История всемирной литературы 24 страница

Отчетливее всего черты раннепросветительской идеологии проявились в Италии в сфере философии, истории и эстетики. Основным объектом идеологического наступления ранних просветителей на правовые, политические и экономические институты рефеодализированной страны в первой половине XVIII в. стала церковь, которая все еще выступала «в качестве наиболее общего синтеза и наиболее общей санкции существующего феодального строя» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 7, с. 361). Ранние просветители Италии продолжали антиклерикальную традицию гуманистов эпохи Возрождения. Но они развивали ее уже в иных исторических обстоятельствах — в условиях формирования в Западной Европе так называемого «просвещенного абсолютизма», склонного иногда использовать новые идеи в собственных целях и интересах.

Важнейшим центром итальянской раннепросветительской мысли в первой половине XVIII в. стал Неаполь. В Королевстве обеих Сицилий противоречия феодальной системы приобрели еще более острые формы, нежели в других государствах Италии, а извечные трения между неаполитанским королевским двором и папской курией, не отказавшейся от своих феодальных притязаний на Неаполь, создавали благоприятную обстановку для антицерковных выступлений родоначальников итальянского Просвещения. В начале XVIII столетия в Неаполитанском университете и в политическом салоне известного адвоката Гаэтано Ардженто сформировалась, как сказал однажды Пьетро Метастазио, «пламенная антиватиканская фаланга» (письмо к С. Маттеи, 1773). К ней принадлежали учитель Метастазио, убежденный сторонник картезианского рационализма Джан Винченцо Гравина (1664—1718), автор антииезуитского памфлета «Мистическая гидра» и историко-правовых работ («Происхождение гражданского права», «О Римской Империи» и др.), в которых темпераментно защищалась независимость светской государственной власти от церкви и прославлялось законодательство республиканского Рима, и один из самых смелых итальянских мыслителей XVIII в. — Пьетро Джанноне.

160

В литературу не только итальянского, но и европейского Просвещения Пьетро Джанноне (1676—1748) вошел, главным образом, благодаря сочинению «Гражданская история Неаполитанского королевства» (1723). Оно немедленно было переведено на многие языки и оказало влияние на ряд крупных просветителей, начиная с Ш. Монтескье и кончая Э. Гиббоном. Этот труд охватывает историю Неаполя со времени Римской империи до начала XVIII в. и представляет своего рода четырехтомный антиклерикальный памфлет, в котором ставится под сомнение абсолютность духовной власти римских пап и утверждается, что истинным субъектом всякого права, в том числе и церковного, является вся община верующих, весь народ. В историко-философских идеях Пьетро Джанноне и некоторых других ранних просветителей Италии слышались отзвуки крестьянских восстаний, проходивших под знаменем вальденской ереси. Абсолютизму теократического государства «Гражданская история Неаполитанского королевства» противопоставляла демократические идеалы раннего христианства. Это был мощный удар по католицизму, и Ватикан реагировал на него незамедлительно: книга официально была объявлена «еретической и безбожной», а ее автор отлучен от церкви. Преследуемый иезуитами, Джанноне вынужден был бежать сперва из Неаполя, а затем и из Венеции, не осмелившейся предоставить ему политическое убежище. На некоторое время Джанноне удалось укрыться в Швейцарии. Там он закончил большой философско-исторический труд «Троецарствие», в котором политика римской католической церкви подвергалась еще более резкой критике. В 1736 г. агенту иезуитов удалось заманить Джанноне на территорию Пьемонта, где он был арестован и брошен в туринскую тюрьму, откуда уже не вышел.

