Вводные замечания 4 страница

Больше невозможно было сомневаться в том, что Лавкрафт каким-то непонятным образом предвосхитил наши открытия. Мы не стали терять время, гадая, как это ему удалось: сумел ли он как-то заглянуть в будущее – наподобие того, как это описано у Данна в «Эксперименте с временем», – и узнал о результатах наших раскопок, или тайна, скрытая под землей Малой Азии, открылась ему во сне. Это не имело значения. Перед нами встал другой вопрос: насколько произведения Лавкрафта были плодом литературного вымысла и насколько результатом прозрения?

Нам было немного не по себе: вместо того, чтобы заниматься своим прямым делом – археологией, мы тратили время на изучение произведений писателя, который публиковался большей частью в дешевом журнальчике «Странные истории». Мы постарались как можно дольше держать это в тайне и делали вид, будто целыми днями исследуем клинописные надписи, а тем временем сидели запершись в номере Райха (он был немного больше моего) и читали подряд рассказы Лавкрафта. Когда нам приносили еду, мы прятали книги под подушки и принимались разглядывать фотографии надписей. Мы были уже научены горьким опытом и знали, что произойдет, если какой-нибудь журналист пронюхает, чем мы заняты. Мы даже связались по видеофону с Дерлетом – дружелюбным и вежливым старым джентльменом с пышной седой шевелюрой – и попросили его никому не сообщать о своем открытии. Он с готовностью согласился, но заметил, что у Лавкрафта все еще немало читателей, и кто-нибудь из них может обнаружить то же самое.

Чтение Лавкрафта и само по себе было занятием интересным и не лишенным приятности. Этот человек отличался незаурядным воображением. Читая его произведения в хронологическом порядке, мы заметили, что в них постепенно меняется место действия٭. В ранних рассказах оно обычно происходит в Новой Англии, в вымышленном графстве Аркхем, покрытом дикими холмами и зловещими долинами. Обитатели Аркхема – судя по всему, большей частью какие-то дегенераты, приверженные к запретным наслаждениям и к общению с демонами. Значительное их число, естественно, плохо кончает. Однако понемногу тон произведений Лавкрафта меняется. Его фантазии из внушающих ужас становятся величественными, в них рисуются гигантские промежутки времени, титанические города, сражения между чудовищными внеземными расами. Жаль, что он продолжал писать на языке литературы ужасов – несомненно, ради того, чтобы обеспечить своим книгам сбыт: иначе его можно было бы считать одним из первых и самых лучших авторов в жанре научной фантастики. Нас интересовал по

__________________________________________________________________________________________

٭ Эти замечания о творчества Лавкрафта взяты из доклада «Лавкрафт и надписи Кадата», сделанного д-ром Остином на заседании Нью-Йоркского исторического общества 18 июня 1999 г. – Прим. авт.

преимуществу именно этот, более поздний «научно-фантастический» период его творчества (хотя это не следует понимать слишком буквально: «Абхот Нечистый» упоминается как раз в одном из его ранних рассказов, посвященных Аркхему).

Самое поразительное было то, что описания «циклопических городов» Великих Древних (это не полуполипы, а те, кто пришел им на смену) совпадало с тем, что мы теперь знали о нашем собственном подземном городе. Согласно Лавкрафту, в этих городах не было лестниц, а только наклонные плоскости, ибо в них обитали огромные существа, имевшие форму конуса со щупальцами; основание конуса было «оторочено каучукоподобным серым веществом, благодаря расширению и сокращению которого существо передвигалось». Зонд показал нам, что в городе, расположенном под холмом Кара-тепе, много наклонных плоскостей и, по-видимому, отсутствуют лестницы. А размеры его вполне оправдывали эпитет «циклопический».

Нетрудно понять, что наш подземный город поставил перед нами проблему, с которой археология до сих пор еще не сталкивалась. То, что предстояло сделать Лэйярду, раскапывая огромный холм, представлявший собой остатки Нимруда, было сущим пустяком по сравнению с нашей задачей. По подсчетам Райха, чтобы полностью вскрыть развалины, нам предстояло переместить около сорока миллиардов тонн грунта. Совершенно очевидно было, что это нереально. Другой выход состоял в том, чтобы прорыть к городу несколько широких тоннелей, которые заканчивались бы обширными подземными выемками. Тоннелей должно было быть несколько, потому что делать одну большую выемку мы не решались: человечеству неизвестен ни один металл, который мог бы выдержать вес каменной кровли толщиной в три с половиной километра. Это означало, что весь город целиком никогда не будет раскопан, но с помощью зонда можно определить, какие его части представляют наибольший интерес. И даже для проведения одного такого тоннеля потребовалось бы вынуть сотню тысяч тонн грунта, но это было еще в пределах возможного.

