майтреий.

Тибетец жестом предложил им войти в тесное помещение справа, освещенное несколькими свечами и рассеянным светом из крошечного оконца. Все здесь несло на себе отпечаток монашеской аскезы, дышало безыскусной простотой. Неприятный запах ячьего сала и сладкий аромат благовоний будто соревновались друг с другом, смешиваясь в дыме, который сизым облачком поднимался над древним чугунным очагом. Пламя горевших в нем углей лизало желтыми языками закопченные бока старого чайника, отбрасывало пляшущие блики на стены и потолок, оживляя сумрак комнаты.

Они сели на скамью, покрытую красными ковриками с рисунком, напоминающим живопись танка. Монах взял чайник и наполнил из него две чашки.

– Cha she rognang, – протягивая их гостям, сказал он.

Это был чай с салом яка.

– Спасибо, – Томаш и виду не подал, но внутренне содрогнулся от перспективы отведать вкус маслянистого напитка. Посмотрев на Ариану, спросил: – Не помнишь, как по‑тибетски «спасибо»?

– Thu djitchi.

– Ну да, точно, – и с поклоном с сторону монаха повторил: – Thu djitchi.

– Gong da. – Тибетец улыбнулся, обратив к гостям ладони обеих рук, словно просил не беспокоиться и оставаться на месте, и исчез.

Прошло, наверное, минут двадцать.

Монах вернулся не один. Он сопровождал чрезвычайно худого и маленького, согбенного ламу, который шел, опираясь на посох. Его правое плечо было обнажено. Более молодой монах помог своему старшему собрату опуститься на подушку. Они обменялись несколькими словами по‑тибетски, после чего молодой с почтительным поклоном удалился.

В комнате установилось молчание.

Слышался лишь птичий щебет на улице да негромкое потрескивание углей в чугунном очаге. Томаш и Ариана смотрели на вновь пришедшего, который, сидя на огромной подушке, казался совсем крошечным и тщедушным. Старец поправил пурпурную ткань «тасена» и выпрямил спину. Глаза его затуманились, взгляд потерялся в бесконечности.

Молчание продолжалось.

Лама, похоже, то ли забыл, то ли не ведал о существовании чужестранцев. Возможно, старец медитировал или впал в транс. Томаш и Ариана, которых это одновременно и озадачивало, и забавляло, недоуменно переглядывались, не зная, как поступить. Может, им следует заговорить первыми? Или, может, он незрячий?

В полном безмолвии прошло минут десять.

Старый монах пребывал в прежней позе – недвижимый, с потухшим взглядом, мерно дыша. И вдруг словно чья‑то невидимая рука пробудила его – он вздрогнул и вернулся в действительность.

– Я бодхисаттва Тензин Тхубтен, – сообщил он любезным тоном на поразительно совершенном английском языке с британским произношением. – Мне сказали, вы ищете меня, чтобы я указал вам путь.

Томаш с облегчением вздохнул. Наконец‑то он его нашел, отправителя загадочной открытки, найденной в доме профессора Сизы.

– Меня зовут Томаш Норонья, я профессор истории Нового лиссабонского университета. – Португалец указал в сторону Арианы. – Это Ариана Пакраван, специалист по ядерной физике Министерства науки Ирана. – Он склонил голову. – Благодарю, что вы приняли нас. Мы проделали долгий путь, чтобы оказаться здесь.

У монаха слегка дрогнули губы.

– Вы пришли, чтобы я вас просветлил?

– В определенном смысле.

– Я буду добрым целителем для немощных и страждущих. Укажу путь праведный заблудшим. Освещу ярким светом бредущих во мгле нощи и нацелю нуждающихся и неимущих умением обрести скрытые сокровища, – нараспев произнес старец. – Так гласит «Аватамсака‑сутра». – Он поднял руку. – Добро пожаловать в Шигадзе, странствующие во тьме ночной.

– Спасибо, мы рады быть здесь.

Тензин обратил взгляд на Томаша.

– Вы, говорите, из Лиссабона?

– Да.

