Дополнительноечтение

Б6

принять самые невозможные решения, подсказываемые ему отчаянием. Но затем, с течением времени, обнаруживалось, что чудовищно раздутая весть была лишь праздной выдумкой, не имеющей ни малейшего основания, и паника утихала до следующего случая.

В периоды революций наблюдается, с одной стороны, значительное понижение умственных сил, а, с другой — пробуждение животных инстин­ктов. В результате общество оказывается во власти стихийных, не подда­ющихся никакому контролю порывов и побуждений.

Среди инстинктивных движений, овладевающих всем обществом, едва ли не первое место должно быть отведено паническому страху. Во всех по­ступках, за которые отвечает анонимная толпа, страх несомненно играет выдающуюся роль. Во времена войн и революций это чувство страха нередко сообщает ходу событий самое непредвиденное направление, изменить ко­торое затем уже никто не в силах. История всех войн и революций — это история панических страхов толпы.

Давно замечено, что озверевшей толпой прежде всего овладевают имен­но беспредельная распущенность и разнузданность нравов. Этот закон под­тверждается многочисленными историческими примерами и в ряду челове­ческих страстей жестокость и сладострастие следуют всегда одна за другим. Что же влияет на психическое состояние народа во время революции? Можно предположить, что возбуждение и гнев толпы, которая чувствует их очень глубоко, переходят в короткое время, благодаря влиянию численно­сти, в настоящее бешенство. После этого нет ничего удивительного в том, что толпа доходит до самых ужасных преступлений.

Синдром численности не раз подтверждался наблюдениями. Так, хоро­шо известен факт, что храбрость животного увеличивается прямо пропор­ционально числу сотоварищей, которых он видит перед собой, и таким же образом уменьшается от большей или меньшей степени его изолированно­сти. Численность придает чувство необычайного могущества.

В своей книге О. Кабанес и Л. Насс описывают инстинкты толпы, пси­хологию поведения преследователей и преследуемых, рассматривают про­явления революционного вандализма, а также экстраваган­тности революционной моды, фанатизм революционного языка, особенности революционной литературы и поведен­ческие признаки революционного невроза.

РОБЕСПЬЕР Максимильен (1758-1794). Адвокат, примкнув­ший к Французской революции в качестве защитника конституции и противника короля. Стал главой якобинской диктатуры. Был свергнут и гильотинирован.

Анализируя психопатологические элементы, управляв­шие французским обществом в 1785 — 1793 гг., авторы при­ходят к выводу, что в сущности человек властвует над ходом революционных событий только фиктивно. На самом деле он лишь переживает события, не имея реальной возможно­сти ими управлять. Индивид отчужден от политического хода вещей, а ему кажется, что он господствует над миром. Любая катастрофа, паника, бед­ствие представляют собой калейдоскоп случайностей, а не логическую пос­ледовательность поступков и команд. Никто никем не руководит, хотя фун­кционируют многочисленные штабы, комиссии, отряды.

На самом деле событиями руководит не партия, группа заговорщиков или мятежный штаб, а страх, который овладевает анонимной толпой. Ви­тающее в воздухе, пронизывающее все и вся тотальное ощущение страха и одновременно чувство вседозволенности придают событиям самое неожи­данное течение. Они складываются таким образом, что потом уже ничего изменить нельзя: кому-то отрубили голову и ее уже не оживишь; где-то имущество родового гнезда или дворцового комплекса растащили по сво­им лачугам либо спалила бесчинствующая толпа. Что-то безвозвратно ут­рачено, кто-то безвинно пострадал, кто-то раньше срока был убит. Теперь уже никто не в силах изменить произошедшее. История всех войн и рево­люций — это история панического страха толпы, которая совершила такие поступки, которые в здравом уме и поодиночке никто из ее участников никогда бы не сделал.

Именно такой империей всеобщего испуга предстала авторам Франция 1789—1792 гг. Все боялись друг друга и засыпали как в последний раз. Точ­ной информации в те далекие времена получить было невозможно — не из радио, не из телевидения. Ее источником служили слухи — самый древ­ний и самый непостоянный канал человеческого общения. В ту пору зем­ля буквально полнилась слухами: еще десятерых расстреляли, на централь­ной площади города кого-то вчера повесили, а в лесах разбойники поеда­ют людей. Только появился слух о несметных полчищах разбойников, подбирающихся к городу, как через час у городской ратуши стоит воору­женная толпа. Ружья, штыки, пики, топоры и даже рабочий инструмент — все собирается, чтобы оказать отчаянное сопротивление. Наиболее отваж­ные образуют передовой отряд, который спешит навстречу неприятелю. Вернутся ли храбрецы? А пока в томительном ожидании женщины, дро­жа от страха за своих детей, прячут в тайники, зарывают в землю наибо­лее ценное имущество. Наступает ночь, страх и смятение усиливаются, под защиту городских стен сбегаются крестьяне из окружных селений. Но вот высланный вперед отряд возвращается с известием, что он не видел нигде никаких разбойников.