По своим общественным идеалам, а также позиции, занимаемой в идейной борьбе первой половины XVIII в., к Пьетро Джанноне был близок Людовико Антонио Муратори (1672—1750). Он получил общеевропейскую известность, главным образом как создатель трудов по эстетике и теории литературы: «О совершенной итальянской поэзии» (1706), «Размышления о хорошем вкусе в науках и искусствах» (1708), «Жизнь и стихотворения Ф. Петрарки» (1711), «О достоинствах народного красноречия» (1750) и др. В этих сочинениях Муратори, опираясь на литературное наследие эпохи Возрождения, закладывал основы итальянского просветительского классицизма, отвергая, с одной стороны, экстравагантное, противоречащее «хорошему вкусу» искусство барокко, а с другой — тот ригористический, ограничивающий поэтическую фантазию рационализм, с позиций которого критиковали классическую итальянскую поэзию ревностные последователи Буало, в частности французский иезуит Бугур, чье сочинение «Способ правильно оценивать литературные произведения» (1678) вызвало в начале века оживленную дискуссию среди писателей Италии.

Но Людовико Муратори был не только эстетиком. Будучи, подобно Джанноне и Гравине, убежденным противником теократии, он не остался в стороне от развернувшейся в его время политической борьбы. Критике церковного абсолютизма, разоблачению религиозных предрассудков, замутивших духовную основу первоначального христианства, проповеди веротерпимости и принципов своего рода «христианского социализма» посвящены такие значительные нравственно-философские работы Муратори, как «Трактат о христианском милосердии» (1723), «Нравственная философия» (1735), «Счастливое христианство» (1743—1749) и др. Произведения эти имели широкий общественный резонанс и навлекли на автора яростные нападки иезуитов, требовавших включения его произведений в пресловутый «Индекс запрещенных книг». Муратори был обвинен в насаждении особой, «гражданской ереси», именуемой также «мураторианской», и в 1740—1741 гг. с трудом избежал отлучения от церкви. От участи Джанноне его спасло только личное вмешательство «либерального» папы Бенедикта XIV (того самого, которому Вольтер посвятил «Магомета»), заявившего, что «творения великих людей не запрещаются».

Подобно всем просветителям XVIII в., Муратори считал, что произведения литературы и искусства призваны содействовать социальному прогрессу. Отвергая как безыдейные и безнравственные поэзию и театр барокко, он стремился противопоставить им литературу, являющуюся общественной школой истинной и неизменной морали, отвечающей требованиям не столько некоей абстрактной этики или традиционной христианской религии (как пытаются доказать некоторые зарубежные ученые), сколько той самой «гражданской ереси», которой были проникнуты все его произведения. Именно такая литература, а не власть государей должна была, по мнению Муратори, преобразовать и сплотить всю Италию. Еще в 1703 г. он опубликовал «Первый проект Литературной республики», которая, по его замыслу, должна была, в отличие от Аркадии и других итальянских академий, «занимающихся вздорными проблемами и всяческой ерундой», содействовать новому возрождению итальянской национальной культуры, объединив «всех видных

161

литераторов Италии, к каким бы социальным слоям они ни принадлежали».

Создать такого рода «республику» Муратори, разумеется, не удалось, но его собственная деятельность в немалой мере содействовала формированию в Италии нового, национального сознания. Поборник разума и «хорошего вкуса» оказался старательным издателем и исследователем исторических документов, сочетая картезианский рационализм с тем своеобразным историзмом, который был одним из характернейших признаков раннего итальянского Просвещения. Осуществленное Муратори фундаментальное двадцативосьмитомное издание «Итальянские историки» (1733—1751) содержало наряду со старинными хрониками записи народных легенд и песен, тексты неизданных литературных произведений, относящихся к VI—XVI вв., а также различного рода свидетельства, проливающие свет на материальную и духовную жизнь средневековой Италии.

Как рационалист XVIII в., Муратори ясно отдавал себе отчет в том, что публикуемые им материалы изобиловали «сказками и баснями». Однако это его не смущало. По-рационалистически четко отделяя историческую истину от поэтических вымыслов в том «обширном переплетении правды и лжи», которое несла с собой «традиция темного народа», Муратори вместе с тем склонен был анализировать саму эту традицию как важнейший исторический факт, усматривая в народных легендах и преданиях не просто пустые басни, а художественное преломление действительности в самосознании нации на определенной стадии ее исторического развития. Для своего времени такая точка зрения была достаточно новаторской, и именно с ней оказался связан один из самых существенных вкладов раннего итальянского Просвещения в последующее развитие европейской культуры.