– То есть вы португалец? – задумчиво пробормотал старец. – Португальцы – первые люди с Запада, достигшие сердца Тибета. Это были два священника ордена иезуитов, отец Андраде и отец Маркеш. Прослышав, что в затерянной горной долине Тибета якобы существовала христианская община, они в облике паломников‑индуистов прошли через всю Индию и добрались до Цапаранга – города‑крепости в долине Гаруды, в самой середине царства Гуге. Миссионеры воздвигли там церковь, установив первый контакт между Западом и Тибетом.

– Когда это было?

– В 1624 году. – Старец поклонился. – Добро пожаловать, португальский странник. Если на сей раз ты пришел не в обличье индуистского паломника, какой храм несешь нам теперь?

Томаш улыбнулся.

– Я не несу храм. Но у меня есть вопросы.

– Ты ищешь путь?

– Я ищу путь человека по имени Аугушту Сиза.

Прозвучавшее имя не было незнакомо Тензину.

– А, «иезуит»…

– Нет‑нет, что вы! – поспешил возразить Томаш. – Он не иезуит. И даже насчет его религиозности я не уверен. Он профессор физики в Коимбрском университете.

– Это я называл его «иезуитом», – будто и не слышал Тензин. – Ему это, понятно, не нравилось, – усмехнулся он, – но я вовсе не хотел его обидеть. «Иезуитом» я прозвал его в честь соотечественников, которые четыре столетия назад пришли сюда, в царство Гуге. Кроме того, в этом прозвище содержался шутливый намек на работу, в которой тогда мы оба принимали участие.

– О какой работе вы говорите?

Бодхисаттва опустил голову.

– Этого я сказать не вправе, потому что по взаимной договоренности публично объявить об этой работе должен он.

Томаш и Ариана переглянулись. Историк тяжело вздохнул и перевел взгляд на старика‑тибетца.

– Боюсь, я принес плохую новость, – произнес он. – У меня есть все основания полагать, что профессора Аугушту Сизы нет в живых.

– Он был хорошим добрым другом, – Тензин даже не шелохнулся, точно сказанное никоим образом не тронуло его. – Желаю ему счастья в новой жизни.

– В новой жизни?

– Он возродится ламой. Благим и мудрым мужем, которого будут уважать все знающие его люди. – Тензин опять поправил свою пурпурную мантию. – Многих из нас преследует духкха – разочарования и боль, которые жизнь преподносит, когда мы слишком привержены иллюзиям, то есть майе. Но все это – авидья, невежество, над которым надо подняться. Когда это удается, мы освобождаемся от закабалявшей нас кармы. – Он сделал паузу. – Мы с «иезуитом», было время, шли вместе одной дорогой, раскрывались друг перед другом в преодолении пути. Но мы достигли распутья, и каждый выбрал свою дорогу: я – одну, он другую. Мы двинулись в разных направлениях, это правда. Однако цель у нас всегда оставалась одна.

Тензин Тхубтен закрыл глаза. Казалось, сознание бодхисаттвы воспарило к великой пустоте шуньяте, а его сущность слилась с вечной Дхармакайей, ища ответа на вставшую перед ним дилемму. Мог ли он рассказать все или обязан был хранить молчание? Может, дух его старинного друга, человека, которого он называл «иезуитом», явится ему на выручку и укажет путь?

Он открыл глаза – решение созрело.

– Я родился в 1930 году в Лхасе в знатной семье. Меня нарекли именем Дхаргей Долма, что означает «Идущий вперед под руководством семиглазой богини Долмы». Родители назвали меня так, поскольку считали, что будущее Тибета – на путях развития и прогресса, и перемены важно не упустить, зорко, в семь глаз следить за происходящим. Когда мне исполнилось четыре года, меня, однако отправили в монастырь Ронгбук у подножия Джомолунгмы. Эту великую гору, которую вы, – тибетец посмотрел на Томаша, – называете Эверестом, мы считаем Божественной Матерью Вселенной. Общение с монахами Ронгбука привило мне глубокую религиозность. Согласно буддистскому завету, все сущее имеет причину в имени и мысли, и ничто не существует само по себе. Следуя традиции, чтобы стать другим человеком, я в шесть лет принял имя Тензин Тхубтен, то есть «Защитник Дхармы, следующий путем Будды». В то время Тибет начал открываться Западу, наметилось развитие, отвечавшее чаяниям моей семьи. В 1940 году, когда мне было десять, родители вернули меня в Лхасу, чтобы я присутствовал на церемонии возведения на престол четырнадцатого далай‑ламы – ныне указующего нам путь Тензина Гьяцо, в честь которого я избрал себе имя. А потом меня послали учиться, как было заведено в знатных семьях Тибета, в английскую школу в Дарджилинг.

