История всемирной литературы 29 страница. В немецком Просвещении философская и эстетическая мысль предшествовала художественной практике

В немецком Просвещении философская и эстетическая мысль предшествовала художественной практике. При этом преобладали идеалистические концепции. В Германии в отличие от Франции не сложилась философская школа материализма. Формирование черт материалистического мировоззрения у немецких писателей, начиная с Лессинга, будет протекать под влиянием не столько французских материалистов, сколько Спинозы.

На пороге немецкого Просвещения возвышается фигура Готфрида Вильгельма Лейбница (1646—1716). Автор «Новых опытов о человеческом рассудке» (1694) и «Теодицеи» (1710), оказавших существенное влияние на развитие европейской философской мысли, ученый-энциклопедист, Лейбниц вместе с тем являл собой новый тип общественного деятеля. Не посягая на существующий феодально-абсолютистский строй, он прилагал энергичные усилия, чтобы внести дух разума и справедливости в современную политическую и общественную жизнь, участвовал в разработке ряда юридических и политических документов при ганноверском и прусском дворах, несколько раз встречался с Петром I, пытался, хотя и без особого успеха, воздействовать на весь ход европейских дел в целях создания политического равновесия и предотвращения конфликтов.

Лейбниц лелеял план создания академий во всех странах не только Европы, но и Азии, проявляя, в частности, большой интерес к Китаю. Основатель и первый президент Берлинской

195

Академии наук (1700), он содействовал также созданию Петербургской Академии. По его мнению, академии должны быть не просто учеными обществами, а государственными научными центрами, помогающими разумно использовать богатства природы. «Наука существует для жизни», — утверждал Лейбниц, и эта мысль была особенно значима в эпоху, когда университетская наука была оторвана от практики, лекции читались по-латыни и по средневековой традиции богословские факультеты контролировали всю духовную жизнь страны.

Философия Лейбница была компромиссной попыткой примирить бога и науку. И эта попытка не была ни случайной, ни исключительной: противоречивое сочетание религиозной веры с идеей просветительского разума весьма устойчиво держалось в немецкой литературе XVIII в. Надо представить себе, как велико было невежество, как живучи суеверия и предрассудки (в середине XVIII в. в Вюрцбурге еще успели сжечь последнюю «ведьму»), чтобы оценить усилия ранних немецких просветителей даже в такой компромиссной форме.

Позднее Вольтер высмеял в «Кандиде» идею «предустановленной гармонии», выдвинутую Лейбницем в «Теодицее». Но в начале века идея — лучший из миров не загробный, а тот, в котором мы живем, — была, безусловно, просветительской. Лейбниц спорил с теми, кто утверждал, что «законы благости, справедливости и совершенства» якобы исходят из воли божьей. Он настаивал, что «они суть следствие его разума, который нисколько не зависит от его воли», отвергая тем самым всякий произвол как в природе, так и в обществе, обосновывая принципы детерминизма, столь значимые для всего последующего развития просветительской идеологии. Если с меркой разума подходить к богу, то и от человека надо требовать разумности в его суждениях и в поведении, и само государство должно развиваться не по капризу правителя.

Многообразные идеи Лейбница получили широкое распространение не только в Германии, но и далеко за ее пределами, главным образом благодаря популяризаторской деятельности философа X. Вольфа (1679—1754), книги которого много раз переиздавались и в России (в том числе Ломоносовым). Вольф упрощал, даже вульгаризировал отдельные положения Лейбница, но вместе с тем делал их доступными более широкому кругу читателей. Таким образом, если Лейбниц привлекает внимание как великий ученый и мыслитель, открывающий своей деятельностью новую эпоху, то по-своему не менее важны и труды его ученика, который активно пропагандировал просветительские идеи.

Существенным фактом культурной жизни становится создание просветительских журналов по типу английских изданий Стила и Аддисона. Таковы «Разумные прорицательницы» (Лейпциг, 1725—1726) и «Честный человек» (Лейпциг, 1727—1729) Готшеда; «Бремерские труды» (Гамбург, 1744—1750) и многие др. («Зритель» Стила и Аддисона был издан Готшедом в немецком переводе в 1739—1744 гг.).

Знаменательная примета эпохи: наряду с княжескими резиденциями (в которых действовал, например, Лейбниц) постепенно выдвигаются новые литературные центры — торговые и университетские города.

