История всемирной литературы 48 страница. Традиции национального языка и отечественной культуры сохраняло, однако, крепостное крестьянство — прежде всего в своем устном творчестве

321

Традиции национального языка и отечественной культуры сохраняло, однако, крепостное крестьянство — прежде всего в своем устном творчестве. В крестьянской среде возникали и бытовали предания и легенды (о Яне Жижке и гуситах, о бланицких рыцарях, спящих якобы в горной пещере, чтобы в урочный час пробудиться и освободить народ); песни (о Яне Гусе, збойницкие песни — о благородных разбойниках, песни о крепостной неволе, народные баллады, духовные, в частности евангелические, песни); сказки (об удачливом народном герое — «глупом» Гонзе). В произведениях фольклора народ хранил память об антифеодальной борьбе и своих героях, воплощал мечту о свободе и светлом будущем. Многие фольклорные сюжеты и образы впоследствии обрабатывались чешскими писателями XIX в. и стали одним из важнейших источников национальной литературы.

Известное распространение получила в XVIII в. также рукописная литература, изготовлявшаяся «письмаками», которые переписывали старые, в том числе запрещенные, памятники или создавали новые сочинения. К их числу относится своеобразный вид крамаржских, т. е. ярмарочных, песен, тексты которых в списках распространялись на ярмарках. Возникают также оригинальные народные музыкальные спектакли — зпевогры (нечто вроде народной оперы) — и народный кукольный театр, искусство которого плодотворно развивалось и сохранилось до наших дней в виде профессионального чешского кукольного театра, одного из лучших в мире. Влияние народного мироощущения испытывала иногда школьная драма (драма о королеве Доротке). Народные традиции национальной культуры имели огромное значение для так называемого национального возрождения, которое начинается с последней четверти XVIII в.

Кризисными явлениями в феодальной экономике и волнениями крестьянства (самым мощным было крестьянское восстание 1775 г.) обусловлены реформы Марии Терезии и Иосифа II в духе просвещенного абсолютизма: отмена личной зависимости крестьян (при сохранении барщины), патент о веротерпимости, временная отмена цензуры и др. Все это, наряду с влиянием общеевропейского просветительского движения, содействовало в Чехии оживлению национальной культурной жизни.

Ранний этап чешского национального возрождения (конец XVIII — первые годы XIX в.) прошел под знаком просветительского движения, направленного против духовного гнета Контрреформации, под знаком борьбы за светский характер мышления и самоутверждения национальной культуры. В Чехии просветительское движение носило довольно умеренный характер, хотя и испытало влияние идей французских просветителей — Руссо, Монтескье и др. В основном оно выливалось в разнообразные начинания, отражавшие процессы восстановления и развития национальной культуры.

Развертывается борьба за права чешского языка. Показательно возникновение публицистических трактатов (В. Тама и др.) в защиту чешского языка, носивших обычно антиклерикальную и антишляхетскую окраску. Предпринимается переиздание старочешских памятников, гонения на которые рассматриваются теперь как мракобесие «непросвещенной» эпохи. Постепенно усиливается сознание исторической преемственности: национальное возрождение связывается в сознании просветителей с традициями Реформации. Характерен также интерес к истории и письменности других славянских народов, особенно русского и польского. В общеславянском патриотизме, в осознании принадлежности к славянскому миру чехи черпали моральную поддержку своим национальным стремлениям. Интенсивно развилась филологическая наука с ярко выраженным интересом к общеславянской традиции.

Крупнейшим чешским филологом был видный ученый-просветитель Йозеф Добровский (1753—1829).

Общая направленность его деятельности выражалась в утверждении права мысли на эмансипацию от «иерархического деспотизма», от духовного плена Контрреформации. Превыше всего он ставил авторитет человеческого разума, истины, доказанного факта. Начал он свой путь в науке со смелого доказательства подложности Евангелия от Марка, которое четыреста лет слыло оригиналом и почиталось как святыня. Добровский не поднялся выше умеренного деизма, но его правило всегда «безбоязненно говорить правду, чистую, голую, неприкрашенную правду», разоблачать мнения, «скорее набожные, чем научные», его представление о своей эпохе как «ясном полдне, когда заря просвещения изгоняет тьму из людских умов» — все это было для того времени незаурядным проявлением свободомыслия, достойным общеевропейского просветительского движения.