Прессе хватило ровно недели, чтобы дознаться о том, что мы открыли для себя Лавкрафта. Это стало, вероятно, самой большой сенсацией с самого момента нашей первоначальной находки. Газеты просто обезумели. После всех разговоров о гигантах, магии и темных богах только этого им и не хватало. До сих пор бал правили популяризаторы археологии, свихнувшиеся на пирамидах, и приверженцы теории всемирного оледенения. Теперь же пришел черед спиритов, оккультистов и иже с ними. Кто-то написал статью, где доказывал, что Лавкрафт позаимствовал свою мифологию у мадам Блаватской٭. Кто-то другой объявил, что все это каббалистика. Лавкрафт внезапно стал самым читаемым писателем в мире, его книги, переведенные на все языки, расходились миллионными тиражами. И многие из тех, кто их прочитал, пришли в ужас, решив, что мы намерены потревожить «Великих Древних» в их подземных гробницах и что в результате произойдет катастрофа, так живо описанная Лавкрафтом в «Зове Кталху».

Город, о котором шла речь в «Тени из другого времени», был безымянным, но в одном раннем рассказе Лавкрафта он упоминается под именем «неведомого Кадата». Газетчики окрестили наш подземный город Кадатом, и это название привилось. Почти сразу же некий маньяк из Нью-Йорка по имени Делглейш Фуллер объявил о создании Антикадатианского общества, цель которого состояла в том, чтобы не дать нам раскопать Кадат и побеспокоить Великих Древних. О состоянии умов в то время красноречиво говорит тот факт, что численность общества, первоначально составлявшая полмиллиона человек, очень быстро выросла до трех миллионов. Общество избрало себе лозунг: «Здравый смысл обращен в будущее; прошлое надо забыть!». Оно закупило рекламное время на телевидении и наняло авторитетных психологов, которые заявили, что видения Лавкрафта – прямое доказательство сверхчувственного восприятия, которое так убедительно демонстрировали Райн и его коллеги в Университете Дьюка٭٭. В этом случае к предостережениям Лавкрафта следует прислушаться: если потревожить Великих Древних, это вполне может привести к гибели человечества.

Делглейш Фуллер оказался хотя и маньяком, но неплохим организатором. Он арендовал обширный участок земли в восьми километрах от Кара-тепе, разбил на нем лагерь и призвал своих последователей приезжать туда в отпуска, чтобы всячески мешать раскопкам. Этот участок земли принадлежал какому-то фермеру, который с радостью согласился взять предложенную за него огромную сумму, и сделка

__________________________________________________________________________________________

٭ Блаватская Е.П. (1831-1891) – русская писательница, основоположница мистического учения – теософии.

٭٭ Райн, Дж.Б. – руководитель Парапсихологической лаборатории, созданной в 1940 г. в Университете Дьюка (США), автор обширных исследований в области парапсихологии и активный пропагандист этого направления.

состоялась прежде, чем успело вмешаться турецкое правительство. Фуллер прекрасно умел привлекать на свою сторону богатых женщин, склонных к всяческим причудам, и они в изобилии снабжали общество средствами. Были закуплены вертолеты, которые непрерывно маячили над холмом, таща за собой на буксире плакаты с антикадатианскими надписями. По ночам те же вертолеты прилетали и сбрасывали на раскоп всевозможный мусор, так что по утрам нам приходилось тратить по несколько часов на уборку гнилых фруктов, овощей и консервных банок. Обитатели лагеря по два раза в день устраивали по ту сторону проволочной изгороди марши протеста, собиравшие тысячи участников. Только шесть недель спустя нам удалось убедить вмешаться Объединенные Нации, которые прислали свои войска. К этому времени Фуллер сумел завербовать пятерых американских сенаторов, и они внесли законопроект о запрещении дальнейших раскопок Кара-тепе. Они, конечно, утверждали, что руководствуются отнюдь не суеверным страхом, а благоговением перед давно погибшей цивилизацией. «Имеем ли мы право, – говорили они, – нарушать ее многовековой сон?» Нужно отдать должное американскому Сенату: законопроект был провален подавляющим большинством голосов.

