Конец мифологической эпохи

G0

чай «веселить покойника». В других местностях присутствующие (обычно старики) проводили ночь в беседах о покойном, рассказывании сказок.

Вслед покойнику, пока его не вынесут со двора, бросали зерно для того, чтобы закрыть ему обратную дорогу. В Виленской губернии обсыпание по­койника зерном объясняли тем, что в противном случае он унесет с собой больше хлебного плодородия, чем ему полагается, а в Витебской — что по­койник в последний час должен убедиться, что с ним делятся хлебом, иначе он будет возвращаться за своей долей.

Перемещение умершего из этого в тот мир является центральным звеном

в структуре похоронного ритуала. Реаль­ная дорога от дома до кладбища отчасти символизировала мифологический путь в иной мир. После выноса покойника из дома оттуда должно быть удалено все то, что затронуто смертью и не подлежит очищению. Родных умершего три раза кропят водой, они заглядывают в печь, выкрикивая имя покойника в печную трубу, для того чтобы «не встал».

Путь до кладбища сопровождается запретами останавливаться («иначе в де­ревне будет покойник») и оглядываться. Дорога в мир мертвых не должна совпа­дать с путями живых, поэтому гроб выно­сили не в двери, а в окно (варианты: че­рез скотный двор, через забор или разоб­ранную стену). На кладбище шли окольным путем, а возвращались «на-прямки». У околицы деревни родствен­ники покойника подают милостыню провожающим.

По дороге на кладбище первому встречному, который считался путником из иного мира и одновременно служил счастливой приметой, как и нищим, ока­зывалось подаяние — обязательно через фоб. Это могли быть кусок хлеба, нитки или холст («чтобы на том свете было во что одеть голую душу»).

Гроб опускают в могилу на веревках, которые затем оставляют на кладбище, повесив на деревья. Обычай бросать в могилу мелкие монеты, пояса, платки (в том числе «слезные платки») ин­терпретируется этнографами как выкуп места. У белорусов и украинцев свя­щенник «печатал могилу»: делал на могиле крест лопатой и сыпал кресто­образно землю на гроб. Считалось, что только такое «запечатывание» гаран­тирует невозможность выхода покойника из могилы.

Могила не считалась местом окончательного пребывания покойника. Только в обряде путь умершего заканчивался на кладбище. В народных по-

верьях покойник проходил лишь часть пути, так как ему предстоял еще путь на тот свет. В заупокойной мифологии на кладбище заканчивается лишь «видимая» часть пути. Могила — вход или место, где возможен контакт меж­ду живыми и мертвыми.

Дальнейший путь покойника от могилы до того света мыслился как пе­реход в новое состояние, позволяющее ему не просто поддерживать связи с близкими ему живыми людьми, но и покровительствовать им. Умерший ро­дитель, приобретший отныне новый статус предка, по верованиям белору­сов, принимает живейшее участие в судьбах потомка: в его делах, жизни, даже в малейших мелочах его хозяйства. Если у того пропал топор или око­лела скотина, значит он под пьяную руку оскорбил родителя.

Народные поверья, связанные с культом предка, основывались на так называемой традиции кругового жиз­ненного цикла, согласно которой умерший возрождается в новорожден­ном и совершает регулярные, хотя и кратковременные, посещения живых людей. Для того чтобы умерший не вернулся, надо после возвращения с кладбища вымыть все в доме, открыть в избе печной заслон, заглянуть за печку. Заглядывание в печь или за печь делается для того, чтобы «не бояться умершего». Печь воспринималась как своеобразный «канал связи» с иным миром. После умывания (смывание сле­дов контакта с миром мертвых) приступают к поминальной трапезе. В ней участвуют все, даже случайно зашедшие люди, а также нищие, но не моло­дежь. Объясняется это тем, что на поминальной трапезе должны присутство­вать главным образом те, для кого погребальный обряд будет следующим. Выделение нищих как непременных участников поминания объясняется их посреднической ролью между живыми и мертвыми.