Добровский заложил основы не только чешского, но и общеславянского языкознания. Среди его многочисленных трудов — «История чешского языка и литературы» (1792, на нем. яз.), сборники и альманахи, которые играли роль литературных журналов. Позднее появился его капитальный труд «Основы старославянского языка» (1822, на лат. яз.). Добровским были

322

обоснованы и разработаны силлабо-тонические принципы чешского стихосложения.

Чешская поэзия эпохи национального возрождения ведет начало от сборника старочешских, а также переводных и оригинальных стихотворений. Издавший его в 1785 г. Вацлав Там (1765 — ок. 1816 г.) стремился показать поэтические возможности чешского языка. К концу века выдвинулась группа поэтов, получившая название Пухмайеровской школы (Антонин Пухмайер, 1769—1820; Шебастиан Гневковский, 1770—1847 и др.). В конце XVIII — начале XIX в. они выпустили семь поэтических альманахов, где печатались и словацкие авторы (Ю. Палкович, Б. Таблиц). Свою просветительскую и патриотическую миссию Пухмайер и его сподвижники усматривали в том, чтобы заложить основы отечественной поэзии — разработать прежде всего литературный язык и поэтическую технику. Необходимо было возродить во многом утраченную литературную культуру.

Опираясь на труды Добровского, они на практике освоили силлабо-тоническую систему стихосложения, которая затем утвердилась в чешской литературе. Большая заслуга Пухмайеровской школы и самого Пухмайера состояла также в освоении разнообразных поэтических жанров. Среди них были патриотическая ода, жанры анакреонтической лирики, дружеские послания, пасторали и т. д. Басни Пухмайера, представлявшие собой переложение иноязычных, главным образом польских, текстов, отличались естественным чешским звучанием и национальным колоритом. Несколько иной характер носило творчество Гневковского, автора баллад и ироикомических произведений. Сентиментальные мотивы часто переходят у него в бурлеск, насыщаемый плебейским юмором. Наиболее значительное его произведение — ироикомическая поэма «Девин» (1805), основанная на чешском предании о так называемой «девичьей войне» — войне между мужчинами и женщинами.

По отношению к поэзии того времени трудно еще говорить о созревших, выявившихся тенденциях. Преобладающая классицистическая окраска сочеталась в ней с веяниями рококо и сентиментализма, интерес к которым был порожден реакцией на католический аскетизм и религиозную схоластику и отражал становление светской лирики. Из рационалистических, просветительских идеалов эпохи вытекала дидактическая и назидательная направленность поэзии. Отсюда — и поэтика, основанная на соотнесении изображаемого с принципами «просвещенного разума». Наставительно-морализаторский характер, ярко выраженный в баснях и одах, по-своему сказывался и в бурлескных балладах, осмеивавших невежество и предрассудки, и в лирических стихотворениях, которые часто создавались как похвалы: похвала естественной жизни на лоне природы, похвала любви и светским удовольствиям и т. д. «Предметом нынешней поэзии, — писал Гневковский, — являются по большей части здравые правила разума, мудрость жизни, красота естественного, возвышенного духа, радость, любовь, остроумие и бодрые занятия».

В конце XVIII в. возник чешский театр. В создании его большая заслуга принадлежит Вацлаву Таму. Между 1786 и 1792 гг. было поставлено около трехсот пьес на чешском языке, переводных, главным образом немецких, и оригинальных. Среди последних преобладали рыцарские драмы, которым была придана патриотическая окраска, а также фарс. Театр во многом носил плебейский характер, а спектакли имели антишляхетскую направленность. Пьесы тогда не печатались и за исключением единичных случаев не сохранились. Однако дошедшие сведения позволяют достаточно определенно судить об их содержании. Чешский литературовед Ян Якубец, исследовавший театральную жизнь этого периода, пишет: «Культивировались драмы с явной социальной тенденцией. В них изображались конфликты между привилегированными сословиями и простым, бесправным человеком. Писатель, как правило... стоял на стороне естественного права и искренной человечности, на стороне угнетенных, особенно крестьянина, которого и защищал против произвола знати и ее приспешников, главным образом управляющих. Бедняк обычно оказывался благородным человеком, ему противопоставлялся алчный, бесчувственный богач». Часто — в духе времени — в пьесах фигурировал просвещенный правитель, вставший на сторону народа и защищавший его от произвола шляхты. С восстановлением цензуры в театральной деятельности наступает спад.