Но как раз тогда, когда влияние Антикадатианского общества, подорванное его шумными эксцессами, казалось, начало ослабевать, это движение получило новый импульс после публикаций о Станиславе Пержинском и Мирзе Дине.

Скажу вкратце о том, кто это такие. Пержинский был поляк, Мирза Дин – перс; оба умерли сумасшедшими в первом десятилетии XX века. О Пержинском нам известно немного больше, чем о Мирзе Дине: он приобрел некоторую известность написанной им биографией своего деда – русского поэта Надсона٭. Кроме того, под его редакцией были изданы мистические рассказы князя Потоцкого٭٭. В 1898 году он опубликовал странную книгу, где предостерегал человечество, что оно вот-вот будет покорено чудовищами из иного мира, которые выстроили под землей огромные города. Годом позже он был помещен в сумасшедший дом. В его бумагах нашлись странные рисунки, которые вполне могли стать иллюстрациями к рассказам Лавкрафта о Кадате, – на них были изображены чудовищные здания с наклонными плоскостями и огромными угловатыми башнями. Антикадатианское общество их полностью опубликовало.

Случай с Мирзой Дином менее ясен. Он тоже был автором апокалиптических видений, из которых лишь часть была опубликована. Последние пять лет жизни он тоже провел в сумасшедшем доме, откуда рассылал членам иранского правительства письма, где предупреждал о племени чудовищ, которые замышляют захватить Землю. Мирза Дин помещал своих чудовищ где-то в джунглях Центральной Африки и писал, что они похожи на гигантских слизняков. Их громадные города, по его словам, построены из их собственных слизистых выделений, которые, застывая, превращаются в некое подобие камня.

Большая часть безумных писем Мирзы Дина была уничтожена, но те немногие, что сохранились, своим стилем удивительно схожи с письмами Пержинского, а его слизняки достаточно напоминают «живые конусы» Лавкрафта, чтобы придать правдоподобие утверждениям, будто все трое вдохновлялись зрелищем «Великих Древних» и их города. После правительственного вмешательства и прокладки первого тоннеля деятельность Антикадатианского общества понемногу сошла на нет, но эти полтора года они изрядно нам мешали. В конце концов Делглейш Фуллер был убит одной из своих учениц при странных обстоятельствах٭٭٭.

Первый тоннель был закончен ровно через год после того, как мы обнаружили Абхотов камень. Прокладку тоннеля взяло на себя итальянское правительство, использовавшее при этом гигантского «крота», который уже поработал на сооружении тоннеля между Сциллой и Мессиной на острове Сицилия, а позже – между Отранто и Лингеттой в Албании. Сами земляные работы заняли всего несколько дней, но главная трудность состояла в том, чтобы предотвратить обрушение нижней части тоннеля. Монолит оказался столь же внушительным, как мы и ожидали: он имел двадцать с половиной метров в высоту, девять в ширину и двадцать семь в длину и был вырублен из твердого вулканического базальта. Теперь уже невозможно было сомневаться в том, что мы имеем дело с племенем либо гигантов, либо магов. Судя по базальтовым фигуркам, я склонялся к мысли, что вряд ли они были гигантами: фигурки были слишком малы. (Лишь десять лет спустя замечательные находки Мерсера в __________________________________________________________________________________________

٭ Надсон, С.Я. (1862-1887) не был женат и детей не имел.

٭٭ Потоцкий, Я. (1761-1815) – польский писатель и археолог, автор романа «Рукопись, найденная в Сарагосе» – пародии на «романы ужасов».

٭٭٭ См. книгу Дэниела Этерстона Делглейш Фуллер. Очерк о фанатизме, Нью-Йорк, 2100. – Прим. авт.

Танзании показали, что эти огромные города были населены одновременно гигантами и обычными людьми и что гиганты почти наверняка были рабами людей.)

