История всемирной литературы 58 страница. Другой, значительно более утонченный вариант шутливой поэмы создал Ипполит Федорович Богданович (1743—1803)

Другой, значительно более утонченный вариант шутливой поэмы создал Ипполит Федорович Богданович (1743—1803). Его поэма «Душенька» (1778) сюжетно восходит к роману Ж. Лафонтена «Любовь Психеи и Купидона» — обработке сказочной истории, почерпнутой из «Золотого осла» Апулея. Написана она разностопным ямбом со свободной рифмовкой, что предрасполагает к легкому, непринужденному и живому разговорному тону, и с сочетанием условных античных и фольклорных сказочных мотивов. Богданович воздерживается от снижения персонажей, но модернизирует их психологию и ведет разговор в изысканной манере, предвещающей «легкую поэзию» рококо. В таком же духе выдержаны пасторали, идиллии, мадригалы Богдановича.

Наиболее сложной была в эпоху классицизма в России, как и в большинстве других стран, судьба жанра героической поэмы. К созданию героической эпопеи на национально-историческую тему приступали уже Кантемир («Петрида»), Ломоносов («Петр Великий») и Сумароков («Димитриада»). Но их начинания не случайно остались незавершенными: каждый из них в той или иной мере ощущал противоречие между живыми потребностями времени и каноном героической эпопеи, узаконенной теоретической догмой классицизма. Появившаяся в 1779 г. поэма Михаила Матвеевича Хераскова (1733—1807) «Россиада» завершила долгий период исканий поэтов и теоретиков русского классицизма на пути к созданию героической эпопеи и в то же время особенно отчетливо обнаружила внутренние противоречия, свойственные жанру национально-героической поэмы эпохи классицизма.

В предваряющем третье издание «Взгляде на эпические поэмы» Херасков заявил, что, создавая ее, он имел в виду читателей, умеющих «любить свою отчизну и дивиться знаменитым подвигам своих предков, безопасность и спокойствие своему потомству доставивших». И не случайно в основу своей поэмы Херасков положил историю покорения Казанского царства Иваном IV. Покорение Казани рассматривается поэтом в перспективе как многовековой борьбы русского государства с монголо-татарским игом, так и войн России против Турции в XVIII в. При этом Херасков, по собственным словам, ставил задачу прославить победу гуманности и просвещения над невежеством и фанатизмом и при этом показать «знаменитые подвиги не только одного государя, но и всего российского войска».

Пользуясь не только летописными, но и народно-поэтическими источниками при воссоздании исторических эпизодов, Херасков в то же время в общем построении поэмы следовал традициям эпического жанра, каким он сложился в эпоху европейского классицизма (зачин, излагающий тему, замедленное повествование со множеством отклонений, высокий слог, элемент чудесного и фантастического, олицетворения отвлеченных понятий, мотив пророческого предвидения славного будущего, венчающего

387

трудные и кровавые пути отечественной истории).

Куратор Московского университета Херасков долгое время рассматривался как глава русского классицизма, наследник и продолжатель сумароковских традиций. В журналах «Полезное увеселение» (1760—1762), «Свободные часы» (1763) и «Доброе намерение» (1764) он объединил группу своих учеников. Любимыми жанрами Хераскова-поэта и его кружка была анакреонтическая и горацианская ода, стансы, дружеское послание, а центральными идеями — идеи душевной добродетели, нравственного совершенствования личности. В политико-дидактическом романе «Нума, или Процветающий Рим» (1768) Херасков нарисовал в назидание Екатерине II утопическую картину идеальной монархии, где законы и учреждения полезны «общему установлению». Из других произведений его в эпическом жанре, кроме «Россиады», интересна героическая поэма «Чесменский бой» (1771), воспевающая победу русского флота над турецким в 1770 г., имевшую большой международный резонанс. Поэма была переведена на французский (1772) и немецкий (1773) языки. В предисловии к французскому переводу Херасков кратко знакомил западного читателя с современной русской поэзией. Херасков был также автором ряда трагедий, посвященных героико-патриотической теме («Пламена», 1765; «Борислав», 1774; «Освобожденная Москва», 1798, и др.).