Сходным в основных чертах было положение в Словакии, которая входила в империю Габсбургов как порабощенная часть Венгрии. Словаки, таким образом, испытывали двойной гнет. Единый язык национальной письменности здесь не сложился. Чаще всего использовался чешский язык, в той или иной степени приобретавший местную словацкую окраску. Вместе с тем в Словакии больше, чем в Чехии, сохраняла определенные позиции гонимая протестантская церковь, особенно евангелическая.

Традиции словацкого национального искусства в XVIII в. жили тоже главным образом в народном творчестве. Особенно выделяются

323

легенды и песни о благородных народных разбойниках (збойниках), которые мстили панам и помогали беднякам. Центральным персонажем збойницкого фольклора стал полулегендарный народный герой Яношик, который «у богатых брал, а бедным давал». Позднее он был воспет многими словацкими поэтами. Литература в собственном смысле слова развивалась в основном как рукописная, не выделившаяся подчас из синкретической письменности. По преимуществу была она связана, особенно в начале XVIII в., с барочными тенденциями (проповеди, школьная драма, панегирические произведения).

К концу XVIII в. первые веяния национального возрождения были ознаменованы появлением исторических сочинений, которые отражали рост национального самосознания и попытки с патриотических позиций осмыслить роль словаков в истории венгерского государства. К числу таких сочинений относятся прежде всего «История словацкого народа, о королевстве и королях славянских, об общественных и церковных отношениях как старого, так и нового века словаков» (1780) Юрая Папанека и «Древнейшее положение Великой Моравы и первый приход и нападение венгров на нее» (1784) Юрая Скленара (последнее несет на себе заметную печать беллетризации).

Лучшее произведение словацкой литературы XVIII в. — «Пастушеская школа — житница нравов...» (1775) Гуголина Гавловича (1712—1787) — осталось в рукописи и напечатано было лишь много позже. Сюжетные мотивы Ветхого Завета, которыми открывается каждая из двадцати двух песен сочинения, служат Гавловичу поводом для размышлений о современной жизни словацких крестьян и пастухов, для создания своеобразных притч и сатирических обличений. Нравоучительная тенденция выливается в критику социального неравенства и феодального гнета, в осуждение панов и глубокое сочувствие крестьянству, чей труд в представлении Гавловича — основа всей жизни. С позиций нравственного закона автор порицает и осмеивает родовую спесь и алчность шляхты, рисует картины непосильного труда голодающих крестьян. Поэма, использующая некоторые мотивы античной и ренессансной поэзии, в то же время впитала фольклорную мудрость. Ее слог часто заставляет вспоминать народные пословицы и поговорки. Стихийно-рационалистическая тенденция, хотя и непоследовательная, стремление опереться на собственные наблюдения («вещь всегда познается нами из опыта») делают Гавловича предшественником словацкого просветительства. В рукописи остался и осуществленный в Словакии в 1778 г. перевод «Приключений Телемака» Ф. Фенелона.

В конце века в атмосфере оживления национальной жизни предпринимаются попытки создания словацкого национального языка. Первая из них принадлежит Йозефу Игнацу Байзе (1755—1836), который написал также авантюрный роман «Юноши Рене приключения и испытания» с критическими зарисовками социальных отношений в Словакии. Более цельной и продуманной была система письменного словацкого языка, предложенная Антоном Бернолаком (1762—1813). На этом языке возникла даже литература, хотя впоследствии он вышел из употребления. Современный словацкий письменный язык, в основу которого было положено среднесловацкое наречие (Бернолак отправлялся от западнословацкого), был создан в 40-х годах XIX в.