Основные исторические сочинения Муратори примечательны прежде всего тем, что в них давалась значительно более объективная оценка средневековой культуры, чем та, которая содержалась в книгах французских просветителей, склонных, по словам Ф. Энгельса, смотреть на все европейское средневековье, «как на простой перерыв в ходе истории, вызванный тысячелетним всеобщим варварством» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 21, с. 287). В отличие от более радикальных мыслителей, «которые во Франции просвещали головы для приближавшейся революции» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 20, с. 16), ранние итальянские просветители связывали свои представления о торжестве разума не столько с социально-политическими преобразованиями и будущим третьего сословия, сколько с тем культурным и национальным подъемом, который пережила их страна в прошлом. Вот почему итальянские средние века были для Муратори не только, как он писал, «варварской и страшной эпохой» расцвета феодализма, но и эпохой, отмеченной «большой доблестью и блистательными подвигами», эпохой городских демократий XIII—XIV вв., а также Данте, Петрарки, Боккаччо, подготовивших культурный расцвет XVI столетия и оказавших на новейшую европейскую культуру — Муратори особенно на этом настаивал — ничуть не меньшее влияние, нежели греко-римская античность. Просветительский историзм в Италии питался национальным сознанием и вместе с тем содействовал его дальнейшему формированию.

Дж. Вико

Гравюра Ф. Сессонэ

Неразвитость в Италии первой половины XVIII в. новых, капиталистических отношений

162

обусловила не только слабые, но и некоторые сильные стороны раннего итальянского Просвещения. Не чувствуя поддержки уверенной в своем будущем буржуазии, ранние просветители в Италии редко заходили в борьбе против феодальной системы дальше критики мирских притязаний папства на государственную власть; их произведениям не был свойствен пафос политически революционных идеалов. Но зато у них отсутствовали и третьесословные, буржуазные иллюзии. Современную им действительность первые просветители Италии нередко оценивали трезвее и историчнее, чем самые просвещенные умы Франции и Англии. Сами не отдавая себе в том отчета, они смотрели на окружающий мир глазами не рвущегося к власти буржуа, а угнетенного трудового люда. Вот почему им порой удавалось, опережая современную им метафизическую философию и эстетику, высказывать поражающие своей глубиной суждения о созидательной роли народных масс в истории общества и в истории поэзии. Первая половина XVIII столетия в литературе Италии была не только временем Гравины, Джанноне, Муратори — это было также время Джамбаттисты Вико, мыслителя, у которого, как писал К. Маркс, «содержатся в зародыше Вольф («Гомер»), Нибур («История римских царей»), основы сравнительного языкознания (хотя и в фантастическом виде) и вообще немало проблесков гениальности» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 30, с. 512).

Джамбаттиста Вико (1668—1744) всю жизнь провел в Неаполе. Около пятидесяти лет он преподавал в тамошнем университете право и там же в 1725 г. опубликовал первое издание своего главного труда «Основания новой науки об общей природе наций». Над этим трудом Вико работал до конца своих дней. Третье, расширенное и существенно переработанное издание «Новой науки» увидело свет в 1744 г., когда ее автора уже не было в живых.

Несмотря на несколько архаичный и барочный стиль изложения, изобилующий сложными метафорами и аллегориями, труд Вико действительно закладывал основы совершенно новой науки. За несколько лет до того, как Вольтер ввел этот термин — «философия истории», убежденный противник картезианского рационализма Вико создал оригинальную философскую теорию развития человечества, включив в нее то, что мы назвали бы теперь элементами исторической мифологии, исторической поэтики и исторической эстетики. Именно историзм с неотделимой от него стихийной диалектикой больше всего отличал «Новую науку» от современной ему французской просветительской мысли, и это даже давало повод многим исследователям творчества неаполитанского философа выводить его за рамки европейского Просвещения, игнорируя все то, что связывало Вико в первой половине XVIII в. с Джанноне и Муратори, а во второй — с Филанджери, Пагано и другими неаполитанскими «якобинцами».