В Лейпциге развертывается деятельность самого влиятельного из ранних немецких просветителей — Иоганна Христофа Готшеда (1700—1766). Не выходя за пределы умеренной социально-философской позиции Лейбница, сохраняя сервилизм по отношению к сильным мира, Готшед при этом энергично пропагандировал просветительскую идею разума, ориентируясь на нового, третьесословного зрителя и читателя.

Теоретическая программа Готшеда была изложена им в объемистом труде «Опыт критической поэтики для немцев» (1730). Это педантично подробный свод правил, в котором автор строго регламентирует, ссылаясь на авторитет Аристотеля, Горация, Опица, Буало, все жанры. Перед литературой Готшед ставит дидактические цели. Художественный образ мыслится им не как отражение жизненного явления, а как воплощение определенной разумной идеи, морального принципа. В подчеркивании рационалистического начала сказывается просветительский характер нормативной эстетики Готшеда, выраженный, правда, весьма прямолинейно.

Исходя из принципов просветительского рационализма, Готшед замыслил широкую литературную реформу Он считал, что немцы прежде всего нуждаются в воспитании вкуса. И, как это было характерно для XVIII в., ареной такой реформы становится театр.

Германия еще не имела национального театра, к тому же не обладала она и великим драматургическим наследием, таким, например, как Англия или Италия эпохи Возрождения или Франция XVII в.; показательно, что даже пьесы выдающегося немецкого драматурга XVII в. Грифиуса не ставились. В репертуаре бродячих трупп преобладали так называемые «главные и государственные действа» с их надуманным нагромождением ужасов и развлекательной клоунадой традиционного шутовского персонажа

196

Гансвурста. Это был сниженный и вульгаризированный вариант барокко. Готшед выступил против барокко во всех его проявлениях — против безвкусной пышности придворных спектаклей и внешней занимательности народного фарса, против «бесформенного представления самой необычайной путаницы», как он об этом писал в предисловии к своей драме «Умирающий Катон» (1732).

Желая упорядочить немецкую сцену, подчинить ее воспитательным целям, сделать ее источником распространения разумных идей, Готшед избрал в качестве образца театр французского классицизма. Позднее Лессинг сурово упрекал Готшеда за намерение офранцузить немецкий театр. Этот упрек не совсем справедлив, ибо национального репертуара почти не существовало, а чтобы успешно бороться против эпигонов барокко, надо было опереться на авторитеты. Эстетика классицизма воспринималась в те времена как хранительница заветов древних. Настойчиво рекомендуя «правильные» пьесы, Готшед ссылался не только на Буало, но и на Аристотеля и Горация. Известная актриса Каролина Нойбер (1697—1760) стремилась воплотить идеи Готшеда на сцене, хотя и не встретила единодушной поддержки у зрителей, которые отдавали предпочтение фарсовому юмору Гансвурста. Благодаря Каролине Нойбер все же удалось Готшеду продвинуть на немецкую сцену произведения Корнеля, Хольберга, Реньяра, Детуша, Мариво. Организовав перевод иноземных пьес, Готшед опубликовал в 1740—1745 гг. шесть репертуарных сборников.

Формирование немецкого национального театра было делом нелегким и потребовало усилий нескольких поколений. Готшед первым вступил на этот трудный путь и, несомненно, расчистил почву для Лессинга, хотя тот и отверг его исходные принципы. Сам Готшед написал три классицистические пьесы. Некоторый успех имела трагедия «Умирающий Катон» (1732), прославляющая римского республиканца.

Борьба против барокко на сцене сочеталась у Готшеда с борьбой за чистоту немецкого литературного языка. Стремление обосновать единство общенемецкой языковой нормы отвечало потребностям времени, но Готшед вносил и сюда свойственный ему педантизм. Существенно и другое: рядом с ним не было крупной художественной индивидуальности, писателя, который бы выдающимися произведениями мог воплотить эту литературную норму; в частности, среди немцев не было великого драматурга, чтобы продемонстрировать значимость тех классицистических норм, в спасительность которых верил Готшед.