– Вы учились в английской школе?

Бодхисаттва подтвердил кивком головы.

– В течение многих лет, мой друг.

– Вот откуда у вас такой прекрасный… э‑э‑э… британский английский язык. Там, в этой школе, вам все казалось, наверное, непривычным…

– Да, – подтвердил Тензин. – И дисциплина, построенная на иных принципах, и обычаи. Но главное отличие я обнаружил в методологии, понял, что к изучению проблем мы подходим с совершенно разных позиций, между которыми пролегает целая вселенная. Вы, западники, предпочитаете раскладывать все, любую проблему, на более мелкие составные части и анализировать каждую по отдельности, в изолированном виде. У этого метода есть свои преимущества, но наряду с ними и серьезный недостаток: он ведет к представлению о фрагментарном характере действительности. Это открытие я сделал в Дарджилинге, учась у западных преподавателей. У вас каждый предмет сам по себе: математика – это одно, химия – другое, физика – третье, английский язык – четвертое, физкультура – пятое, философия – шестое, ботаника – седьмое и так далее. Это проистекает из вашей привычки представлять все вещи порознь. – Он покачал головой. – Но это иллюзия. Природа вещей обусловлена шуньятой – великой пустотой и заключена в Дхармакайе – сущностном теле. Дхармакайя есть во всем материальном, что существует в мироздании, и в человеческом разуме отражается в виде бодхи – просветленного мудрого знания. «Аватамсака‑сутра», основополагающий текст буддизма Махаяны, зиждется на представлении о том, что Дхармакайя находится во всем. Все предметы и события взаимосвязаны, сплетены между собой множеством незримых нитей. И даже более того: все предметы и все события суть проявление единого целого. – Последовала короткая пауза. – Все без исключения.

– Вы оказались тогда в совершенно другом мире.

– В абсолютно ином, – согласился бодхисаттва. – Из мира, который представляет все в единстве, попал в мир, который делит все на фрагменты. То, как мыслят на Западе, стало для меня откровением. И если раньше, находясь за пределами Тибета, я горевал, то теперь постигал новый для себя способ мышления. И особенно преуспел в двух дисциплинах – математике и физике. Я стал лучшим учеником английской школы, первым среди ее и британских, и индийских питомцев.

– Как долго вы оставались в Дарджилинге?

– До семнадцати лет. Я вернулся в Лхасу в 1947 году, том самом, когда британцы ушли из Индии. К тому времени я привык носить европейский костюм с галстуком, и мне стоило огромных трудов снова приспособиться к жизни в Тибете. То, что раньше казалось мне таким же уютным, как материнское чрево, теперь представлялось отсталым, ничтожным, провинциальным. Единственное, что как и прежде вызывало во мне восхищение, это мистика буддизма, ощущение интеллектуальной левитации, свободное парение духа в поисках истины. – Бодхисаттва устроился поудобнее на громадной подушке. – Через два года после моего возвращения на родину в Китае произошло событие, которое глубоко сказалось на наших жизнях. В Пекине к власти пришли коммунисты. Тибетское правительство изгнало из страны всех китайцев, но мои родители, будучи людьми хорошо осведомленными и знающими, понимали, что замышляет в отношении Тибета Мао Цзэдун, и потому решили снова отправить меня в Индию. Однако Индия уже не была прежней, а благодаря своим бывшим учителям из Дарджилинга, которые хорошо знали мои физико‑математические способности, я получил рекомендацию для стажировки в Колумбийском университете в Нью‑Йорке.

– Значит, из Лхасы вы переехали в Нью‑Йорк?

– Представьте себе, – улыбнулся Тензин, – из Запретного города попал в «Большое яблоко», из Поталы перенесся на Эмпайр стейт билдинг. – Вспоминая о своих ощущениях, он засмеялся. – Это было настоящее потрясение. Вчера я ходил по Баркхору, а сегодня уже прогуливался на Таймс‑сквер.