Оставалась проблема точной датировки монолитов. По Лавкрафту, «Великие Древние» существовали сто пятьдесят миллионов лет назад, и публика была убеждена, что его цифра верна. Это, разумеется, совершенно немыслимо. Нейтронная датировка Райха позже дала цифру менее двух миллионов лет, но и она, возможно, преувеличена. В данном случае проблема датировки становится необычно сложной. Обычно археолог руководствуется слоями земли, наложившимися на его находку, – они образуют нечто вроде готового календаря. Однако для трех известных нам гигантских городов этот метод дает противоречивые результаты. С уверенностью мы можем лишь сказать, что каждый из них был уничтожен потопом, похоронившим город под слоем ила толщиной в сотни метров. Слово «потоп» сразу же наводит геолога на мысль о плейстоцене – это всего лишь какой-нибудь миллион лет назад. Однако в отложениях Квинсленда найдены остатки ископаемого грызуна, который, насколько нам известно, существовал только в плиоценовую эпоху, что добавляет к возрасту городов еще пять миллионов лет.

Все это не имеет прямого отношения к моей главной теме. Дело в том, что задолго до завершения первого тоннеля я утратил к раскопкам в Кара-тепе всякий интерес. Я догадался, что это такое на самом деле, – всего лишь ложный след, который умышленно подбросили нам паразиты сознания.

Вот как это произошло.

К концу июля 1997 года я был уже совершенно измотан. Даже несмотря на восьмикилометровый тент, растянутый над раскопками и снижавший температуру до каких-нибудь шестнадцати градусов в тени, жизнь в Кара-тепе была нелегкой. Из-за мусора, которым забрасывали нас последователи Фуллера, на раскопе стояла вонь, как на помойке, и разнообразные дезинфицирующие жидкости, которыми его поливали, запаха ничуть не улучшали. Постоянно дули сухие, пыльные ветры. Не меньше чем по полдня нам приходилось отлеживаться в бараках с кондиционерами, попивая ледяной шербет с розовыми лепестками. К июлю у меня начались сильнейшие головные боли. После двух дней, проведенных в Шотландии, мне стало легче и я вернулся к работе, но еще через неделю слег в лихорадке. К тому же мне не давали покоя приставания газетчиков и полоумных последователей Фуллера, поэтому я вернулся к себе в Диярбакыр. Там было прохладно и тихо: квартира находилась на территории Англо-индийской урановой компании, а у ее охранников разговор с непрошеными гостями был короткий. Я обнаружил, что меня дожидаются кучи писем и несколько объемистых посылок, но первые два дня в них даже не заглядывал, а только лежал в постели и слушал пластинки с записями опер Моцарта. Понемногу лихорадка прошла, и на третий день я уже достаточно поправился, чтобы заняться письмами.

Среди них было сообщение от «Стандарт Моторс энд Инжиниринг», где говорилось, что в соответствии с моей просьбой большая часть бумаг Карела Вейсмана пересылается мне в Диярбакыр. Этим и объяснялось происхождение объемистых посылок. Еще одно письмо было от издательства Северо-западного университета – оно запрашивало, согласен ли я доверить им публикацию работ Карела по психологии.

Все это было довольно утомительно. Я переслал письмо в Лондон Баумгарту и вернулся к Моцарту. Однако на следующий день угрызения совести все же заставили меня распечатать остальную почту. И тут я нашел письмо от Карла Зайделя – человека, который жил в одной квартире с Баумгартом (он был гомосексуалист). В нем говорилось, что у Баумгарта обнаружено нервное истощение, и сейчас он находится у своих родственников в Германии.

Очевидно, из этого следовало, что решать вопрос о бумагах Карела предстоит мне. Поэтому я весьма неохотно вскрыл первую из посылок. Она весила около пятнадцати килограммов и содержала всего лишь результаты обследования сотни служащих, проведенного с целью определить их реакцию на различные цвета. Я содрогнулся и снова вернулся к «Волшебной флейте».