Углубление тираноборческой темы на последнем этапе развития русской трагедии эпохи классицизма, сказавшееся в поздних трагедиях Сумарокова, пьесах А. А. Ржевского, В. И. Майкова и др., особенно заметно в творчестве Якова Борисовича Княжнина (1742—1791).

Его трагедия «Росслав» (1783) полемична по отношению к насаждавшемуся Екатериной представлению об «образцовом послушании» и «преданности» монаршей воле как высшем долге русского человека, основе его национального характера. В трагедии выведен образ героя-патриота, ненавидящего тиранию, разграничивающего любовь к отечеству и слепое повиновение. В трагедии Н. П. Николева (1758—1815) «Сорена и Замир» (1784) насильственное ниспровержение тирана не только оправдывается, оно объявляется долгом подданных:

Тирана истребить есть долг, не злодеянье,
И если б оному внимали завсегда,
Тиранов не было б на свете никогда,
Имел бы на земле закон единый царство...

Эта трагедия Николева, как и «Димитрий Самозванец» Сумарокова, заканчивается сценой возмущения подданных против власти тирана. Но пафос пьесы Николева значительно радикальнее. Автор призывает к прямому ограничению самодержавия:

Исчезни навсегда сей пагубный устав,
Который заключен в одной монаршей воле.

Своего высшего накала пафос тираноборчества достигает в трагедии Княжнина «Вадим Новгородский» (1789; напечатана посмертно в 1793 г., затем — в полном виде — в 1914). Конфликт основан здесь на столкновении двух правд — правды идеального монарха Рюрика, призванного на царство новгородцами, с гордой непреклонностью идеального республиканца Вадима, отстаивающего исконную «вольность» новгородских граждан, равенство их перед лицом закона. И хотя побеждает Рюрик, Вадим погибает морально не сломленным, не поколебленным в правоте своих убеждений. Он произносит строгий суд над своими согражданами: в них он видит «гнусных рабов», которые сами просят неволи. В словах соратника Вадима Пренеста выносится приговор не одному лишь деспотизму как извращенной форме монархии, но и вообще самодержавию, ибо оно развязывает руки деспотизму, рождает его непроизвольно, независимо от личных качеств монарха («Самодержавие повсюду бед содетель, // Вредит и самую чистейшу добродетель»). В подобных тирадах Екатерина II, напуганная революционными событиями во Франции, увидела прямую крамолу. Тираж «Вадима Новгородского» она поэтому предписала «сжечь публично», тем более что трагедия Княжнина была полемически направлена против тезиса императрицы о «послушании» подданных монарху как «корени» всех российских добродетелей и против иллюстрировавшего этот тезис ее собственного «исторического представления» на тот же сюжет о Вадиме («Из жизни Рюрика»), написанного без соблюдения «театральных правил» классицизма в «подражание Шакеспиру» (1786).

В политических тенденциях русской трагедии от Сумарокова до Княжнина прослеживается очевидная эволюция. При всем дидактизме, свойственном тираноборческим трагедиям классицизма, они были для общества школой гражданского воспитания, учили патриотической доблести, мужеству, чести. Слова «общество», «сыны отечества», «народ» наполнялись в сознании публики политическим содержанием, нередко более широким и объемным, чем то, которое вкладывал в них сам драматург. От тираноборческой трагедии классицизма тянутся живые нити к позднейшему русскому граждански-патриотическому театру.

388

ДЕРЖАВИН

Новый подъем русский классицизм переживает в период с 70-х годов XVIII в. и до 10-х годов XIX в. в творчестве Гавриила Романовича Державина (1743—1816). Значительно обновив литературную систему классицизма по сравнению с Ломоносовым и Сумароковым, обогатив оду (как и другие «легкие» жанры поэзии русского классицизма) сочными бытовыми, сатирическими и оссиановскими красками, Державин сумел создать в каждом случае сложное поэтическое целое. Однако литературная деятельность таких наиболее выдающихся современников Державина, как Радищев и Карамзин, указавших русской литературе новые пути, свидетельствовала о том, что к концу XVIII в. дни русского классицизма как живого и плодотворного литературного явления были сочтены. Борьба между эпигонами классицизма и представителями новых литературных направлений, выступавших в 1790—1800-е годы под знаменем сентиментальной «чувствительности», а позднее — под знаменем русского романтизма, продолжалась до середины 20-х и даже до начала 30-х годов XIX в., но после Державина русский классицизм уже не смог выдвинуть представителя, равного ему по дарованию.