Сподвижником Бернолака был и самый радикальный словацкий просветитель — Юрай Фандли (1750—1811), испытавший влияние французского Просвещения и выступавший с идеями, навеянными йозефинистскими реформами. Острой критикой феодальных отношений, имущественного неравенства, национального неравноправия и особенно церкви отличалось его публицистическое сочинение «Доверительная беседа монаха с дьяволом...», приобретающее местами сатирическую окраску. Оно прозвучало резким обвинением корыстного духовенства, которое живет по́том и кровью крестьянства.

Другие писатели, особенно евангелики, продолжали пользоваться чешским языком. Со школой Пухмайера были связаны близкие ей по духу Юрай Палкович (1769—1850), автор поэтического сборника «Муза словацких гор» (1801), и Богуслав Таблиц (1769—1832), который издал в 1806—1812 гг. четыре книги «Поэзии и записок». Творчество их содействовало становлению светской лирики, разработке литературной техники. Поэзия обоими рассматривалась как средство морального и национального воспитания; при этом носителем добродетелей был для них простой народ. Оды Б. Таблица одухотворяла идея славянского единства. Эта идея поддерживала веру словаков в собственное будущее.

Венгерская литература [XVIII в.]

324

БАРОККО И ПРОСВЕЩЕНИЕ

Почти до 70-х годов XVIII в. в венгерской литературе еще живут традиции барокко. Но его классический, «героический», по выражению венгерских историков литературы, период уже позади.

С одной стороны, во многом еще барочная по мироощущению и способу выражения венгерская литература утрачивает трагически окрашенную, но беззаветную освободительно-патриотическую патетику, «героику» (которой отмечено, например, творчество Зрини). В начале XVIII в. терпит поражение антигабсбургская война (1703—1711) Ференца Ракоци II, увенчавшая многолетнее дворянско-демократическое повстанческое движение, которое питало своими настроениями литературу наравне с антиоттоманской борьбой. С другой стороны, углубившийся интерес к личности, к ее внутренней жизни все больше выходил за рамки стоическо-фаталистической обреченности, обретал рациональные опоры в человеке и действительности, предвосхищая либо прямо отражая нравственно-эстетическую философию Просвещения, знаменуя сближение с ней.

Своеобразным памятником отгремевшей борьбе с Габсбургами, расцветшим при Ракоци надеждам и заветом потомкам были прозаические произведения первой половины века. Это обладающие прямыми литературными достоинствами и новыми художественными особенностями воспоминания, письма, заметки, прокламации видных деятелей антигабсбургского движения, в том числе самого Ракоци, который восемь лет был венгерским — и просвещенным притом — государем отвоеванных у Австрии земель. Писались они часто уже в изгнании и представляют собой плод горестных и вместе трезво-аналитических размышлений над уроками прошлого и настоящего. Не скованные какими-либо вынужденными политическими ограничениями или религиозно-метафизической традицией, авторы их — отчасти благодаря соприкосновению с передовыми идеями за рубежом — подчас очень критичны по отношению к тем или иным каноническим общественным установлениям (прежде всего к габсбургскому абсолютизму) и сугубо конкретны в изложении фактов, событий и переживаний, смысл, внутренние пружины и оправдание которых ищут в них самих: в разумных выводах из противоречиво-разнообразного человеческого, исторического опыта.

Ференцу Ракоци (1676—1735) принадлежат два таких сочинения, внутренне связанных и дополняющих друг друга: «Исповедь грешника» (на лат. яз., 1716—1719) и «Воспоминания» (на фр. яз.; писались в 1717, изд. в 1739 г.). В первом описание собственной жизни чередуется с покаянно-религиозными рассуждениями, «исповедью». Проникнута она пафосом внутреннего самоочищения и самовоспитания, созвучным этике янсенизма, приверженцем которого Ракоци стал во Франции. Глубокой неудовлетворенностью собой, но и не менее глубоким нравственным чувством, поисками положительного содержания жизни «Исповедь» отклоняется от присущего барокко фаталистического противопоставления греховно-мирскому потусторонне-совершенного, что, по стопам блаженного Августина, первоначально ставил своей целью автор.