В тот вечер ко мне заглянул, чтобы распить бутылку вина, один молодой служащий-перс, с которым я подружился. Я чувствовал некоторое одиночество и был рад случаю с кем-то поболтать. Даже тема раскопок перестала быть для меня невыносимой, и я с удовольствием посвятил его во все подробности нашей работы. Уходя, он обратил внимание на посылки и спросил, не связаны ли они с раскопками. Я рассказал ему историю самоубийства Вейсмана и признался, что при одной мысли о необходимости разбираться в его бумагах меня охватывает тоска, причиняющая мне почти физическую боль. Со свойственным ему дружелюбием и добротой он предложил мне зайти на следующее утро и разобрать их за меня. Если все они окажутся просто данными каких-то обследований, он велит своей секретарше отправить их прямо в Северо-Западный университет. Я понимал, что он предложил это отчасти в качестве возмещения за мою откровенность, и с радостью согласился.

На следующее утро я только успел принять ванну, как он уже управился с бумагами. Пять из шести посылок не содержали ничего интересного. Бумаги же в шестой, по его словам, имели «более философский характер», и он полагал, что мне надо бы просмотреть их самому. С этим он удалился, а через некоторое время пришла его секретарша и унесла лежавшие громадной кучей посреди гостиной пожелтевшие листы.

Оставшиеся бумаги лежали в аккуратных голубых папках и представляли собой машинописные страницы, скрепленные металлическими кольцами. Каждая папка была надписана от руки: «Размышления на исторические темы». Все папки были заклеены цветной липкой пленкой, и я сделал вывод – как выяснилось впоследствии, вполне справедливый, – что их после смерти Вейсмана никто не раскрывал. Я так и не знаю, как получилось, что Баумгарт по ошибке послал их в Дженерал Моторс. Вероятно, он отложил их для меня, а потом почему-то упаковал вместе с остальными материалами.

Папки не были пронумерованы. Я наугад распечатал одну из них и вскоре обнаружил, что эти «размышления на исторические темы» охватывают лишь последние два столетия – период, который меня никогда особенно не интересовал. У меня появилось большое искушение, не углубляясь в них, отослать их в Северо-Западный университет, но совесть взяла верх. Я снова улегся в постель, взяв с собой полдюжины голубых папок.

На этот раз я случайно попал на самое начало. Первая фраза в первой папке, которую я раскрыл, звучала так: «Вот уже несколько месяцев я убежден, что человечеству угрожает что-то похожее на рак сознания».

Эта фраза произвела на меня впечатление. Я подумал: «Какое прекрасное начало для собрания сочинений Карела! Рак сознания – вполне подходящее название для невроза, или отвращения к жизни, этой болезни двадцатого столетия». Воспринять эти слова буквально мне и в голову не пришло.

Я стал читать дальше. Странный рост числа самоубийств… Высокая частота детоубийств в современных семьях… Постоянная угроза атомной войны, распространение наркомании… Все это казалось достаточно знакомым. Я зевнул и перевернул страницу.

Но уже несколько минут спустя я стал читать внимательнее. Не то чтобы я убедился в истинности написанного – нет, просто у меня внезапно появилось отчетливое подозрение, что Карел сошел с ума. В молодости я читал книги Чарлза Форта٭ с их рассуждениями о великанах, феях и плавающих континентах. Но у Форта эта удивительная мешанина из здравого смысла пополам с чепухой имела характер юмористического преувеличения. Идеи же, которые развивал Карел Вейсман, казались столь же безумными, как и у Форта, но было вполне очевидно, что он относился к ним вполне серьезно. По-видимому, он либо примкнул к числу знаменитых чудаков от науки, либо совершенно лишился рассудка. Принимая во внимание его самоубийство, я был склонен поверить во второе.

Его заметки оказались довольно увлекательным чтением, хотя и отдавали патологией. После нескольких первых страниц он перестал упоминать о «раке сознания» и углубился в анализ истории культуры за последние двести лет. Аргументация была веской, стиль блестящим, – мне то и дело вспоминались наши долгие беседы в Упсале.

Наступил полдень, а я все еще читал. А к часу дня я понял, что мне в руки попало нечто такое, чего я не забуду до конца своих дней. Пусть это и бред, но пугающе убедительный! Я хотел верить, что это бред, но чем дальше я читал, тем сильнее меня одолевали сомнения. Все это так на меня подействовало, что я вопреки многолетней привычке выпил за обедом бутылку шампанского, а из еды лишь откусил кусочек бутерброда с индейкой. И несмотря на шампанское, я чувствовал себя совершенно трезвым и все более подавленным.