В противоположность большинству западноевропейских мыслителей XVIII в. Вико не верил в абсолютность исторического прогресса и не склонен был взирать на далекое прошлое «просвещенных» народов только как на хаос кровавых, но бессмысленных случайностей, порожденных невежеством и религиозными предрассудками. Он искал в истории «простонародную мудрость», смысл и ту внутреннюю закономерность, «согласно которой совершают свой бег во времени все нации в своем зарождении, движении вперед, зрелом состоянии, упадке и конце». Законы истории, согласно мнению Вико, могут быть познаны людьми, ибо, в отличие от природы, историю творят сами люди, преследуя свои сугубо материальные интересы. Однако Вико никогда не рассматривал человеческую историю как результат целесообразной деятельности отдельных выдающихся личностей. История для него — это всегда процесс, развитие, но не абстрактного, внеличного, картезианского разума или абсолютного духа, а самосознания народа, неизменно борющегося за свое освобождение, хотя далеко не всегда правильно понимающего окружающую действительность и умеющего найти истинные пути к гражданской свободе.

Схема исторического развития, отстаиваемая в «Новой науке», в общих чертах такова: за первобытным состоянием животной дикости и «гнусной общности имущества и жен» (т. е. первобытного коммунизма) следует «эпоха богов», когда народное самосознание облекается в форму сознания мифологического, создающего языческое многобожие. Это первый шаг человечества к его собственно историческому бытию. О мифологии Вико судил не по Феокриту или Овидию, а по поверьям современного ему итальянского крестьянства. В «Новой науке» Вико — и в этом состоит новаторство его труда — старался, опираясь на изучение языка и сопоставления различных фактов древнейшей истории, добраться до истинного смысла самых «грубых» мифов, ибо только так, по его мнению, философ может составить правильное представление как о тех начальных этапах истории, о которых не сохранилось никаких письменных свидетельств, так и об исторических основах всякой поэзии. «Мифология, — пишет он, — это Гражданская История Первых народов, последние же повсюду были в своей сущности Поэтами».

163

Затем на определенном этапе «эпоха богов» сменяется «эпохой героев». В это время народ в силу своей бедности оказывается в подчинении у земельной аристократии, у «героев». По сравнению с «эпохой богов» «героические» времена были определенным шагом вперед в развитии человечества. Вико признавал это, но в отличие от многих современных ему мыслителей не склонен был идеализировать не только царский, но и раннереспубликанский Рим, видя в его «героике» то же самое «варварство», которое существовало в Европе в пору феодализма. Сквозь покровы тяжеловесной барочной прозы в «Новой науке» порой прорывается такая ненависть ко всякого рода угнетению, какую в XVIII в. нечасто можно обнаружить даже у самых последовательных просветителей. Предвосхищая Жан-Жака Руссо, Д. Вико писал: «Гражданское рабство коренится в тех имущественных благах, которые не необходимы для жизни».

Однако Вико не считал, что трудовой народ будет вечно находиться в рабской зависимости от феодальной аристократии. В результате развития народного самосознания вслед за «веком героев» постепенно складывается третья эпоха, которую Вико называет «человеческим веком». Начало его не является, впрочем, следствием одних лишь успехов просвещения. Народная республика, учит Вико, устанавливается в результате упорной политической и экономической борьбы народа за свои естественные права.

Раскрепощение человечества, осуществляемое в народных республиках, создает благоприятные условия для пышного расцвета культуры и облегчает людям познание окружающего их мира. «В таких республиках, — пишет Вико, — целые народы, вообще жаждущие справедливости, предписывают справедливые законы, а так как они хороши вообще, то здесь возникает философия, по самой форме этих Республик предназначенная образовать Героя и ради этого образования заинтересованная в истине».

Освобождение народа неотделимо в «Новой науке» от торжества истины, добра, трудолюбия и гражданской доблести.