Державин по происхождению принадлежал к неродовитому, бедному дворянству. Долгие годы он служил солдатом, на своем личном жизненном опыте узнал горе и нужду, изучил екатерининские военные и гражданские порядки. Это позволило ему сохранить в своем творчестве трезвость ума и присущий человеку из народа здравый смысл.

Вниманию императрицы Державин был обязан одой «Фелица» (1782) — похвалой Екатерине II. Но уже очень скоро после ее создания и приближения поэта ко двору отношения его с императрицей осложнились конфликтами с нею и ее фаворитами. Желание императрицы сделать из Державина придворного певца потерпело крушение. И хотя одно время он был секретарем императрицы, позднее — сенатором, а в 1802—1803 гг., при Александре I, служил министром юстиции, придворная карьера Державина каждый раз оканчивалась ссорой между гордым, неуступчивым поэтом и его венценосными покровителями.

Своеобразие поэтического таланта Державина проявилось рано. «Благородную смелость, строгие правила и резкость в выражениях» находил младший его современник, И. И. Дмитриев, уже в первой книжке стихов Державина («Оды, переведенные и сочиненные при горе Читалагае»), выпущенной анонимно в 1776 г.

В своем поэтическом развитии Державин был многим обязан Ломоносову. Лирическая мощь ломоносовских переложений псалмов и философских «размышлений» воскресла в гневном обличительном пафосе державинского переложения 81-го псалма, озаглавленного «Властителям и судиям» (1780; окончательная редакция — 1787). Великолепные в своей беспощадности строфы были не без основания восприняты Екатериной II как крамольные. Страница с текстом стихотворения была изъята из журнала «Санкт-Петербургский вестник». Не забывшим крестьянской войны 1773—1775 гг. правящим кругам России не могли не казаться опасными строки, предрекающие неизбежную гибель тиранов:

Мучительства и бедных стон
Смущают, потрясают царства
И в гибель повергают трон.

Космические картины жизни Вселенной, стоические размышления о месте человека в мироздании позволяют причислить оды «На смерть князя Мещерского» (1779) и «Бог» (1784) к вершинам русской философской лирики. В них тема величия человека, его «богоподобности» сложно сплетена с темой непрочности и кратковременности земного величия.

Уже сравнительно рано Державин создает произведения, которые свидетельствуют о его отступлении от канонов сумароковского классицизма. В 1779 г. он печатает «Стихи на рождение в Севере порфирородного отрока» (Александра I). Считая «велелепие и пышность» торжественной оды «несвойственными» своему таланту, Державин, по собственному признанию, вступает здесь на «совсем другой путь». Античные мифологические образы (нимфы, сатиры) перенесены в суровую атмосферу реальной русской зимы. Борей назван «лихим стариком». Гении с дарами по-прежнему окружают колыбель новорожденного, но один из них, говорящий от лица автора, внушает младенцу, каким должен быть монарх, воспитанный на гуманистических идеях Просвещения: «Будь страстей твоих владетель, // Будь на троне человек!». Вступлению Державина «на новый путь» способствовали советы друзей — членов его кружка поэтов Н. А. Львова (1751—1803), В. В. Капниста (1758—1823) и талантливого баснописца И. И. Хемницера (1745—1784), придавшего этому дидактическому жанру лаконизм и психологическую точность характеристик.