Как считают французские исследователи, революционное общество можно сравнить с толпой школьников, убежавших тайком от воспитателя на ближайшее поле. Вначале они бегают, шалят, играют и шумно радуются минутной свободе. Но вот наступает вечер, и детьми овладевает смутное чувство тревоги. Еще немного — и они, испуганно переглядываясь, трусливо жмутся друг к другу. Затем внезапно, изо всех сил, бросаются обратно в школу, где их ждет и выговор, и даже наказание, но где они все-таки осо­знают себя наконец в полной безопасности. На самом деле это весьма точ­ное состояние и поведение аффективной толпы, охваченной вначале тоталь­ным пафосом отрицания, а затем отчаянно ищущей твердой опоры в соци­альном порядке.

С научно-документальной достоверностью в монографии описывается ход революционного разгула толпы. Вот с адским грохотом обрушились стены Бастилии, толпу охватывает торжественный подъем: с наших плеч сброшено многовековое рабство. Но проходят дни и уходят эмоции, насту­пает тревога и беспокойное ожидание: а что случится с нами завтра? По улочкам некогда безмятежных городков и поселков расхаживают толпы оборванцев и нищих, торжествуют анархия, вандализм и смертоубийства.

Класс мелкой буржуазии, пасующей перед разгулявшимся пролетариатом, пронизывает недоброе чувство упущенной победы: буржуазная революция медленно превращается в социальную, где все грабят всех.

Великая французская революция 1789—1799 гг. — крупнейший соци­альный переворот Нового времени. Она дала множество примеров героиз­ма и отваги, а вместе с тем торжества озверевшей толпы, прославившейся гнусными убийствами, совершаемыми с отвратительным бесстыдством, доходящим подчас даже до каннибализма.

Непосредственной причиной революции стало банкротство государства, оказавшегося неспособным расплатиться с чудовищными долгами без от­каза от системы архаичных привилегий, основанной на знатности, родовых связях. Безуспешные попытки королевской власти реформировать эту си­стему усугубили недовольство дворян падением их влияния и посягатель­ствами на их исконные привилегии. К концу XVIII в. среди 23 млн францу­зов 400 тыс. принадлежали к знати.

В поисках выхода из финансового тупика Людовик XVI вынужден был пойти на созыв Генеральных штатов (5 мая 1789 г.), не собиравшихся с 1614 г. Отказавшись обсуждать частности, 17 июня депутаты провозгласили себя Национальным собранием, а 23 июня — по предложению Мирабо — отка­зались подчиниться королевскому указу об их роспуске. 9 июля Собрание назвало себя Учредительным, провозгласив своей целью выработку консти-

туционных основ нового политического порядка. Угроза разгона Учреди­тельного собрания вызвала восстание в Париже. Вооруженный люд захва­тил город, оттеснив войска. 14 июля 1789 г. пала крепость-тюрьма Бастилия, символ абсолютизма. По стране прокатилась волна «муниципальных рево­люций», в ходе которых возникали новые выборные органы городского управления. Создавалась армия революции — национальная гвардия, во главе которой встал Лафайет. Вспыхнули волнения и в деревне: крестьяне

жгли дворянские замки, уничтожали документы феодального права и сеньо­риальные архивы. Напуганная знать спешно покидала страну. Но «великий страх» обуял не только аристократию: всякая собственность оказалась под угрозой.

Уже взятие Бастилии послужило первым сигналом для такой вспышки истерически-полового извращения, пишут О. Кабанес и Л. Насс. Возбуж­денный победой народ ринулся на тех, кого считал виновником своих не­взгод. Коменданта Бастилии де Лэне тут же схватили, нанесли удар шпагой, а затем стали рвать ему волосы. Защищаясь, он ударил ногой одного из на­падавших. Его немедленно убили, а человеку, которого он ударил, предо­ставили право отрубить ему голову, что тот и исполнил. Голову, отделенную от туловища, насадили на вилы и понесли во главе революционной «про­цессии». Постепенно народ привыкал наслаждаться видом крови и отдавать­ся страсти издевательства над трупами врагов. Причем «салическая» толпа состояла не только из черни и отъявленных подонков общества. Напротив, большинством в ней были зажиточные и приличные буржуа, по виду тор­говцы и рантье.