В 40-х годах XVIII в. развернулась ожесточенная полемика между Готшедом и швейцарскими филологами Иоганном Якобом Бодмером (1698—1783) и Иоганном Якобом Брейтингером (1701—1776). (Подробнее об их деятельности см. в гл. «Швейцарская литература».) Этот спор привлек к себе внимание всей литературной общественности стран немецкого языка.

Швейцарские оппоненты Готшеда отстаивали права чудесного в поэзии, узкому пониманию правдоподобия противопоставляли фантазию. Казалось бы, в этом обнаруживалась большая широта взглядов швейцарцев в сравнении с Готшедом. Однако само понимание чудесного было у них весьма расплывчатым. Поэт, по их мнению, вправе создавать новые понятия и представления, которые следует искать «не в существующем мире реальных вещей, но в некоем ином возможном мире». Швейцарцы при этом ссылались на «Потерянный рай» Мильтона. С точки зрения Готшеда, творение Мильтона никак не могло служить образцом; лейпцигскому критику представлялась неясной и спорной та поэтическая система, на основе которой была создана поэма.

Мировоззрение Готшеда было светским. Одна из его трагедий не случайно была посвящена осуждению религиозного фанатизма. Ученик Лейбница и Вольфа, он был последователен, отвергая все, что, по его мнению, противоречило разуму, в том числе и религиозную фантастику. Здесь он был близок Вольтеру, который также без должного почтения относился к Мильтону, полагая, что христианские мифы больше пригодны как объект сатиры. И Лессинг позднее резко возражал против христианских сюжетов в драматургии. Таким образом, рационалистическая прямолинейность Готшеда на этом этапе полнее отвечала просветительским задачам. И если в 40-е годы слава его колеблется, то не потому, что действуют аргументы его швейцарских оппонентов, а потому, что перед немецкой литературой вставали новые задачи, которые не могли решить литераторы первого поколения просветителей. Чтобы вывести немецкую литературу на большую дорогу, нужен был новый уровень понимания требований времени, более активная и независимая позиция в борьбе против феодальной отсталости. Говоря словами Чернышевского, «Германии нужен был Лессинг».

196

ЛИРИКА ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ ВЕКА.
ГЮНТЕР. БРОКЕС. ГАГЕДОРН

На общем неярком фоне немецкой литературы первых десятилетий века самую заметную роль наряду с Готшедом играют поэты. В творчестве

197

Гюнтера, Брокеса, Гагедорна, как и в лирике немецко-швейцарского поэта Галлера, разными гранями отразилась переломная эпоха в развитии немецкого общества. Еще живы традиции XVII в., весом и значим авторитет Гофмансвальдау и Грифиуса, далеко не сразу преодолеваются мироощущение и художественные формы барокко. Но уже побеждает новый взгляд на мир, на природу и человека.

Но если Брокес, Гагедорн, Галлер — каждый в отдельности — раскрывают какую-то одну грань в этом процессе формирования поэзии Нового времени, то творчество Гюнтера как бы концентрирует в себе трагические коллизии переходной эпохи, отражает напряженные поэтические поиски в разных направлениях. И может быть, только ранняя смерть помешала ему полным голосом произнести новое слово.

Короткая жизнь Иоганна Кристиана Гюнтера (1695—1723) была очень трудной. Современники не восприняли всерьез его незаурядный поэтический талант. Для коронованных меценатов он был слишком самостоятелен и недостаточно сервилен; поклонники поэзии, воспитанные на художественных образцах XVII в., не понимали его новаторства. Представители утверждавшейся школы разума не прощали Гюнтеру его приверженности к барокко, его фантазии, вольности в языке и стихосложении. Он оказался на стыке двух времен, органически связанных между собой и одновременно противостоящих друг другу по тональности, по мировосприятию и самоощущению человека в его взаимоотношениях с миром. Поэтому Гюнтер разделил судьбу всех художников промежуточного периода: он протянул какие-то, подчас незаметные, но достаточно прочные нити от века уходящего к будущему, которого ему самому не дано было увидеть.