«Воспоминания» по характеру, стилю и назначению — произведение другого рода. Здесь господствует не самоанализ — автора волнуют не собственные слабости, искушения и ложные шаги. Книга его сжато, но красочно, часто с публицистическим блеском освещает объективный ход освободительной войны 1703—1711 гг., ее движущие силы, политические перипетии и противоречия. Беспощадно обвиняются в ней произвол, грубый деспотизм и вероломство австрийского двора, раболепие перед ним католического клира, особенно «покорных слуг своих австрийских начальников» — иезуитов (которые всячески мешали Ракоци ввести, в частности, свободу вероисповедания на отвоеванных территориях). С не меньшей ясностью зрения характеризует Ракоци недостатки — взаимную зависть, своекорыстие, внутреннюю неустойчивость — собственных генералов-магнатов (в сословном эгоизме аристократов он вообще справедливо видит одну из главнейших причин поражения). Трезвостью социального анализа, четким рисунком общественных отношений Ракоци напоминает, но значительно превосходит таких светски образованных литераторов—мыслителей прошлого, XVII в., как Апацаи-Чери или Бетлен. Вместе с тем острое чувство справедливости, интерес к моральным пружинам человеческих действий объединяли его мемуары с «Исповедью».

Воспоминаниями, в сущности, являются и «Письма из Турции» (ок. 1717—1758) камергера Ракоци — Келемена Микеша (1690—1761), который всю жизнь верно ему служил, сопровождал в изгнании — Польше, Франции и Турции.

325

В «Письмах», полных тоски по родине и любви к изгнанному государю, который для Микеша всегда образец душевного величия и благородства, он правдиво и с большой наблюдательностью изображал повседневную жизнь венгерской эмигрантской колонии на острове Родос, передавая ее атмосферу, вплетая в повествование разные бытовые эпизоды, а также свои надежды и сомнения. В «Письмах» нет ничего от эпистолярной риторики гуманистов; но далеки они и от барочной напыщенности, замысловатости. Манера изложения непринужденна и безыскусственна, чувства искренни, естественны, умозаключения оттеняет тонкий, живой юмор. «Письма из Турции» можно в этом отношении сблизить с эпистолярной прозой французского классицизма — например, письмами Бюсси-Рабютена или мадам де Севинье, которые, возможно, знал и сам Микеш.

Еще одним замечательным по-своему памятником мемуарной литературы того времени было «Жизнеописание» (ок. 1740—1744) Каты Бетлен (1700—1759). В ту пору, когда после поглощения Эрдейского княжества Австрией трансильванская венгерская знать начала поспешно переходить в католичество, спасая тем свое положение и приобретая должности и привилегии, Ката Бетлен, сама принадлежа к знатному роду, осталась ревностной протестанткой и навлекла на себя всяческие бедствия и невзгоды. Эти невзгоды она и воспроизводила в «Жизнеописании», неутомимо обличая, кляня вероотступников наподобие некоей венгерской «боярыни Морозовой», в то же время с большим драматизмом передавая страдания одинокой, непонятой и гонимой женщины. «Жизнеописание» Каты Бетлен, несмотря на мистические ноты, обилие разных снов и страшных видений, тоже очень отличается от литературы барокко — на сей раз аналитичным подходом к душевной жизни, своеобразным пафосом самопознания.

325

«ГАЛАНТНЫЙ» СТИЛЬ

В связи с подавлением дворянско-демократического национально-освободительного движения и распространением считавшихся утонченными «придворных» вкусов литература Венгрии во второй трети XVIII в. стала приобретать черты распространенного в Европе «галантного» стиля (рококо).

Основателем «галантного» стиля в венгерской поэзии был Ласло Амаде (1703—1764). Писал он много и легко, считая своим учителем поэта XVII в. Дёндеши, но значительно видоизменив его тематику и манеру. Дёндеши живописал счастливые свадьбы; Амаде — прелести холостяцкой и тяготы брачной жизни. Дёндеши, несмотря на гораздо большую — сравнительно с другими венгерскими поэтами раннего барокко — естественность и даже вольность описаний, все-таки не впадал в почти гривуазную игривость; Амаде же наряду с виршами божественного содержания откровенно воспевал свои любовные похождения (этому посвящена большая часть его лирики). Стихи его, однако, обладали известным художественным обаянием. Успехом они были обязаны певучести и обилию рифм, сложному и вместе гармоничному ритмико-строфическому строению, неожиданным мелодическим и смысловым эффектам, которые извлекались из звуковых и словесных совпадений.