Но еще более новаторским произведением была адресованная царице «Ода к премудрой киргизкайсацкой царевне Фелице», написанная будто бы «некоторым татарским мурзою» и переведенная «с арабского». В ней опоэтизирован живой образ Екатерины. Ее человеческие

389

качества (энергия, работоспособность, снисходительность, простота, справедливость и т. п.) противопоставлены поэтом погрязшему в лени и роскоши ироническому двойнику автора — мурзе. Изображая его, поэт не поскупился на сатирические колкости по адресу многих влиятельнейших сановников екатерининского двора. Живой юмор, элементы нравописания, разговорно-непринужденный тон, усвоенный Державиным, противоречили традиционным жанрово-стилевым признакам похвальной, панегирической оды. Здесь впервые налицо то «необыкновенное соединение самых высоких слов с самыми низкими и простыми», которое Гоголь считал главной особенностью поэтического стиля Державина. Нужна была большая смелость, чтобы без оглядки на авторитеты в похвальной оде написать о себе:

Иль, сидя дома, я прокажу,
Играю в дураки с женой;
То с ней на голубятню лажу,
То в жмурки резвимся порой;
То в свайку с нею веселюся,
То ею в голове ищуся...

И все это — в стихотворении, где о царице сказано:

Фелицы слава — слава бога,
Который брани усмирил,
Который сира и убога
Покрыл, одел и накормил...

Будни, реальный быт властно вторгаются в строфы державинской оды, и это ведет к трансформации установленной Ломоносовым структуры одического жанра, всей его изобразительной и словесной ткани.

Смелое скрещение бытового просторечия и высокого слога, определившее тот новый путь, на который встал Державин-одописец, обнаруживается и в позднейших его одах — «На счастие» (1789), «Вельможа» (1794), «На рождение царицы Гремиславы...» (1796). Ода «Вельможа» имела для Державина программный характер. В политической трагедии классицизма идеалу просвещенного монарха противопоставлялся тиран, точно так же в оде этой дано контрастное изображение вельможи идеального и вельможи, позорящего свое звание. Последний вобрал в себя черты многих сановных современников поэта, в том числе фаворитов императрицы, ради собственного блага забывавших о долге перед государством и страной. В таких эпиграмматически заостренных афористических строках, как:

Осел останется ослом,
Хотя осыпь его звездами;
Где должно действовать умом,
Ои только хлопает ушами, —

доведен до конца тот сплав одического и сатирического жанров, началом которого была «Фелица». Идейная насыщенность, художественная мощь и величие произведений Державина дали право декабристам видеть в нем образец поэта-гражданина (дума К. Ф. Рылеева «Державин»).

Иллюстрация: Г. Р. Державин

Портрет В. Боровиковского. 1795 г.
Москва. Третьяковская галерея

Державин первым из русских поэтов подошел к изображению собственного человеческого облика — внешнего, портретного и внутреннего — в его неповторимой исторической и бытовой индивидуальности. Благодаря присущему им автобиографизму стихи его зачастую требуют для потомков исторического комментария. Не только сам поэт, но и многие его выдающиеся современники оживают для нас в его одах и других произведениях. Так, например, в стихотворении на смерть Суворова «Снигирь» (1800) оплакивается не только Суворов — великий полководец, «сильный, храбрый» и «быстрый», но и Суворов — реальный человек, друг солдат, разделяющий с ними все тяготы походной жизни, «стужу и зной», Суворов, спящий «на соломе» и довольствующийся «сухарями».

Внимание к человеку, к реальной обстановке его быта позволяет Державину создавать яркие

390

портреты людей своей эпохи, сочные натюрморты. И точно так же, в отличие от условных и бесцветных картин природы в идиллиях и эклогах Сумарокова, пейзаж у него отличается чувственной предметностью и живописностью. Природа интересует поэта не как повод для выражения возбуждаемых ею чувств, она интересует его во всем богатстве своих неповторимых красок и звуков. Олицетворенные по традиции классицизма образы природы («уже румяна Осень носит // Снопы златые на гумно») не мешают поэту воспроизвести реальные черты пейзажа:

Ковыль сребрится по степям,
Шумящи красно-желты листья
Расстлались всюду по тропам.

(«Осень во время осады
Очакова», 1788)

Пейзаж Державина писан «с натуры» даже в тех случаях, когда выполняет иносказательную функцию. В оде «Водопад» (1791) образ свергающегося с крутизны потока — символ преходящего земного величия. Но при этом описание водопада детально воспроизводит водопад Кивач. Большую роль в пейзаже Державина играют воздух и цвет. Его живописная палитра богата разнообразными красками, и среди них преобладают яркие, сверкающие тона.