Другая особенность поминальной трапезы — участие в ней умершего. Для него прибор ставится под образами, на хозяйское место. Для трапезы при­готавливают особые блюда (это прежде всего кутья и кисель), а ее порядок регулируется специальными правилами поведения. Поминальная пища — пища мертвых. Правила обращения с ней отличаются от обычных: хлеб не режут, а ломают; мясо едят руками; вместо «Кушайте!» на поминках гово­рят: «Питайтесь!». Участники поминок не только угощаются, но и угощают умершего: для него кладут на край стола первую ложку (или первые три) каждого блюда и отливают часть напитка.

Общая направленность поминальной обрядности противоположна погре­бальной. Если в похоронах основные усилия направлены на удаление покой­ника из мира живых, то в поминальных обрядах мертвые приглашаются к живым: открываются ворота на кладбище, двери дома; их встречают, угоща­ют и т.п. Цель последних — упорядочить отношения между своим и чужим мирами и далее — установить над ними контроль. «Приглашенное» присут­ствие покойника на поминках отличается от его «неприглашенных» визи­тов впоследствии. Одна из основных причин его «хождения» — тоска живых (отсюда запрет на тоску).

Поминовение усопших происходит не только вдень похорон, но и несколь­ко раз после того. При этом различают две категории поминок: частные и календарные. Частные поминки (на 3-й, 9-й и 40-й день) входят в структуру

погребального обряда, расширяют его временные рамки. Календарные по­миновения (Дмитровская суббота, Святки, Троица и др.) связаны не с ин­дивидуальной смертью, а с категорией предков вообще. С их помощью умерший переводится в разряд предков.

Для того чтобы стать предком, умерший должен не приобрести новые качества, а утратить прежние: включаясь в вечный круговорот, умершие теряли имя, возраст, индивидуальность. В этом отношении предки сближа­ются с новорожденными: первые теряют индивидуальность, вторым еще только предстоит ее обрести. Календарный и жизненный циклы совмеща­ются и переходят друг в друга.

В «космологическом» сценарии похоронного обряда славян, описанного К.А. Байбуриным, важное значение имело то обстоятельство, что умерше­го помещали в святом (красном) углу, в центре дома, где жизнь и смерть максимально сближаются и переходят друг в друга (такова же роль святого угла как начальной и конечной точки перемещений во всех обрядах жизнен­ного цикла, как места жертвоприношения, т.е. смерти, необходимой для продолжения жизни). Происходит символическое сближение дома и гроба. С ним связаны поверья, согласно которым только смерть освящает новый дом, а также сведения о древнейших захоронениях в ритуально отмеченных частях дома — святом углу, подполье, подпорожье. Если изготовление гро­ба уподоблялось строительству дома, то переложение покойника в гроб (и далее — в могилу) — новоселью. При «переселении в новый дом» связан­ные руки и ноги развязывают. Тем самым умерший как бы вновь получает возможность ходить и действовать, но уже на том свете.

С появлением письменности, частной собственности, классов и государ­ства восприятие космического порядка драматизируется, а затем и трагизи-руется. Постепенно появляются представления о конце света — момента, после которого нет ни людей, ни богов, ни общества. Мифология все больше уступает место эсхатологии.

ЭСХАТОЛОГИЯ (от греч. eschatos — последний, конечный и...ло-гия) — религиозное учение о конечных судьбах мира и человека. Раз­личается индивидуальная эсхатология, т.е. учение о загробной жиз­ни единичной человеческой души, и всемирная эсхатология, т.е. уче­ние о цели космоса и истории и их конце.

Наступление эры эсхатологии одновременно означало уход с культурной сцены мифологии и появление религии в собственном смысле слова, и преж­де всего христианства.