Художественные искания Гюнтера отражены и в жанровом многообразии его поэзии. Он словно пробует свои силы, обращаясь и к типичным жанрам XVII в., и к таким, в которых наиболее полно чувствуется его демократический характер, его тяготение к ясному, общепонятийному выражению мысли и чувства. Он пишет застольные песни, сатиры; большое место в его наследии занимают послания и оды; в его творчестве можно встретить мотивы галантной поэзии и анакреонтической лирики. А «Ода принцу Евгению» по случаю заключенного в 1718 г. мира (между Австрией, Венецией и Турцией) является образцом героической лирики. В отличие от традиционных панегириков Гюнтер придал оде эпическую масштабность, изобразив победу над Турцией как знаменательное событие национальной истории.

В гимназические годы Гюнтер написал драму «Ревность и раскаяние Теодозио» (1715) — произведение, в котором чувствуется рука поэта, а не драматурга. Уже в лирике студенческих лет (проведенных в Виттенберге, 1715—_:1717 гг.) заметны поиски собственной, наиболее близкой молодому поэту темы и своего, особого выражения. В его студенческих песнях поражают контрасты тона и настроения: веселая удаль молодости, остро напряженное ощущение жизни, почти ренессансное восприятие плотских радостей. И все это переливается в мысль о скоротечности этих радостей, о неизбежном конце; возникает почти апокалиптический образ смерти. Наследуя традиции барочной лирики, обращаясь к кругу античных образов, наиболее популярных в XVII в., Гюнтер по-своему воспринимает и опыт духовной песни (П. Герхардт), прежде всего мотив погружения в глубины своего «я». Это проявляется у Гюнтера в подчеркнуто личностном характере его творчества. Вместе с тем экспрессивные образы его стихотворений — непосредственная реакция поэта на окружающую жизнь, в которой сталкивалось прекрасное и устрашающее, радость и тоска.

Пребывание в Лейпциге (1717—1718) расширило круг интересов молодого поэта. Он знакомится с трудами философа X. Вольфа, читает античных авторов, переводит Анакреонта и неолатинского поэта XVI в. И. Секунда, пишет сам анакреонтические стихи. Все это накладывает отпечаток на его творчество, но вместе с тем не лишает его самобытности.

Поэтично описание радостей жизни у Гюнтера. Он увлеченно передает игру и фантазию любви — «самого живого чувства» — и лукаво замечает в стихотворении «Свадебная шутка», что любовь для него вовсе не посторонняя тема: он хорошо знает ее нрав и смело может давать советы, как ее завоевать, советы, полные задора.

В декларациях любви у поэта, однако, не просто восторг наивно-мудрого Анакреонта: через обнаженное чувство раскрывается глубокий смысл существования человека, некий невидимый фундамент его жизни. Здесь сочетается осмысление мира в его иррациональной основе и размышления наделенного разумом человека над своим единством с природой, над теми благами, которыми он обладает. Гюнтер как бы начинает сложный мотив, который много позднее, в конце XVIII в., будет подхвачен первыми немецкими романтиками.

Раскованность, внутреннее раскрепощение человека, осознающего и ощущающего свой духовный мир, сквозит во многих стихотворениях поэта, отражается в их тематике, в художественных приемах. Человек у него — частица божественного мира, но частица одухотворенная,

198

которая понимает свою связь с создателем, которая должна верить, надеяться — словом, жить, повторяя своей жизнью все многообразие мироздания в миниатюре. Очень показательно в этом отношении одно из ранних стихотворений Гюнтера, «Вечерняя песнь». Это разговор человека с богом, поражающий исключительной вольностью, но не вольностью безбожника. Перед нами свободная игра ума религиозного в самой основе, растворяющегося в том вечном, что его сотворило, но именно поэтому не знающего никаких преград. Это уже заявляет о себе человеческий разум, хотя и скованный еще старыми догмами.

Правда, барочные мотивы в лирике Гюнтера достаточно сильны и звучат не менее увлекательно, чем новые, еще до конца не определившиеся. Возникает греза усталого путника о покое, томительное стремление к пробуждению человека, как бы придавленного затянувшимся тяжким сном, мечта о прекрасном, которого не обрести в мире неправды и страданий, пока не придет добрая и всесильная смерть и не скажет: «Довольно». Но однажды она придет, и тогда все сбудется:

Час придет,

и алоэ зацветет,

И на пальмах плод созреет,
Горечь горя потускнеет,
И печаль моя пройдет,
И желанный час пробьет,
Наконец, мой час придет.