Неизбежная для каждой революции разруха, инфляция, рост дороговиз­ны вызывали все больший протест сельского и городского населения. Не­удачи первых месяцев войны породили подозрения в измене. Толпа париж­ских санкюлотов 20 июня 1792 г. ворвалась в Тюильрийский дворец, но так и не добилась от короля санкции на декреты о высылке неприсягнувших священников и о создании в окрестностях Парижа военного лагеря для спасения столицы от австрийской и прусской армий. Начавшееся сразу вслед за восстанием 10 августа 1792 г. выступление прусско-австрийских войск вызвало новый национальный подъем, одновременно спровоциро­вав очередные слухи о заговоре в тылу. Массовые избиения заключенных в парижских тюрьмах в начале сентября 1792 г. стали предвестником гряду­щего террора. Призыв в армию 300 тыс. человек, декретированный Конвен­том в феврале 1793 г., вызвал недовольство в ряде департаментов и послу­жил поводом к началу Вандеи, кровопролитной крестьянской войны на западе Франции, а также к восстаниям на юго-востоке, в Тулоне и Марсе­ле.

В числе проявлений революционного невроза О. Кабанес и Л. Насс на­зывают телесные наказания. Столетиями битый и униженный раб восстал против своих хозяев, вооружившись вилами, топором, плетью. Начинает­ся массовая расправа над имущим классом. Торжество черни, кажется, не знает границ. Усердие размахивающего плетью плебса возрастает при виде обнаженных прелестей красавиц аристократок, и дремлющий в нем «са­дизм» пробуждается. Знатных женщин секли прямо на улицах; монахинь ис­тязали в стенах монастырей, куда врывались толпы черни.

Однако телесное наказание не являлось исключительной мерой наказа­ния в руках униженных и оскорбленных. В те годы секли всех и все. К при­митивному орудию спора прибегали соперничающие между собой респуб­ликанцы, а уличные схватки между якобинцами и жирондистами оканчи­вались «генеральной поркой» побежденных.

Отличительной чертой всех революций, считают авторы, является под­чинение законов и правосудия грубой силе. Против злоупотребления сверг­нутого режима возмущенный народ выводит на сцену открытое насилие, и

нелегкое даже в мирные времена уравновешение всеобщих прав становит­ся вовсе невозможным. После монархического гнета наступает период на­родовластия; за революциями наступает реакция. И так продолжается, пока общественное самосознание не восстанавливает в себе способность уравно­вешивать свои умственные силы, пока между разными классами общества не устанавливается более или менее прочный компромисс.

Кровь жирондистов вопияла о крови дантонистов, а последняя влекла за собой Термидор. Все, кто пытался остановить эту безумную скачку к бездон­ной пропасти, были в конце концов сами увлечены этим бурным потоком. Игра революционных судеб фатальна: преследователи поочередно меняют­ся ролями со своими жертвами и через известный промежуток времени сами попадают в положение преследуемых, пополняя ряды тех, кои только что пали от их кровожадности. И немногие революционеры сомневались в судь­бе, которая их ожидала. Они понимали, что рано или поздно популярность должна изменить им и что неизбежным финалом их тирании для них будет такой же суд и такая же казнь. Но политические страсти в человеке сильнее благоразумия, поэтому каждый в душе, наверное, питал тайную надежду — искусно лавируя, избежать неизбежного.

Революционеры неосторожно играют с опасностью вовсе не из празд­ного тщеславия. Так же, как и гибнущие аристократы, они воодушевлены общим чувством — презрением к смерти. Большая часть осужденных уми­рали со стоической твердостью, что, может быть, являлось естественным следствием ослабления и даже полной атрофии чувства самосохранения. Людовик XVI умер с полным достоинством, воспротивившись палачу толь­ко тогда, когда тот стал связывать ему руки. Его примеру последовала Мария-Антуанетта. Своей героической кончиной жирондисты заслужи­ли переход в бессмертие. Желая полюбоваться их позором, палачи приняли

все меры, чтобы перед смертью они не могли выпить ничего возбудитель­ного. Это не помешало им хором запеть «Марсельезу» не как похоронный псалом, а как победный марш. Дантонисты также были полны презрения к ожидавшей их участи.

Сторонники Робеспьера 9 термидора вели себя точно так же. Но «чернь», как называли огромное темное стадо безвестных жертв террора, у которой не было ни идеалов, ни веры, ни энтузиазма, одушевляющих героев, уми­рала столь же мужественно. Об этом свидетельствует легенда, согласно ко­торой прокурор Революционного трибунала Фукье-Тенвиль приказал пус­кать осужденным перед казнью кровь, дабы ослабить их силы и мужество.