Новаторство Державина проявилось не только в пределах разработки существовавших до него стихотворных форм, но и в поисках новых. Особенным разнообразием и сложностью отличается державинская строфика. В области метрики он отваживается на «смешение мер» — сочетание в рамках одного произведения разных стихотворных размеров (например, в стихотворении «Ласточка», 1794), чем достигает ритмических эффектов, казавшихся чересчур дерзновенными его друзьям и почитателям.

Державин был необычайно чуток к проникавшим в литературу новым веяниям. В «Водопаде» есть строфы, подсказанные впечатлениями от макферсоновских «Поэм Оссиана», которыми увлекались западноевропейские и русские читатели того времени (прозаический русский перевод «Поэм Оссиана» был выпущен в 1792 г. Е. И. Костровым). Еще больший след в творчестве Державина оставило знакомство со сборником стихов подражателей Анакреонта, изданным в русском переводе (параллельно с греческим оригиналом) другом Державина Н. А. Львовым в 1794 г. Ближайший советчик Державина в вопросах поэзии, внимательно изучавший труды Винкельмана, одаренный поэт, художник и архитектор, Львов стремился отойти от канонов классицизма, приблизиться к его античным первоисточникам, занимался разработкой национальных поэтических форм на основе творческого освоения фольклора. Созданные Державиным главным образом во второй половине 90-х годов оригинальные и переводные анакреонтические произведения (изданы отдельной книжкой в 1804 г.) по своему духу более всего близки к «легкой поэзии» классицизма и рококо. Но порою в них проскальзывают и чувствительные нотки сентиментализма, а в некоторых песнях замечаются своеобразная русификация традиционной анакреонтики (картина русской деревенской пляски в стихотворении «Русские девушки» — 1799), внесение в нее автобиографической окраски.

Во вторую половину жизни в одах Державина все чаще звучат горацианские мотивы. Поэт с редкой любовью и красочностью прославляет блага счастливой, сытой и привольной жизни екатерининского вельможи, его богатство, радость и утехи. Но в поэзии его постоянно звучит и мысль о скоротечности жизни с ее утехами и богатством перед лицом вечности, неумолимо стирающей с лица земли и отдельных людей, и целые царства, и народы. Свидетель войн и революций конца XVIII в., Державин предчувствует гибель богатой, блестящей и пышной культуры, связанной в его представлении с веком Екатерины, человеком которого он был и навсегда остался. И в то же время он не утрачивает жизнерадостности, бодрости, открытости всем горячо любимым им радостям бытия. В горацианской «умеренности», прославлении мудрой «золотой середины», радостей сельской жизни, воспринятой в единстве ее поэзии и каждодневной, будничной прозы, Державин находит выход из трагических противоречий бытия.

Удивительную по щедрости и богатству красок картину домашней жизни стареющего вельможи, доживающего ее вдали от придворных треволнений в богатом и привольном сельском поместье на Званке, — картину, согретую чувством глубочайшей внутренней сопричастности поэта миру земных — простых и здоровых — жизненных благ, — Державин нарисовал в стихотворении «Евгению. Жизнь званская» (1807). Несокрушимой стойкостью, верой в достоинство поэзии и человеческой жизни вопреки всем превратностям судьбы и историческим переменам проникнут державинский «Памятник», как и строки написанной на смертном одре незаконченной поэтической оды-эпитафии.

390

РАДИЩЕВ

Величайшим русским революционным мыслителем XVIII в., выдающимся художником-публицистом, которого по исторической прозорливости

391

и силе мысли можно поставить в один ряд с наиболее смелыми умами эпохи Просвещения, был Александр Николаевич Радищев (1749—1802). Пугачевское восстание, американская Война за независимость, Великая французская революция способствовали формированию мировоззрения Радищева, который, творчески восприняв и переработав наследие крупнейших писателей и мыслителей других народов — Вольтера, Руссо, Дидро, Мабли, Гельвеция, Гердера, Дж. Вико, — воспользовался широким комплексом учений и идей русского и западноевропейского Просвещения для глубокого и всестороннего анализа основных вопросов русской общественной и политической жизни.