– Как вам понравилось в Колумбийском университете?

– Я там пробыл недолго, около полугода. Один из моих тамошних преподавателей был задействован в Манхэттенском проекте, к участию в осуществлении которого привлекли крупнейших физиков Запада. Эта программа имела военное назначение – создание первой атомной бомбы. Кстати, проект получил такое название, потому что его реализация началась именно в Колумбийском университете, расположенном в Манхэттене. Мой преподаватель, профессор физики, участвовал в этой программе. Познакомившись со мной лучше, он был настолько впечатлен моими способностями, что отрекомендовал меня своему учителю, Альберту Эйнштейну. – Тензин произнес это имя нарочито медленно, зная, что оно никого не оставляет равнодушным. – Эйнштейн работал тогда в Институте перспективных исследований в Принстоне и увлекался некоторыми аспектами восточной культуры, в частности конфуцианством. Шел 1950 год, и в Тибете происходили очень бурные события. Уже в январе Пекин объявил о намерениях освободить нашу страну и ввел в Тибет войска, которые заняли территорию Кхама и продвинулись до реки Янцзы. Это было начало конца нашей независимости. Симпатизируя делу тибетцев, Эйнштейн принял меня с распростертыми объятиями. Я был очень юн, конечно, мне едва исполнилось двадцать, и мой новый учитель решил объединить меня с другим молодым стажером, всего на год старше меня, чтобы мы совместно вели общую работу. – Брови бодхисаттвы приподнялись: – Полагаю, вы поняли, кого я имею в виду. Мы с Аугушту сразу прониклись взаимным доверием. Помня из истории, что первыми европейцами в Тибете были португальские монахи‑иезуиты, я и прозвал его «иезуитом». – Старец рассмеялся с непосредственностью ребенка: – Надо было видеть при этом его лицо! Как кипятился! И в отместку придумал мне прозвище «лысый монах», но меня это нисколько не задевало, поскольку в Ронгбуке я действительно был монахом, понимаете?

– И чем вы занимались?

– Многим. – Он снова засмеялся. – Главным образом проказничали и дурачились. Знаете, в доме Эйнштейна на Мерсер‑стрит висел на втором этаже портрет Махатмы Ганди, и однажды мы пририсовали ему гитлеровские усики. Старик от нашей выходки пришел в ярость, у него даже волосы встали дыбом! Вы бы видели…

– Но разве вы не занимались совместной работой?

– Конечно занимались. Эйнштейн в тот период был сосредоточен на очень сложном и амбициозном проекте. Он разрабатывал теорию, которая сводила бы к единой формуле объяснение действия гравитационной и электромагнитной сил. Стремился создать, так сказать, обобщающую теорию мироздания. Он вовлек нас в эту работу. Мы с Аугушту проверяли его выкладки. Этим мы занимались примерно с год, но в пятьдесят первом Эйнштейн пригласил нас к себе в кабинет и сообщил, что отстраняет от проекта. У него появилась для нас другая работа. За неделю или две до этого, когда точно, не знаю, Эйнштейн принял у себя дома важного гостя – тогдашнего премьер‑министра Израиля. В ходе беседы из уст израильского правителя прозвучал серьезный вызов ученому. Сначала Эйнштейн, очевидно, противился, не хотел отвечать на этот вызов, однако по прошествии нескольких дней все‑таки воодушевился и решил взяться за работу. Поэтому он и вывел нас из проекта единой теории поля и подключил к новому проекту – весьма конфиденциальному, если не сказать секретному. Эйнштейн присвоил ему кодовое название, – поведал Тензин. – Он назвал его «Формула Бога».

Воцарилось глубокое молчание.

– В чем же заключался этот проект? – впервые вступила в разговор Ариана.

Бодхисаттва слегка поворочался на подушке, прогнулся в спине и, приложив ладонь к пояснице, поморщился от боли. Затем обвел взглядом полутемное помещение, освещенное лишь свечами из ячьего жира да отблесками огня из печки, и глубоко вздохнул.

– Вы не устали пребывать в замкнутом пространстве?