(«Ария утешения»)

В мечтах Гюнтера о свершении всего доброго есть и мечта об освобождении в самом конкретном, социальном смысле, правда облеченная в религиозную оболочку. «Наконец, поднимается спаситель, который свергает иго рабства». Демократические настроения поэта проявляются очень явственно. Он остро ощущает несправедливость общественного устройства, болезненно реагирует на контраст между богатством и бедностью, с горечью осознает собственное приниженное положение небогатого и незнатного среди тех, кто ценит только золото. Размышляя об изменчивости женского сердца, он опасается, что соперник может оказаться одетым в дорогой камзол, его удручает, что кошелек перевешивает все другие достоинства. Поэт постоянно помнит о своей нелегкой судьбе, и потому так тяжела была бы для него измена любимой: «Я унижен и беден и всеми оставлен, и так много врагов, которые ненавидят мою правду...». Но «своя правда», что-то сокровенное, для него дороже богатства; он никогда не продаст и не разменяет ее на звонкую монету. Гюнтер откровенно выражает презрение к тому, что в современном ему мире дает силу и власть: «Люблю лишь то, что мне желанно, и звоном кошелька меня не соблазнить». Поэт на своем опыте познал, как безысходна в его время участь талантливого человека. После неудачной попытки обосноваться при дворе саксонского курфюрста он с горечью признавался в послании к своей преданной возлюбленной Леоноре: «Мудрость не приносит хлеба, труд не радует, и гонит нас божий гнев...». Он до конца оставался свободным от презираемых им соблазнов роскоши, с мудрой стойкостью переносил неприятности. Однако они оказались сильнее его. В 1723 г., ослабленный лишениями, тяжело переживая проклятие отца, который отказался от сына-поэта, Гюнтер заболел и умер.

Стихотворения Леоноре разных лет (1715—1720) — трагедийная повесть о несостоявшемся счастье, от первого поэтического порыва до последнего, прощального поэтического послания, в котором он возвращает данное слово, ибо «утрачены силы, мужество, юность»; невзгоды сломили его, он устал от собственных жалоб и лишь молит бога о великом покое.

Но отношение к богу не было у Гюнтера однозначным. В стихотворениях 1720 г. звучат сомнение и ропот. «Что делать мне, с чего начать? В чем утешенье и спасенье?» — спрашивает поэт и не находит ответа. Он обращается к богу: «Ах, боже мой, боже мой, помилуй!» И тут же бросает ему вызов своим сомнением. «Что значит бог? Что значит „мой“? Что значит „помиловать“?» Гюнтер далек от атеизма, более того, он мыслит в категориях XVII в.: предустановленное богом не может быть постигнуто разумом. Но, даже принимая этот тезис, он как бы вызывает бога на спор, требует от него объяснения.

И в его последних стихах звучит умиротворение, согласие с богом и божественным миропорядком, но согласие «великодушно терпеливого» человека. Одно из поздних стихотворений так и называется — «Великодушное терпение». Это не просто смирение, не пассивное состояние, это путь человека к желанному идеалу, путь веры. Нужно верить, что бури и молнии принесут в мир очищение и ясность: «Потерпи! Ведь после бури воздух чище и ясней!»

Поэзия Гюнтера — комплекс разных идей, еще смутных и не очень устоявшихся, разных настроений — живого, искреннего, непосредственного жизнелюбия и примиренной созерцательности. Все это теснейшим образом сплетено в ярких, полнокровных метафорах, в неоднозначных образах, характерных для немецкой литературы рубежа двух эпох. И вместе с тем остро и экспрессивно реагируя на тогдашнюю немецкую действительность, он по праву может

199

считаться наиболее национальным среди поэтов первой половины XVIII в. Утверждая новый взгляд на задачи поэзии, отстаивая право поэта на независимость от сильных мира, Гюнтер делал первый шаг по пути к просветительской концепции поэта — проповедника идей разума.

Поэтические образы последних лет, исполненные философских обобщений, тонкий анализ чувств, контрасты грусти и негодования, мотивы сожаления и неудовлетворенности — все это роднит Гюнтера с будущим немецким сентиментализмом, с молодыми героями «Бури и натиска», которые выступят в Германии спустя десятилетия. И в мыслях о грядущих «бурях и молниях», и в «покаянных размышлениях» (одноименном стихотворении) о том, как много он увидел на земле с самого рождения, чувствуется «мученик мятежный» — прямой прототип того, кого позднее увековечит Гете в своем страдающем герое, выходце из германского третьего сословия. Однако в отличие от него лирический герой Гюнтера осмысляет свои бедствия в категориях барокко.