Одним из первых литературных трудов Радищева был перевод (1773) «Размышлений о греческой истории» Мабли. Перевод был выполнен им вскоре по возвращении из Лейпцига (где он изучал юриспруденцию) после первого знакомства с новейшими течениями западноевропейской философской и политической мысли. Перевод свой Радищев снабдил примечаниями, в одном из которых он высказал мнение о «самодержавстве» как «наипротивнейшем человеческому естеству состоянии». Называя монарха «первым гражданином народного общества», с которым его связывают (хотя и неписаные) договорные обязательства, автор смело заявляет: «Неправосудие государя дает народу, его судии, то же и более над ним право, какое ему дает закон над преступниками». Мысль о справедливом возмездии тиранам развита Радищевым в оде «Вольность» (1781—1783; напечатана в отрывках в 1790 г.) — вершине русской гражданской поэзии XVIII столетия.

В оде «Вольность» Радищев дерзнул воспеть право народа судить царя и возвести его на плаху. Он утверждал закономерность и неодопимость борьбы народа за свободу (в качестве исторических примеров Радищеву послужили английская революция XVII в. и американская революция XVIII в.). Отрывки из оды были напечатаны менее чем год спустя после взятия Бастилии, за три года до казни Людовика XVI.

Политический характер носит «Письмо к другу, жительствующему в Тобольске» (1782; напечатано отдельно в 1790 г.). Рассказывая здесь об открытии Фальконетова памятника Петру I в Петербурге («Медного всадника»), Радищев признает право Петра, в отличие от многих других, незаслуженно прославленных монархов, «великим назваться», ибо он «дал первый стремление столь обширной громаде, которая яко первенственное вещество была без действия». Но при этом Радищев делает дерзкую оговорку: «Мог бы Петр славнее быть, возносяся сам и вознося отечество свое, утверждая вольность частную». Между тем «нет и до скончания мира примера, может быть, не будет, — пишет русский писатель, — чтобы царь упустил добровольно что-либо из своея власти, седяй на престоле». В контексте позднейшего творчества Радищева утверждение это звучит как грозное предупреждение самодержцам. В 1788 г. Радищев пишет «Житие Федора Васильевича Ушакова», где прославляет не обычного героя жития, святого или подвижника, а друга своей молодости, борца за «твердость мыслей и вольное оных изречение», с юных лет воодушевленного «негодованием на неправду». В остропублицистической «Беседе о том, что есть сын Отечества» (1789) Радищев оспаривает узкосословный смысл, который в условиях русской крепостнической монархии обрело «величественное наименование сына отечества (патриота)». Негодуя на то, что «под игом рабства находящиеся», в том числе крепостные крестьяне, считаются недостойными «украшаться сим именем», Радищев со своей

Иллюстрация: А. Н. Радищев

Гравюра Ф. Алексеева
с портрета неизвестного художника

392

стороны отказывает в праве именоваться истинными сынами отечества большинству представителей дворянского сословия, которым свойственны пороки, несовместимые с представлением об истинном гражданине и патриоте.

Главная книга Радищева, «Путешествие из Петербурга в Москву» (1790), настолько испугала Екатерину II, что в авторе ее она увидела «бунтовщика хуже Пугачева», «первого подвизателя» Французской революции в России. Мнимая поклонница просветителей поспешила жестоко расправиться и с книгой, и с ее автором: весь тираж издания был уничтожен (уцелело лишь считанное число экземпляров), а Радищев предан суду и приговорен к смертной казни, замененной ссылкой в Сибирь.

«Путешествие из Петербурга в Москву» написано в форме путевых записок мыслящего патриота и гражданина, полного горячего сочувствия русскому крепостному крестьянину и испытывающего глубокое негодование против его поработителей. Негодование сливается с чувством боли за униженное отечество, с протестом против любой общественно-политической несправедливости и притеснения. Рисуя путешествие своего героя от одной почтовой станции к другой, автор показывает читателю, что в России его эпохи везде и каждодневно совершаются бесчисленные акты несправедливости и тиранства, взывающие к совести и разуму. В своих политических концепциях Радищев намного опередил всех современных ему русских просветителей: он понял, что определяющая роль в истории принадлежит народу. Именно это сделало его книгу подлинно революционной. Радищева не испугало то, что устрашающе действовало на многие умы его времени, также проникнутые искренним стремлением помочь «страждущему человечеству», — угроза разрушения общества и культуры в результате революции низов. Он считал, что при отсутствии других путей к освобождению народ должен сам искать свободу от «тяжести порабощения» и что новые поколения восстановят нить исторической преемственности и создадут взамен утраченных новые материальные и культурные ценности. Екатерина II пришла в ужас оттого, что автор «надежду полагает на бунт от мужиков». Хвалит Франклина как зачинщика и «себя таким же представляет», хочет «изторгнуть скиптра из рук царей»».