Нервы у Томаша и у Арианы натянулись как струны. Оба сгорали от желания услышать ответ. Перед ними сидел человек, который, несомненно, знал ключ к разгадке.

– Так в чем же состоял проект? – В голосе Арианы явственно слышались нотки нетерпения.

Бодхисаттва излучал спокойствие.

– «Гора остается горой, и путь всегда к ней тот же, – нараспев продекламировал он и, приложив руку к груди, завершил изречение: – Что изменилось в самом деле, так это мое сердце».

Гости недоуменно переглянулись.

– Что вы хотите сказать?

– В этой комнате действительно темно, а истина всегда остается истиной. Сердце мое устало быть здесь. – Он величественным движением повел рукой в сторону двери. – Пойдемте отсюда.

– Куда?

– К свету, – ответил Тензин. – Я освещу вам путь.

Выйдя из храма Майтрейя, расположенного в верхней части монастыря, они спустились по лестнице из черного камня и повернули налево. Томаш помогал бодхисаттве, поддерживая его под локоть. За ними, прижимая руками к груди три подушки, шла Ариана. Проследовав по узкому проходу вдоль ряда часовенок, они вошли в дверь и попали в обсаженный деревьями тихий дворик, над которым возвышался большой дворец панчен‑ламы.

Находившиеся во дворе монахи встретили Тензина Тхубтена почтительными поклонами. Бодхисаттва остановился и ответил им приветственным жестом. Затем возобновил движение в направлении одного из деревьев, предварительно указав на него своим спутникам.

– Юнь‑мэнь говорил, – сосредоточенно ступая, молвил он: – «В пути только иди. Садясь, только сиди. Превыше всего – не сомневайся».

Томаш помог старцу опуститься на принесенную Арианой большую подушку, которую иранка заботливо уложила под облюбованным им деревом. Гостям хватило беглого взгляда, чтобы убедиться в правильности выбора места: поскольку листва здесь частично пропускала солнечный свет, в кружевной тени было и не жарко, и не холодно.

Тибетец поднял взгляд на оставшихся стоять и молча взиравших на него чужестранцев.

– Будда сказал, – снова речитативом заговорил он: – «Сядь, отдыхай и работай. Наедине с собой. На краю леса живи счастливо, без желаний».

Оба поняли приглашение и, положив подушки на землю, сели перед бодхисаттвой.

Все хранили молчание.

Издалека доносились песнопения монахов, читавших хором тексты священных мантр. Естественным фоном, как шуршание о берег тихой морской волны, по монастырю разливался приглушенным эхом гортанный звук «ом», первопричинный сакральный слог, что предшествовал появлению мира. Создавшая все и вся единая космическая вибрация. В кронах деревьев, беззаботно порхая с ветки на ветку, нежно щебетали мелкие птахи. Здесь ото всего веяло уютом, спокойствием, незыблемостью устоев, сама обстановка располагала к созерцательности, духовному возвышению в непрестанном поиске истины и постижении ее сути.

– Вы упомянули проект «Формула Бога», – возобновил разговор Томаш. – Не могли бы вы подробнее о нем рассказать?

– Что вы желаете, чтобы я вам поведал?

– Ну… вообще‑то все.

Тензин покачал головой.

– Есть китайская мудрость: «Учителя откроют тебе дверь, но войти в нее ты должен сам».

Томаш и Ариана снова переглянулись.

– Тогда помогите нам открыть дверь.

Старец опять глубоко вздохнул.

– Когда я начинал учиться в Дарджилинге, мне все предметы казались забавными. К физике с математикой я относился как к увлекательной игре до той поры, пока не приехал в Колумбийский университет и не получил там преподавателя, который повел меня дальше. И сумел увести так далеко, что учеба перестала быть забавой. Я пришел к великому открытию, обнаружив, что западная наука странным образом смыкается с восточным мышлением… Что вам известно о мистическом опыте Востока?

– Мои знания ограничиваются исламом, – ответила иранка.

– Я знаком с иудаизмом и христианством, – сообщил Томаш. – А в последнее время немного познакомился с буддизмом. И хотел бы узнать о нем больше, но, к сожалению, у меня не было учителя.

Бодхисаттва вздохнул.