Наряду с представлениями о прошлом, времени первотворения, фор­мируется понятие будущего. Больше других регионов процесс эсхатологи-зации мифологии затронул, пожалуй, Европу. Уже в скандинавской мифо­логии, продвинувшейся на этом пути довольно далеко, гибель мира пря­мо соотносится с крушением традиционных норм. Человек выпал из мировой обоймы. Он задумывается о смысле жизни и ее конце. Человек уже индивидуализируется, но еще не становится личностью. Одной ногой он

еще в мире мифологии, другой он уже сделал шаг вовне. На дворе проти­воречивая эпоха ломки первобытного и рождения рабовладельческого об­щества. Пробиваются ростки философии и литературы, в центр которой все решительнее прорывается человек, а не бог, против которого он спо­собен даже восстать.

Прежде любое противление установленному божествами (а от их имени правителем) порядку грозило хаосом и дисгармонией. Диссиденты изгоня­лись, их осуждали, калечили, убивали. Отныне противленец становится ге­роем. Наступает эпоха героического эпоса.

Герой эпоса, несмотря на связь с мифологическими первопредками, уже не подчиняется сверхъестественным силам. Он борется с ними, уничтожая чудовищ и выступая против божеств, олицетворяющих зло и преисподнюю. Таковы подвиги Геракла, один из которых — пленение адского пса Цербера, или подвиги героя алтайского эпоса «Маадай-кара», пленившего владыку преисподней Эрлика.

Герои троянской войны сражаются с богами, Гильгамеш отвергает «свя­щенный брак» с богиней Иштар, Прометей похищает для людей огонь не у чудовищ хаоса, как добывались культурные блага в архаическую эпоху, а у олимпийских богов. По словам А.Ф. Лосева, начинается процесс демифо­логизации.

Формируется новая культурная тема — супермен, выполняющий функ­цию божества и по существу его очистительную работу. Ему нужна завид­ная смелость, поскольку он уже понимает, что человек смертен. У него за спиной нет спасительного племени, которое своими ритуалами проложит ему путь к вечному умиранию и рождению. Теперь он — один на один со смертью.

Персонаж героического эпоса осознает свою конечность. Традиционная вера в возрождение в потомках или чудесное достижение бессмертия в стране предков с распадом первобытного рода ушла в далекое прошлое. Человек покинут богами. Трагизм его судьбы очевиден уже в эпосе о Гильгамеше.

Человек брошен в новую плоскость существования, им отныне управля­ют не боги, а судьба, рок. Страшнее всего, что и боги теперь подчиняются судьбе. Но судьба как цепь случайных обстоятельств, прогнозировать кото­рые никто не в силе, есть по существу то же самое, что хаос.

Первобытный человек мог уберечься от хаоса, а постпервобытный уже нет. Хаос снова вторгся в мировую гармонию, теперь уже навсегда.

Тема судьбы — культурная универсалия не только европейской, но и мировой истории.

С особым накалом она будет поставлена в философии экзистенциализма.

СУДЬБА (в мифологии, иррационалистических философских систе­мах, обыденном сознании) — неразумная и непостижимая предопре­деленность событий и поступков. В античности выступала как сле­пая, безличная справедливость (древнегреческая Мойра), как удача и случайность (древнегреческая Тюхе), как всеохватывающая непре­ложная предопределенность (фатум). Вера в судьбу часто связыва­лась с астрологией. Христианство противопоставило идее судьбы веру в божественное провидение. В конце XIX в. понятие судьбы получи­ло распространение в философии жизни. В обыденной речи часто оз­начает: участь, доля, жизненный путь, стечение обстоятельств.

В мифологии древних скандинавов и греков появляются богини судьбы. Больше того, они перемешаются по иерархии с периферии в центр. Судь­ба — племянница хаоса, если можно так выразиться, пытается разрушить не только божественные, но и людские нормы поведения. В мифе об Эдипе повествуется о нарушении всех родовых норм. Судьба — иррациональное, а стало быть женское начало, которое мужчины-жрецы загнали в самую преисподнюю. Теперь это начало действительно стало началом всего.