Более многогранной и значительной фигурой был Ференц Фалуди (1704—1779), который пробовал силы в поэзии, прозе и драме. Будучи человеком образованным, прекрасно зная Вергилия, Горация, Метастазио и других итальянских, а также немецких, испанских авторов (Фалуди учился в Австрии, пять лет провел в Риме), он смело перенимал западные жанровые и другие новшества, искусно сочетал их со «своим», венгерским содержанием. Писал он, например, пасторали, эклоги, действующие лица которых носили условные пастушеские имена (Филис, Клоринда и т. п.); первым пробовал ввести в венгерскую поэзию форму сонета. Но за внешними модно стилизованными атрибутами в стихах Фалуди виделись и венгерские крестьяне с их одеждой, привычками, речью. С «галантным» же стилем сплетались иногда народно-песенные элементы. Такого рода стихотворения Фалуди стоят как бы в начале пути, которым впоследствии, в XIX в., шли Верешмарти, Арань и Петефи.

Как прозаик Фалуди известен переводами (точнее, вольными обработками) морализующих сочинений Уильяма Даррела для дам и кавалеров о том, как достойно, в духе мудрой золотой середины» примирять светские обычаи с требованиями религии, а также сборника новелл Антонио д’Эславы «Зимние ночи» (1778); так называлась и обработка Фалуди. В «Зимних ночах» перед нами Фалуди уже не столько моралист (который, впрочем, и в этом качестве старался воздействовать на читателей не строгим назиданием, а скорее забавным примером, эпизодом), сколько беллетрист, непринужденно развлекающий образованное общество. Книга содержит восемь историй (пять разыгрываются в Венгрии, три — в Париже) на охотничьи, любовные и хозяйственно-бытовые темы, излагаемых в отличие от барочной тяжеловесности живым, изящным и сжатым языком.

В то же время, во второй половине века, в творчестве некоторых дворянских писателей,

326

приверженных к «мадьярской» старине, начинают проступать прямые предпросветительские тенденции. Они заметны, например, в деятельности поэтов Гедеона Радаи (1713—1792), Лёринца Орци (1718—1789). Отнюдь не будучи врагами рококо и сами отдав ему дань, оба в то же время словом и делом защищали все венгерское — начиная от высоких художественных традиций (Зрини) и кончая даже патриархальными национальными обычаями. Орци в своих стихах высмеивал нелепое поклонение иностранщине, которое ведет к «нравственной порче». Радаи собрал богатейшую в стране библиотеку венгерских книг, открытую для всех деятелей и любителей отечественной словесности. В том и в другом по-своему отразилась иногда неуклюжая, но ревнивая забота о судьбах национальной культуры и языка, чья эмансипация и подъем станут в конце века первой заповедью и отправным пунктом деятельности венгерских просветителей.

И Радаи, и Орци переводили французских классицистов — Буало, Фенелона, Вольтера, находя у них известное подкрепление своему сопротивлению монархическому габсбургскому деспотизму, религиозной схоластике, противовес всякого рода крайностям, неумеренности и литературной вычурности.

326

КЛАССИЦИЗМ И СЕНТИМЕНТАЛИЗМ

Однако первым очагом собственно Просвещения в Венгрии (в том числе в литературе) стал кружок так называемых «лейб-гвардейцев» в Вене (Бешенеи, Бароци, Барчаи и др.) — образованной молодежи из венгерских дворян, служившей в лейб-гвардии Марии-Терезии.

Более почетная, нежели трудная, эта служба предоставляла известный досуг, заполнить который помогала дворцовая библиотека и культурная, общественная жизнь Вены. И там и тут находили оправдание и высокий пример национальные чувства молодых венгерских лейб-гвардейцев, разделяемые ими, несмотря на придворное положение, с большинством венгерского дворянства (которое на сословном собрании 1765 г. впервые после восстания Ракоци посмело выразить их достаточно определенно). В библиотеке давали пищу уму сочинения французских и английских просветителей; а духовная жизнь австрийской столицы, в которой итало-французское влияние габсбургского двора сочеталось с растущим немецким самосознанием, заставляла задумываться над возможностями и правами собственной страны, утесняемого венгерского языка.