не оставлявшие их до последней ми­нуты, что, видимо, раздражало орга­низаторов террора. Но постоянные казни настолько приучили народ к этому зрелищу, что он перестал реаги­ровать и на мужество и слабость жертв, и на жестокость палачей. Гильотина становилась элементом массо­вой культуры, народной потребностью, и толпа, приучившись к виду кро­ви, уже не могла обходиться без этого психологического стимулятора. К мес­ту казни матери стали приводить детей, отцы поднимали их на плечи, что­бы они могли лучше увидеть действо.

Революция приучила людей испытывать презрение и к жизни, и к смер­ти. Поэтому самоубийство, считают авторы, является естественным продук­том социального невроза. Каждый раз, когда общество сотрясают револю­ции, войны или перевороты, обязательно происходят эпидемии само­убийств. Французская революция яркий тому пример.

Достоверных данных о числе самоубийств нет, но историки считают, что за время революции не менее 3 тыс. человек добровольно ушли из жизни. Оставшиеся в архивах списки самоубийц позволяют составить представле­ние об интенсивности духовной эпидемии и побудительных мотивах само­убийств. К первой категории следует отнести политиков, загнавших себя в тупик, из которого было лишь два выхода — самоубийство или гильотина. Ко второй относятся обыватели, кого революционная буря привела в такое душевное смятение, что самоубийство расценивалось как меньшее зло. К третьей авторы относят тех, кто не смог пережить гибели близких.

Среди последних, поскольку революция уносила людей молодых, пре­исполненных презрения к опасности, фанатиков политической идеи, ко­торые обычно и становились избранниками таких же пылких и восторжен­ных женщин, авторы называют жертв любовного отчаяния. В героические времена любят более всего. Любовь в такие моменты перестает быть баналь­ным развлечением, она делается сильной и увлекательной, она ведет оди­наково ко всем крайностям — как к величайшим низостям, так и к высо­чайшим и самоотверженнейшим подвигам. Среди осужденных на казнь женщин были и такие, кто посвящал остаток жизни молитвам, но у боль­шинства, покорявшегося неизбежной судьбе, в последние минуты пробуж­далось лишь одно желание: взять от жизни то, что еще возможно.

Известны случаи, когда женщины добивались разрешения быть заклю­ченными в тюрьмы вместе с мужьями, были случаи, когда женщины, доби­ваясь спасения возлюбленных, уступали домогательствам тюремщиков.

Однако во всех тюрьмах царил дух беззастенчивого разврата, который можно объяснить все тем же революционным неврозом, поразившим общество. Желая сохранить жизнь, многие женщины стремились забеременеть. Но революция, в теории следовавшая традиции смягчения уголовного наказа­ния беременным женщинам, в эпоху террора отвергла гуманные идеи: ги­льотина перестала признавать разницу между женщиной и ее плодом, между девственницей и зачавшей — все оказались равны перед смертью. В перио­ды революционных переворотов люди следуют максиме Плавта: «Человек человеку — волк». Тогда-то и пробуждается в обществе какая-то неесте­ственная жажда ненависти, какой-то особый голод гонения против всех и вся, начиная с людей и кончая неодушевленными предметами.

Французская революция — едва ли не самое мощное потрясение XVIII столетия — изменила облик Франции, придав ему современные чер­ты. Она глубочайшим образом повлияла на судьбу многих государств: и тех, которые были ею реально затронуты, и тех, что лишь издали наблюдали за происходящим. Она создала целый пласт новой политической культуры, преподала уроки, важные и по сей день, но которые мы, как водится, не умеем извлекать из истории.

Революционный синдром французов во многом объясняет А. Фулье¹³ в весьма проницательном труде о психологии французского народа. Полагая важнейшей чертой «французского ума» склонность к логически ясной схе­матизации, четкой определенности, максимально полному сведению эмпи­рических многообразий к общим идеям, столь ярко проявившимся в фило­софском мышлении Декарта, Фулье выводит из нее безграничную веру французов в сильное государство. Оно означает для них не только собствен­но политический институт, но и некий универсальный логический прин­цип, приводящий всю социальную действительность к некоему рациональ­но выстроенному порядку. Поэтому, считал Фулье, фрондирующие при вся­ком удобном случае, недисциплинированные, дорожащие больше правом говорить, чем возможностью действовать, французы обыкновенно легко подчиняются сильной власти, полагая, что она сделает их счастливыми¹⁴.

¹³ Фулье А. Психология французского народа // Революционный невроз. М, 1998.

¹⁴ См.: Андреев А.Л. Политическая психология. М., 2002.

Дата добавления: 2015-06-04