В России лирика Гюнтера привлекла внимание молодого М. В. Ломоносова, оказав известное влияние на его раннее, отмеченное чертами барокко творчество.

Бертольд Генрих Брокес (1680—1747) также начинает свой творческий путь в традиции барокко, по своему стилю примыкая к поэзии Второй Силезской школы. Считая себя учеником Гофмансвальдау и Лоэнштейна, он гордится своим переводом поэмы Марино «Избиение младенцев в Вифлееме» (1715). Ту же традицию непосредственно продолжает текст оратории «Иисус, замученный за грехи мира» (1712). В этой оратории, как и в ранних стихах, проявляются характерные черты барокко: изложение напряженно-драматично, построено на контрастах, изобилует оксюморонами («горькая радость», «светлый мрак», «ужасающе прекрасный»). Образы эти вполне соответствуют содержанию сочинений Брокеса. Он писал о тяжелом положении своей родины после Тридцатилетней войны. Потому у него даже эпистолы в честь высокопоставленных покровителей содержат картины, полные жутких, выпукло очерченных подробностей. Так, новорожденному принцу Леопольду поэт преподносит послание (1716), в котором представлен символический образ женщины «с онемевшей шеей, со спутанными волосами, распухшими веками, за которыми в слезах тонул тоскливый взгляд». Подробно выписывает поэт, как из «полостей сердца» вырывается хриплый вздох, прерываемый рыданиями, — это Германия, раздробленная, истерзанная войной. Лишь в заключительных стихах высказывается надежда на то, что юному Леопольду удастся утешить страдающую Германию.

В зрелом творчестве Брокеса традиция барочной лирики переосмысляется и преодолевается в духе новых идей века, учение Лейбница о предустановленной гармонии нашло у Брокеса художественное воплощение в его главном поэтическом труде — серии сборников стихотворений под общим заглавием «Земное удовольствие в боге» (1721—1728). Заглавие раскрывало идейный замысел поэта: представить богатство и красоту окружающего мира, величие природы, более того — всей Вселенной и тем самым утвердить всемогущество и непревзойденное дарование творца этого мира. Как известно, в качестве одного из доказательств бытия божия в теологических спорах часто выдвигалось именно совершенство природы — якобы это совершенство предполагает искусного создателя.

Но объективно лирика Брокеса служила прославлению самой природы. Живописуя «лучший из миров» в духе Лейбница, Брокес во многом противостоит иррационализму христианской догмы. Великолепие окружающего мира, «земные удовольствия», которые доставляет жизнь, меньше всего уживаются у него с надеждами на загробное блаженство.

Эпиграфом к одной из поэм («Солнце») он ставит библейские слова: «Сладостен свет, и радостно глазам видеть солнце». Вся поэма — ликующий гимн светилу, источнику всей жизни на земле, всех красок природы. Многие страницы Брокеса блистают этими красками. Мы видим, как восходящее солнце радостно рассеивает «мрачнейшую черноту ночи», как вспыхивает заря, освещает росу, пурпурными и золотистыми лучами вторгается в серебристо-серую даль, а на сапфире неба возникают розы, золото, пламя...

В историю немецкой лирики Брокес входит как один из первых мастеров пейзажа. Но это не только описательная поэзия. Брокес — один из тех, кто стоит у истоков немецкой философской лирики. Школа барочной поэзии выработала у него умение зрительно представить мир. Но над картиной он всегда размышляет. Он не просто перечисляет приметы видимого мира, он их концентрирует, как бы нанизывает на главный стержень, и этим стержнем всегда является мысль, хотя современному читателю она может иногда показаться тривиальной.

Есть у него и очень наивные рассуждения о пользе овощей, животных, домашней птицы. Но это тоже в духе века — понятие разумности, в интерпретации X. Вольфа, часто означало практическую целесообразность, пользу в самом ее обыденном смысле. Подобные стихи Брокеса

200

часто граничат с так называемой научной поэзией, весьма распространенной в XVIII в. Изображая в стихах движение светил по небу, поэт сообщает о том, что он знаком с учением Коперника: прославляя величие Творца, он не склонен спорить с астрономией.