Не следует, однако, видеть в этом что-то вроде прославления того «золотого века», который, по убеждению многих просветителей XVIII в., должен был неминуемо наступить после победы третьего сословия. Народные республики в системе Вико — вершина, но не последний этап истории.

Для правильного понимания как исторических, так и эстетических идей «Новой науки» надо все время помнить о том, что философия Вико сформировалась в Италии после того, как городские демократии XIII—XV вв. потерпели крушения, когда связанный с ними расцвет итальянской культуры был уже далеко позади. Это ограничивало исторический оптимизм замечательного неаполитанского мыслителя, но позволяло ему достаточно четко представлять, что частные эгоистические интересы вышедшего из плебейских низов буржуа далеко не всегда совпадают с утверждениями народной свободы, что достижения в области чисто научного, рационального постижения действительности неизбежно сопровождаются существенными утратами в поэтическом воссоздании мира в его гармонии и цельности. Именно потому, что Вико был твердо убежден в том, что «поэтически возвышенное всегда должно быть единым с народным», он связывал расцвет поэзии не с успехами «тайной мудрости» современной ему науки, обособившейся от «невежественного простонародия», а с «героическим» детством человечества, когда не было еще полностью изжито народно-мифологическое сознание. Истинными и величайшими поэтами для Вико были Гомер и Данте.

«Открытию истинного Гомера» посвящена одна из центральных книг «Новой науки», в которой содержатся наиболее примечательные идеи о поэзии и поэтике. Вико не верил, что «Илиада» и «Одиссея» написаны одним и тем же поэтом и вообще отказывался признать Гомера реально-исторической личностью. По его убеждению, в характерах Ахилла и Одиссея оказались запечатленными коллективная «простонародная мудрость» и творческое воображение всех эллинов архаической Греции. Именно этим коллективным авторством «Илиады» и «Одиссеи» объясняются, по мнению Вико, высочайшие и уже неповторимые художественные достоинства гомеровских поэм.

Данте был для создателя «Новой науки» «тосканским Гомером». В «Божественной Комедии» Вико увидел не теологический «роман», а такую же мифологическую историю народа, какими были «Илиада» и «Одиссея». Гомер и Данте в системе Вико соизмеримы, ибо в их поэзии запечатлена сходная ступень в историческом развитии народного самосознания. «Особенно характерно для возвышенности Данте, — писал Вико, — то, что этому великому уму выпал жребий родиться во время еще живого варварства в Италии».

Однако Данте для Вико не просто поэт естественного варварства — он поэт варварства нового, «возвращенного». Учению о «возвращении варварства» в «Новой науке» отведена роль важная и для понимания ее стихийной диалектики весьма существенная. Согласно исторической

164

Иллюстрация: Дж. Вико. Новая наука

Титульный лист. Неаполь. 1744 г.

концепции, отстаиваемой в этом труде, стремительное развитие в «человеческий век» науки и техники, обеспечивающее людям высокий уровень материального благосостояния, не только не приводит к подлинной свободе, социальной гармонии и всеобщему благоденствию, но и, напротив, обостряя в отдельных индивидах своекорыстные инстинкты, порождает анархию, отчуждение и ожесточенную борьбу всех против всех. Прогресс материальной цивилизации, согласно теории Вико, вызывает к жизни «варварство рефлексии», а такого рода «просвещенное» варварство, как тонко подмечено в «Новой науке», «делает людей такими бесчеловечными зверями, какими сами они не могли стать под влиянием первого варварства чувств: ведь первое обнаруживало великодушную дикость, от которой можно было защититься или борьбой, или осторожностью, а второе с подлой жестокостью под покровом лести и объятий посягает на жизнь и имущество своих ближних и друзей».