– У нас, буддистов, существует пословица: «Когда ученик готов – будет и учитель». – Он сделал паузу, которая тотчас наполнилась музыкой жизнерадостного чириканья какой‑то птички. – Чтобы вы легче поняли суть последнего начинания Эйнштейна, вам надо усвоить Два или три понятия восточных учений. – Тибетец положил ладонь на ствол дерева, подержал ее, затем медленно отнял, соединил руки и опустил на колени, застыв в созерцательной позе. – Буддизм исходит из глубинных корней индуизма, философия которого сосредоточена в анонимных древних трактатах, называемых Ведами. Написанные на санскрите, они были священными текстами ариев. Последняя часть Вед носит название Упанишады. Главная мысль индуизма состоит в том, что разнообразие вещей и событий, видимых и ощущаемых нами вокруг себя, суть разные проявления высшей объективной реальности, которая называется Брахман и является в индуизме тем же, чем Дхармакайя в буддизме. Слово «Брахман» означает «рост», «нарастание». Брахман – это реальность в себе, внутренняя суть вещей. Мы сами являемся Брахманом, хотя под влиянием чар изобретательной майи, творящей иллюзорное многообразие, можем и не сознавать этого. Это многообразие не более чем обман. Существует лишь одна реальность, и эта реальность – Брахман.

– Извините, но я не понимаю, – перебил Томаш. – Мне всегда представлялось, что в индуизме целый сонм разных божеств.

– Отчасти это верно. У индуистов и в самом деле много богов, но из священных трактатов со всей ясностью вытекает, что они являются лишь отражением одного‑единственного бога. Это все равно, как если Бога назвать тысячей имен и каждое имя считать богом. Сущность все равно останется единой, и разные имена будут называть лишь разные лики целого. – Тибетец развел руки и вновь соединил их. – Брахман – это все и вся в одном. Он есть сама реальность, и это единственно реальная действительность. В основе индуистской мифологии лежит история о создании мира богом Шивой, Царем танца. Согласно этой легенде, материя пребывала втуне, пока однажды в Ночь Брахмана Шива не вступил в огненное коло. И тотчас материя пришла в пульсирующее движение в такт с танцующим Шивой. Своей пляской он побудил жизнь к великому круговороту – цикличному чередованию созидания и разрушения, рождения и смерти. Танец Шивы – символ единства и существования. В нем заключены пять совершаемых Шивой божественных деяний: сотворение мироздания, поддержание его в космосе и разрушение, сокрытие природы божественного и предоставление истинного знания. В священных текстах говорится, что танец положил начало возникновению исходного материала для расширения материи и появления энергий и что все созданное животворной силой Шивы устремилось в пространство, первоначально заполнявшее Вселенную. В соответствии с этими священными писаниями, расширение будет ускоряться, в нем все смешается, и в конце танец Шивы превратится в ужасную пляску всеобщего разрушения. – Бодхисаттва склонил голову. – Вам это не кажется знакомым?

– Невероятно, – пробормотал Томаш. – Большой взрыв и расширение Вселенной. Эквивалентность массы и энергии. Большое сжатие.

– Да, сходство наблюдается, – согласился тибетец. – Вселенная обязана своим существованием танцу Шивы, а также самопожертвованию высшего существа.

– Самопожертвование? Как в христианстве?

– Нет, – качнул головой Тензин. – В данном случае понятие «жертва» используется в своем исконном смысле – для обозначения действия, наделяющего объект сакральностью, и не связано со значением «страдание». Индуистская история о сотворении мира – это рассказ о божественном акте создания священного, об акте, совершив который, Бог становится миром, а мир – Богом. Вселенная – это гигантская сцена, на которой развертывается божественное действо. Брахман исполняет в нем роль великого волшебника, преображающего мир при помощи создающей иллюзии майи и влияния кармы. Карма – это созидательная сила, активный замысел божественной постановки, все мироздание в движении. Суть индуизма коренится в избавлении от обмана майи и воздействия кармы, в достижении через медитацию и йогу понимания, что все столь разнообразные явления, воспринимаемые нашими органами чувств, суть часть одной общей реальности, что все это – Брахман. – Бодхисаттва приложил руку к груди. – Всё есть Брахман, – повторил он. – Всё. Включая нас самих.