К вечеру я уже был в состоянии охватить всю развернувшуюся передо мной колоссальную и кошмарную картину, и у меня появилось ощущение, что мой мозг вот-вот лопнет. Если Карел Вейсман был не сумасшедший, то человечеству угрожает такая опасность, с какой оно не сталкивалось за все время своего существования.

__________________________________________________________________________________________

٭ Форт, Чарлз (1874-1932) – американский писатель, известный собиратель фактов, не объясненных наукой.

Объяснить в подробностях, как Карел Вейсман пришел к своей «философии истории», разумеется, невозможно٭. Это был итог всей его жизни. Однако я могу по крайней мере изложить основные выводы, к которым он пришел в своих «Размышлениях на исторические темы».

Самое замечательное свойство человечества, говорит Вейсман, состоит в его способности к самообновлению, к самотворению. Простейший пример – то самообновление, которое происходит, когда человек спит. Усталый человек – это человек, уже попавший под власть смерти и безумия. Одна из самых поразительных теорий Вейсмана отождествляет безумие со сном. Человек в здравом уме – это человек бодрствующий. По мере того, как накапливается усталость, он теряет способность подниматься над сновидениями и галлюцинациями, и жизнь мало-помалу начинает превращаться в хаос.

Вейсман доказывает, что примерами такой способности к самотворению, или самообновлению, изобилует история Европы начиная с Возрождения и кончая XVIII веком. В это время жизнь человечества полна жестокостей и ужасов, однако человек все же умудряется преодолевать их с такой же легкостью, с какой усталый ребенок во сне избавляется от всяких следов утомления. Елизаветинский период в Англии обычно считается золотым веком и расцветом творчества, но всякий, кто знакомится с ним поближе, не может не ужаснуться его грубости и бессердечию. Людей подвергают пыткам и сжигают заживо; у евреев отрезают уши; детей забивают до смерти или позволяют им умирать в грязнейших трущобах. И все же оптимизм человека и его способность к самообновлению в этот период столь велики, что весь окружающий хаос лишь стимулирует его на новые и новые усилия. Одна великая эпоха следует за другой: век Леонардо, век Рабле, век Чосера, век Шекспира, век Ньютона, век Джонсона, век Моцарта… В те времена никому не приходило в голову усомниться, что человек – бог, которому под силу преодолеть любое препятствие.

Но потом с человечеством происходит что-то странное. Это становится заметно к концу XVIII столетия. Уже изумительная, бурлящая творческая мощь Моцарта находит себе противовес в кошмарной жестокости Де Сада. И внезапно мы вступаем в эпоху тьмы, когда даже гениальные люди больше не могут творить, как боги. Вместо этого они словно бьются в щупальцах какого-то невидимого спрута. Начинается век самоубийств. Это и есть, по существу, начало новейшей истории, эпохи неврозов и несбывшихся надежд.

Почему же это случилось так внезапно?Промышленная революция? Но она произошла не за один день, да и затронула лишь небольшую часть Европы, все еще остававшейся по преимуществу страной лесов и ферм. Чем объяснить, пишет Вейсман, огромное различие между гениями XVIII столетия и гениями XIX столетия, если не предположить, что около 1800 года с человечеством произошла какая-то невидимая, но катастрофическая перемена? Как может промышленная революция объяснить полную противоположность Моцарта и Бетховена, который был всего на четырнадцать лет моложе? Почему мы вступаем в столетие, в котором половина всех гениев либо покончили с собой, либо умерли от туберкулеза? Шпенглер утверждает, что цивилизации стареют, подобно растениям, – но здесь мы видим внезапный скачок от юности к старости. Человечество вдруг охватывает невероятный пессимизм, он накладывает отпечаток на искусство, музыку, литературу. И мало сказать, что человек внезапно постарел. Гораздо важнее то, что он словно утратил способность к самообновлению. Можем ли мы себе представить, чтобы хоть кто-нибудь из великих людей XVIII века покончил с собой? А им приходилось не легче, чем в XIX веке. Новый человек потерял веру в жизнь, веру в знание. Современный человек согласен с Фаустом: в конечном счете мы не можем знать ничего.