Подобно своему современнику Свифту, Вико проницательно разглядел трагическую противоречивость прогресса буржуазной цивилизации, но не сумел найти исторического разрешения этим противоречиям. Согласно ходу рассуждений, развернутых на последних страницах «Новой науки», «варварство рефлексии» неотвратимо ведет человечество к полному самоуничтожению. Однако согласиться с неизбежностью гибели всего живого Вико все-таки не смог. Именно поэтому в «Новой науке» естественную логику исторического развития вытеснила неисповедимая мудрость Провидения, и в трактате Вико возникла теория круговорота. Спасение от «варварства рефлексии» Вико сумел найти лишь в тех самых катастрофических последствиях, которыми обернулось для человечества варварство рационализма и научно-технического прогресса. «При небольшом количестве оставшихся в конце-концов людей, — писал он, — и при множестве необходимых для жизни вещей люди естественным путем становятся опять сносными; а раз снова возвращается первоначальная простота первого мира, то они становятся религиозными, правдивыми и верными; таким образом, среди них снова появляются благочестие, вера, истина — естественные основания справедливости, благодати и красоты вечного порядка от бога». К богу неаполитанского мыслителя вернул не страх перед церковью и иезуитами, а ужас перед взбесившимся от прогресса йеху.

В конце XVIII в. новаторские идеи Вико не вызвали большого интереса у просветителей Западной Европы, но в XIX в., когда самые мрачные прогнозы «Новой науки» стали сбываться, это по-барочному громоздкое сочинение получило широкое признание. В России одним из первых обратил внимание на Вико Пушкин, прочитавший «Новую науку» во французском переводе (Париж, 1827).

Не понятый в современной ему Европе, Джамбаттиста Вико создал школу у себя на родине.

Его ученики и последователи успешно сочетали интерес к «простонародной мудрости» с теми новыми веяниями, которые отвергались «Новой наукой», и тем самым вводили ее эстетические и историко-философские концепции в общее русло развития литературы итальянского Просвещения. Познакомившись с «Новой наукой», Гете писал: «Я отметил, что в ней содержатся сивилловы прорицания добра и справедливости, которые когда-нибудь совершатся или должны были бы свершиться, основанные на преданиях и житейском опыте. Хорошо, если у народа есть такой прародитель и наставник...».

165

АРКАДИЯ

Идеи ранних итальянских просветителей находили в первой половине XVIII в. воплощение чаще всего в эстетике, в философии истории, в правоведении, а не в собственно художественном творчестве. Развитие итальянской поэзии в этот период происходило преимущественно под знаком Аркадии.

Литературоведение XX в. во многом пересмотрело ту абсолютную негативную оценку аркадийской литературы, которая была типична для романтиков и позитивистов. Не следует, конечно, как это делал Б. Кроче, изображать итальянскую Аркадию XVIII столетия носительницей европейского философского рационализма, непосредственно подготовлявшего Великую французскую революцию 1789—1794 гг., и утверждать, будто именно эта литературная академия положила в Италии «начало национальному возрождению» «после более чем ста лет Контрреформации, иезуитства, отстраненности литературы от участия в общественной жизни». Однако столь же ошибочно и просто игнорировать Аркадию, объявляя ее явлением только политически реакционным и эстетически незначительным. И эта, и прямо противоположная ей точка зрения не учитывают диалектику историко-литературного процесса: новая литература рождалась в Италии одновременно и в недрах Аркадии, и в борьбе с ее салонно-аристократической ограниченностью (Дж. В. Гравина, Л. Муратори, Ш. Маффеи и др.).

Академия Аркадия была основана в Риме 5 октября 1690 г. членами литературного кружка, собиравшегося до этого в салоне бывшей королевы шведской Христины. Среди основателей Аркадии были Джан Марио Крешимбени (1663—1728), ставший ее первым постоянным «Стражем», т. е. чем-то вроде несменяемого президента, Джан Винченцо Гравина (1664—1718), написавший законы академии, взяв при этом за образец архаически-торжественный стиль древнеримских «Законов XII таблиц», и еще несколько литераторов. Своей непосредственной задачей Аркадия провозгласила борьбу против маринизма и сечентизма. Ее члены клятвенно заверяли, что они будут «искоренять дурной вкус, непрестанно преследуя его, где бы он ни укрывался» и таким образом возродят великую итальянскую поэзию, «почти совсем изничтоженную варварством минувшего века».