Художественный опыт Брокеса скромен, но он был важен как ступень в развитии немецкой поэзии от XVII к XVIII в. Его творчество — это трансформация барокко под влиянием нового мировосприятия.

Произведения Фридриха Гагедорна (1708—1754) представляют иную грань и вместе с тем новый этап в развитии ранней немецкой лирики. Он решительнее, чем Брокес, порывает с традицией барокко. Поэтический язык точнее, строже: его не привлекают ни пышные метафоры, ни риторические восклицания. Ему ближе стиль классицистической поэзии, любимый поэт его — Опиц. Основным настроением и тематикой поэзия Гагедорна напоминает искусство рококо с одним, однако, существенным отличием. Как и Брокес, он связан не с придворными кругами, не с резиденцией, а с Гамбургом — бюргерским городом, старинным торговым центром с его особым укладом жизни, характерным для немецких вольных городов. Но в отличие от Брокеса он довольно равнодушен к религиозным идеям, хотя и переводит «Молитву» А. Попа. Гагедорн склоняется к деизму в его умеренном варианте (Шефтсбери).

Популярность Гагедорну принесли его анакреонтические стихи (сборники 1729, 1738, 1742 гг.). Оптимизм Лейбница, Вольфа, Шефтсбери преломляется у поэта своеобразно: «мудрость — это знание того, как быть счастливым». В сравнении с Брокесом резко меняются акценты: поэта интересует не столько внешний мир, Вселенная, природа, сколько сам человек и его маленький внутренний мир, круг близких ему по духу друзей. И поэт, чтобы раскрыть свой мир, не должен ни от кого зависеть. Гагедорн, как и Гюнтер, отвергает сервилизм, считая личную свободу главным условием духовного развития. «Настоящее счастье — не принадлежать ни к какому сословию», — восклицает он. Поэтому понятие свободы лишено у него политического смысла. Поэт хочет наслаждаться жизнью; вино и любовь — излюбленные темы его поэтических миниатюр. При этом гамбургское рококо Гагедорна отнюдь не противостоит бюргерской умеренности и добропорядочности. Переводчик Горация, Гагедорн оставался и сам поэтом «золотой середины». От дворянского рококо отделяла его и тема дружбы, товарищества: «без друзей нет жизни. Надо с кем-то делить свое сердце, свои заботы, свои шутки, свой смех и слезы». Иногда понятие дружбы у Гагедорна приобретало широкий общественный смысл. В стихотворении «Блаженство» он писал о солидарности всех людей, «граждан мира».

Так разные мотивы в поэзии Гагедорна отражали черты нового мироощущения, связанного с освобождением от средневековых церковных догм. По отдельным стихотворениям можно судить, что в рамках еще неподвижного феодального мира начинался процесс освобождения человеческой личности. Поэт почти не касался главных тем Нового времени. Прославление радости жизни в его творчестве односторонне и неглубоко. В то же время, отвергая всякую печаль и всякие страдания, закрывая глаза на трагическое, неразрешенное, несовершенное, он обеднял картину мира. Как это и характерно для поэтов рококо, он тяготел к миниатюре, замыкался в узком кругу довольно однообразных тем и мотивов.

Творчество двух гамбургских поэтов намечает лишь некоторые направления лирики XVIII в. Но каждый из них вносит свой скромный вклад в развитие поэтического языка, расширяя его возможности. Тем самым деятельность Брокеса и Гагедорна продолжает языковую реформу Готшеда.

200

РАННЯЯ ПРОСВЕТИТЕЛЬСКАЯ
САТИРА

В отличие от эпохи Реформации (XVI в.) век Просвещения в Германии не привел к расцвету сатиры. Правда, уже на раннем этапе, в 30-е годы, выдвинулся талантливый писатель-сатирик Лисков, вслед за ним Рабенер, а в середине века широкое признание получила басня Геллерта. Но ни в одном из произведений этих авторов невозможно было обнаружить что-нибудь похожее на разящие удары Ульриха фон Гуттена. В какой-то мере здесь сказывалось давление цензуры и тяжелые условия политического гнета.

Дата добавления: 2015-06-04