Признанным главой «лейб-гвардейцев» и крупнейшей фигурой начального периода венгерского Просвещения (70—80-е годы) стал Дёрдь Бешенеи (1747—1811). Происходивший из старинной дворянской семьи и вслед за двумя старшими братьями отосланный отцом в лейб-гвардию в Вену (1765), Бешенеи за короткое время приобрел здесь самоучкой большие философские и литературные познания, открыв для себя также старую венгерскую литературу Реформации и барокко — Петера Борнемиссу, Зрини, Дёндеши. Многосторонне начитанный, пробовавший силы в философии, педагогике, драме и поэзии, Бешенеи впервые сделал достоянием венгерского общественного сознания идеи и искания европейского Просвещения, сумев при этом самостоятельно развить их применительно к отечественным условиям. Личность Бешенеи, его нравственный пример, общественно-философские принципы оказали большое влияние на современников, а роль в венгерской литературе с точки зрения усовершенствования языка, насаждения и разработки новых жанров сравнима — с необходимыми поправками — разве что с ролью Ломоносова в русской.

Бешенеи был плодовитым писателем, быстро воплощал в жизнь свои мысли, художественные намерения. В течение 70—80-х годов почти «одним дыханием» созданы были чуть ли не все основные его произведения — художественные, философские, культурно-просветительные. Это одновременно и самый радикальный период его творчества. Уже в 1772 г. Бешенеи выступил с двумя трагедиями — «Трагедия Ласло Хуняди» (Ласло Хуняди — сын знаменитого полководца и правителя Венгерского королевства Яноша Хуняди, предательски казненный в 1457 г. безвольным и жестоким королем прогабсбургской ориентации) и «Трагедия Агиса», от которых и ведет свою историю Просвещение в венгерской литературе.

Это были сценически и художественно довольно слабые пьесы, по форме повторявшие французские образцы (Вольтера). При этом, однако, заслугой Бешенеи была их проблематика: столкновение низкой жестокости и благородства, деспотизма и свободолюбия, облеченное в весьма современные венгерские одежды. В «Трагедии Ласло Хуняди», приводившей на память много раз повторявшиеся несправедливости венгерской истории (упомянем преданного и изгнанного Ракоци), эта злободневная проблематика лежала на поверхности. Но и в «Трагедии Агиса» она легко угадывалась: на род Спарты, как и венгры, буквально стонет и ропщет под бременем королевских поборов, требуя сжечь долговые грамоты. Правда, царь Леонид, это олицетворение милостиво просвещенного «йозефинизма», вопреки дурным советчикам

327

облегчает участь подданных. Но зато Агис, вставший было на сторону народа, тут же от него отшатывается — совсем в духе того своекорыстного венгерского дворянства, которое противилось королевской власти только ради своей выгоды. Да и в разумной строгости Леонида, жертвой которой в конце концов падает буйный бунтарь Агис, прозрачно проступает классически расчетливая политика Габсбургов в отношении Венгрии: расколоть венгерское крестьянство и дворянство, в опасный для себя момент повернуть одно против другого.

Как свидетельствует неоконченное сочинение о государстве «Путь законов» (1778), Бешенеи уже во второй половине 70-х годов сделал в своих политических воззрениях шаг вперед. Идеалы просвещенного абсолютизма кажутся ему теперь лишь «идейной западней». «Человек родится свободным», — вслед за Руссо и Локком утверждает он, провозглашая равенство всех перед законом, но угадывая гибельные для человека последствия частной собственности и в этом идя даже дальше своих учителей. Идеи национального и социального равноправия Бешенеи развил и конкретизировал в своих многочисленных «прокламациях» 1777—1781 гг. («Венгерский наблюдатель», «Мадьяры», «Скромное намерение» и др.) применительно к делу народного образования.

Дата добавления: 2015-06-04