– Но разве буддизм не проповедует то же самое?

– Совершенно верно, – подтвердил тибетец. – Однако эту единую реальность, эту суть, находящуюся в различных объектах и явлениях Вселенной, мы описываем не как Брахман. У нас для этого используется понятие Дхармакайя. Все есть Дхармакайя, все связано невидимыми нитями, вещи являются не чем иным, как разными гранями одной и той же реальности. Но реальность эта, будучи одной и той же, отнюдь не неизменна. Напротив, она отмечена сансарой, а это значит, что вещи постоянно меняются и перерождаются – и это имманентные свойства природы.

– Но в чем же разница между индуизмом и буддизмом?

– И в форме, и в практиках, и в преданиях. Будда принимал индуистских богов, но не придавал им большого значения. Между двумя религиями имеются огромные отличия, хотя суть одна. Реальность единственна и едина, несмотря на кажущуюся множественность. Различные вещи не более чем разные маски одного – последней реальности, которая тоже неперманентна. Оба мировоззрения учат видеть то, что находится за масками, учат понимать, что различие скрывает единство, учат идти к раскрытию единого. Но для достижения одной и той же цели используются разные практики. Индуисты достигают просветления посредством веданты и йоги, тогда как буддисты следуют священным восьмеричным путем Будды.

– Таким образом, ключевое положение восточных учений – это понятие реальности, которая, будучи облечена в различные формы, в своей сущности является единственной и единой, не так ли?

– Да, – подтвердил Тензин. – Ряд существенных моментов этой основополагающей идеи индуизма и буддизма, выделенных еще господствующими течениями философской мысли обоих учений, в дальнейшем были развиты даосами. Вам доводилось читать «Дао дэ цзин», главный трактат о Дао?

– А что такое Дао?

– Чжуан‑цзы сказал: «Если один спросит о том, что есть Дао, и другой ему ответит, никто из двоих не ведает, что такое Дао».

Томаш усмехнулся.

– Значит, объяснить Дао невозможно?..

– Дао – это еще одно имя для обозначения понятия, родственного Брахману и Дхармакайе, – возвестил тибетец. – Дао – это реальность, сущность мироздания, единый источник множественного. Провозвестником пути Дао был Лао‑цзы, который вывел главное положение этого учения. «Дао дэ цзин» начинается откровением: «Дао, которое может быть изречено, не есть истинное Дао. Имя, которое может быть названо, не есть истинное Имя». – Тензин Тхубтен вслушался в звуки пронесшегося по двору ветерка, с которым, подобно опавшей листве, улетели произнесенные им слова. – Дао подчеркивает роль движения при определении сущности вещей. Вселенная балансирует между инь и ян – двумя началами, задающими ритм смены цикличных схем движения, в которых находит выражение Дао. Жизнь, как говорит Чжуан‑цзы, это гармония инь и ян. Подобно тому как йога является индуистским путем к просветлению и пониманию, что все есть Брахман, подобно тому как священный восьмеричный путь Будды является буддистским путем к просветлению и пониманию, что все есть Дхармакайя, так даосизм является даоским путем к просветлению и пониманию, что все есть Дао. Даосизм для достижения Дао пользуется противоречием, парадоксами и ухищрениями. – Старец поднял руку. – Лао‑цзы говорил: «Чтобы сжать вещь, надо ее расширить». – Он склонил голову. – Это весьма изощренная, утонченная мудрость. Через подвижное соотношение инь и ян даосы объясняют изменения в природе. Инь и ян являются двумя полюсами‑антиподами, двумя крайностями, соединенными между собой незримой скрепой, двумя разными ликами Дао – воплощения единства всех противоположностей. Реальное находится в постоянном изменении, но перемены происходят циклично, тяготея то к инь, то к ян. – Бодхисаттва снова поднял руку. – Но крайности – это иллюзия единого, а Будда говорил о недвойственности. Слова Будды таковы: «Свет и тень, длинное и короткое, черное и белое могут быть познаны только во взаимоотношении. Свет зависим от тени, а темное от светлого. Между ними нет противоположности, но есть отношение».

Дата добавления: 2015-06-04