В то же время Радищев отдавал себе отчет в стихийном характере крестьянского движения и не питал иллюзий на его счет. «Они искали паче веселие мщения, нежели пользу сотрясения уз», — пишет он о пугачевцах. Поэтому он включил в «Путешествие» проект (приписав его своему «искреннему другу»), где набросал «путь повременным законоположениям к постепенному освобождению земледельцев в России» (глава «Хотилов»). Автор проекта, «гражданин будущих времен», — убежденный противник «рабства в России». В отличие от других дворянских просветителей он не проводит различия между рабством и крепостным правом. Составляя свой проект, Радищев сознавал, что «высшая власть недостаточна в силах своих на претворение мнений мгновенно». Он стремился возбудить в дворянстве сознание неизбежности «мщения» народа, подвигнув его на отказ от сословных привилегий и на восстановление «природного всех равенства». Любовью к народу, протестом против его притеснения, горячей проповедью равенства людей, беспощадной критикой екатерининского деспотизма проникнуты и другие главы «Путешествия» («Любань», «Зайцово», «Едрово» и др.)

Понимание Радищевым исторической роли народа позволило ему, провидя «сквозь целое столетие», предсказать реальную возможность возникновения на развалинах дворянской культуры новой, народной культуры, основанной «великими мужами» иного круга, социальных взглядов и понятий. С верой Радищева в ум, здравый смысл, способность народа к исторической активности тесно связан демократизм его этики и эстетики, отвергающих условные нормы дворянского искусства, находящих в народе, в национальных чертах его характера и его устном поэтическом творчестве подлинный источник здоровой нравственности и красоты.

В русской литературе XVIII в. нет произведения, которое столь глубоко изобличало бы все стороны русской самодержавно-крепостнической действительности, «где две трети граждан лишены гражданского звания и частию в законе мертвы», а одна треть состоит из «зверей алчных, пиявиц ненасытных».

Поразительный по смелости политический памфлет — глава «Спасская Полесть», где в аллегорическом сне Истина открывает глаза властителю, привыкшему к подобострастию и лести придворных, и он видит, кто «первейший в обществе... убийца, первейший разбойник, первейший предатель, первейший нарушитель общия тишины, враг лютейший, устремляющий злость свою на внутренность слабого».

Коллективным многоликим героем книги Радищева выступает народ. Образы крестьян и крестьянок, от крепостного пахаря до крепостного интеллигента, их горестные судьбы рисуются с неизменной искренней теплотой и сочувствием. Писатель стремится не просто изображать человеческие характеры, но показывать их обусловленность внешними обстельствами.

393

Образы крестьян у Радищева — качественно новое явление в русской литературе, хотя у него еще нет полнокровных индивидуализированных типов.

Выбор Радищевым жанровой формы «путешествия», подсказанный опытом западноевропейского сентиментализма, был обусловлен возможностью посредством рассказа от первого лица пронизать повествование повышенной эмоциональностью. Но, в отличие от Стерна или Карамзина, эта эмоциональность связана у Радищева не с авторской иронией или погружением в мир интимных чувств и переживаний, а с гневной и страстной реакцией на «страдания человечества», понимаемые не абстрактно, а в их конкретном социально-историческом облике. Под «страданиями человечества» он подразумевает прежде всего участь трудового и обездоленного большинства — крепостного крестьянства. Стремление «соучастником быть во благоденствии себе подобных» определяет высокий дидактико-патетический стиль, к которому прибегает автор «Путешествия». Образцом служили ему ораторская проза Ломоносова, сочинения передовых революционных мыслителей, ораторов и публицистов Европы и Америки.

Дата добавления: 2015-06-04