Так будет продолжаться до наступления эпохи христианства, которое попытается восстановить мировой порядок, но уже на совершенно иных принципах. Богтеперь один, а не бесчисленная толпа всевозможных божеств и полубожеств. Он посылает своего Сына в образе человечьем. Тем самым человек поднимается до уровня Бога, ибо он создан по образу и подобию Божьему.

Христианство возникло 2000 лет назад и его исповедуют ныне около 2 млрд человек во всем мире

Начало христианства — это начало формирования религиозной этики, пришедшей на смену мифологии.

Представления о земной истории приводили общество к проблеме смыс­ла бытия. Противостояние хаоса и космоса получило этическую окраску и превратилось в противоборство добра и зла — основной культурной темы христианской этики. Формируется практика благих мыслей, слов и дел. Ее предпосылка — возможность для человека делать свободный выбор между двумя силами, которая ранее за ним отрицалась. Критериями оценки по­ступков человека становятся этические категории благочестивости и благо­честия, воздаяния, праведности, святости. Через них идеи добра и зла, а

соответственно праведного и греховного поведения, перестали существовать в абстрактной форме. Христианство покончило с главным пороком поздней фазы развития мифологии — делением на бедных и богатых, избранных и неизбранных, «чистых» и «нечистых», посвященных и непосвященных. Отныне перед этическим законом все были равны. Христос не делит людей на аристократов и плебеев, способных воспринять высшую истину и неспо­собных к ней.

Только после этого стала возможной, появившаяся спустя полторы ты­сячи лет, светская идея равенства всех перед законом, заложившая фунда­мент демократического порядка Ново­го времени.

Тот переворот в области мировоз­зрения, который совершило человече­ство после перехода от космологии к истории, оказался серьезным потрясе­нием. «Выпрямление» времени, осоз­нание его необратимости сопровожда­лись глобальной перестройкой миро­воззрения. На первый план выдвигаются не духи и боги, а постоянный объект их манипуляций — сам человек с его нуждами, заботами и повсед­невными делами. Такой поворот событий можно именовать настоящей ре­волюцией и в умах, и в делах людей. Это все равно, что Спартаку поднять восстание и свергнуть власть ненавистных господ. В мифологическую эпо­ху смысл жизни человек видел в ритуале (точнее в правильном исполнении его сценария). Обыденное существование лишь заполняло промежутки меж­ду ритуалами. Ритуал, как форма символического поведения, вытеснил на вторые роли даже чисто прагматические виды деятельности: без молитвы не садились обедать и не начинали пахать, в засуху умилостивляли богов, пе­ред началом трудной морской экспедиции приносили жертвы богу моря Посейдону. Идеальное шло впереди материального.

В историческую эпоху существования человечества, пришедшей на сме­ну мифологической (такое деление весьма условно и используется, разуме­ется, только с целью большей наглядности), все перевернулось вверх дном. Материальное стало во главе, идеальное отошло на задний план (в поздней­шее время его и вовсе не стало видно). Дело потеснило, а потом и вытесни­ло Слово. Зарождение науки свидетельствовало о том, что человек позволил себе засомневаться в причинах и следствиях природных и космических яв­лений, чего раньше он себе и помыслить не смел. Ученый-почемучка при­шел на смену шаману и жрецу. Теперь он выполнял те функции — объяс­нял устройство космоса и социального мира, заглядывал в будущее и пред­сказывал события, лечил больных, — которые прежде весьма успешно выполнял жрец и священнослужитель. Ученый — тоже служитель, но не Духа, а Дела, слуга не храма, а рынка, корабля, амбара, конюшни, плуга, больницы, лаборатории.

В архаическую эпоху Дело подчинялось Слову и наполнялось смыслом. Человек не задумывался, зачем он живет на свете. Но наука исторической эпохи, в лице своих лучших представителей, уже размышляет о том стоит ли изобретать атомную бомбу и в каких целях — добрых или злых — она будет использована. В донаучную эпоху такой проблемы не могло возникнуть: все,

Дата добавления: 2015-06-04