Карел Вейсман был психологом, а не историком, и работал он в области индустриальной психологии. В своих «Размышлениях на исторические темы»он пишет:

«Индустриальной психологией я начал заниматься в 1990 году в качестве ассистента профессора Эймса из «Транс-Уорлд Косметикс» и сразу же столкнулся с любопытной и пугающей ситуацией. Я, конечно, знал, что так называемые индустриальные неврозы стали серьезной проблемой – настолько серьезной, что пришлось ввести специальные индустриальные суды для наказания преступников, которые ломают машины, убивают или калечат своих товарищей по работе. Но лишь немногие могли оценить весь колоссальный масштаб проблемы. Число убийств на крупных заводах и других подобных предприятиях было вдвое выше, чем в среднем среди населения. На одной табачной фабрике в Америке за год было убито восемь мастеров и двое старших служащих, причем в семи случаях из девяти убийцы __________________________________________________________________________________________

٭ Эта тема подробно рассмотрена в трех томах книги Макса Фибига Философия Карела Вейсмана. Северо-Западный университет, 2015. – Прим. авт.

немедленно покончили с собой.

Компания «Пластике Корпорэйшн» в Исландии в порядке эксперимента построила «завод на открытом воздухе», занимавший площадь во много гектаров. У рабочих там не могло появиться ощущение скученности и тесноты: вместо стен использовались силовые поля. На первых порах эксперимент проходил в высшей степени успешно, однако через два года число преступлений и неврозов на заводе выросло и сравнялось со средними цифрами по стране.

Эти цифры не попадали в прессу. Психологи рассуждали – и вполне правильно, – что публикация их лишь усугубит положение. Они полагали, что лучше всего лечить каждый случай по отдельности, как очаг начинающегося пожара, который следует изолировать.

Чем дольше я изучал проблему, тем больше убеждался, что мы не имеем истинного представления о ее причинах. Никто из моих коллег с ней справиться не смог – д-р Эймс откровенно признал это в разговоре со мной в первую же неделю моей работы в «Транс-Уорлд Косметикс». Он сказал, что здесь очень трудно докопаться до корней, потому что корней, по-видимому, множество: и демографический взрыв, и перенаселенность городов, и ощущение собственного ничтожества и пустоты жизни, и слишком спокойная, лишенная происшествий жизнь, и упадок религии. Он не исключал, что руководители промышленности подходят к решению этой проблемы совершенно неверно. Больше всего денег они выделяют на приглашение психиатров, улучшение условий труда и прочие меры, которые заставляют рабочих чувствовать, что с ними обращаются как с больными. Впрочем, сами мы зарабатываем себе на жизнь именно благодаря этому ошибочному подходу, так что не нам предлагать его изменить.

Тогда в поисках ответа я обратился к истории. И ответ, который я там нашел, чуть не довел меня до самоубийства. Ибо история свидетельствовала, что все это совершенно неизбежно: цивилизация, утрачивающая равновесие, обязана опрокинуться. Однако все же оставался один фактор, которого история не учитывала, – та самая способность человека к самообновлению. Исходя из тех же рассуждений Моцарт был обязан покончить с собой – настолько несчастной была его жизнь. Но он этого не сделал!

Что же лишает человека способности к самообновлению?

Я не могу объяснить, как именно я пришел к убеждению, что это быть может вызвано одной- единственной причиной. Оно росло во мне понемногу, на протяжении многих лет. Просто я все больше и больше проникался мыслью, что цифры индустриальной преступности совершенно не соответствуют так называемым «историческим факторам». Я оказался в положении владельца фирмы, который инстинктивно чувствует, что его бухгалтер подчищает баланс, хотя и не может понять, как он это делает.

А потом в один прекрасный день меня осенила догадка о существовании вампиров сознания, – и после этого я на каждом шагу находил ей подтверждения.

Это произошло, когда я размышлял о лечении индустриальных неврозов с помощью мескалина и лизергиновой кислоты. В сущности, по своему действию эти вещества ничем не отличаются от алкоголя и табака: они приносят успокоение. Переутомленный человек постоянно находится в состоянии привычного напряжения и не может по своей воле от него избавиться. А стакан виски или сигарета, действуя на уровне двигательных центров, снимают напряжение.

Дата добавления: 2015-06-04