Новая литературная академия имела не просто шумный, а беспрецедентный успех. Уже в 1699 г. у римской Академии насчитывалось восемь филиалов в разных городах Италии. В XVIII в. колонии Аркадии покрыли весь Апеннинский полуостров и стали возникать не только в других странах Европы, но и в Латинской Америке. В лице Аркадии итальянская литература, казалось, опять вышла на мировую арену. Однако триумф Аркадии был эфемерным. Ее поэзия не оказала на дальнейшее развитие итальянской литературы сколько-нибудь существенного влияния. То, что эта литературная академия просуществовала до наших дней, мало кому известно. В самой Италии расцвет Аркадии приходится только на первую половину века. Все это имело свои, достаточно веские исторические причины.

Аркадия, действительно, как бы стерла границы, все еще существовавшие в политически раздробленной Италии между ее различными областями и государствами. Не связанная ни с одним из итальянских дворов, она открывала свои двери для сравнительно широкого круга итальянской интеллигенции и практически превращала в «пастухов» выходцев из всех социальных сословий. Тем не менее Аркадия не создавала и не могла создать большой, подлинно национальной литературы, потому что ее поэты — и в этом состояло их принципиальное отличие от писателей раннего итальянского Просвещения — сознательно и программно отстранялись от привнесения в литературу нравственной, а тем более общественной и политической проблематики своего времени. Аркадия не только не уменьшила, но еще больше увеличила тот разрыв, который существовал в XVII в. между жизнью итальянского народа и литературой итальянского барокко. Противопоставляя ирацционализму, гиперболам и «хитроумным безумствам» маринизма требования разумности, простоты и естественности, поэты Аркадии обращались не к действительности, а только к литературе. Литература же, как говорил А. Грамши, никогда не порождается одною литературой. Кроме того, надо иметь в виду, что в своей поэтической практике Аркадия была в такой же мере отрицанием барокко XVII столетия, как и его непосредственным продолжением в новых историко-культурных условиях итальянского XVIII в. Поэзия Аркадии продолжила барочный антимаринизм, рационализируя, упрощая и приспосабливая его к «хорошему вкусу» и к требованиям светской жизни итальянского аристократического общества XVIII в. с его чичисбеями, «учеными дамами» и галантными аббатами. В Аркадии поэзия перестала быть придворной, но она оставалась аристократически салонной, сделавшись чем-то вроде не слишком сложной формалистической игры в рифмы.

В новой литературной академии барокко измельчало и трансформировалось в рококо. Но

166

это-то и обеспечило Аркадии широкую популярность во всей Европе. Именно поэзия Аркадии стала в XVIII в. наиболее законченным выражением того гривуазного, малоинтеллектуального, но по-своему утонченного, а порой даже изысканно-изящного художественного стиля, который на всем протяжении столетия противостоял в Европе как просветительскому реализму, так и просветительскому классицизму, но которому тем не менее отдали богатую дань не только аристократы «старого режима», но и Вольтер, Дидро, Гагедорн, Виланд, молодой Гете, лицейский Пушкин.

Особенно процветали в Аркадии подражания Петрарке. Самым значительным из петраркистов или, вернее, неопетраркистов XVIII в. был известный астроном и математик Эустахио Манфреди (1674—1739), вокруг которого сформировалась в Болонье небольшая поэтическая школа, возродившая не только метрические и стилистические особенности классического итальянского петраркизма эпохи Возрождения, но и неотъемлемые от него ренессансные, неоплатонические концепции любви. Именно это придало стихотворным произведениям Манфреди некоторую идейную глубину, в принципе совершенно несвойственную поэтам Аркадии. В Аркадии традиционные темы петрарковской лирики, как правило, осложнялись либо религиозными мотивами, либо буколикой (сонеты и эклоги Джамбаттисты Дзаппи), либо анакреонтикой, восходящей к традициям классицистического барокко Г. Кьябреры.

Дата добавления: 2015-06-04