Демонизация и «универсальность» техники

Самым распространенным и тиражируемым мифом техники является ее демонизация. Это представление хорошо освещено в литературе и кинематографе[1], для которых он стало ис- 16
точником неплохого дохода, а в философии данный миф давно освящен. Совместные усилия привели к тому, что технике стали приписывать, имманентно ей присущее, враждебное отношение к человеку и окружающему миру. В литературе XIX – нач. XX вв. было разработано два направления для изображения научно-технического прогресса. В произведениях одного типа все плохое и хорошее связанное с применением научного знания или техники, было результатом использования их конкретной личностью (таковы романы Ж. Верна, Г. Уэллса, А. Беляева). Произведения другого типа[2] рисовали бунт техники, безжалостность и отстраненность промышленного производства или отражали фантазии авторов на тему нанесения максимального вреда человеку и человечеству.В философии господствовала объективистская точка зрения на науку (классическая модель научного знания) и широко распространялась материалистическая концепция общественного развития (К. Маркс). Из литературы и философских трудов о науке объективизм был перенесен и на технику. Согласно П. Бергеру и Т. Луману [14] человек начинает вести себя так, как он представляет окружающий мир, а тот оказывался благодаря буйным фантазиям наполнен кошмарами с участием вырвавшихся из-под контроля техно-монстров[3]. Попадая под их воздействие, обыватель всерьез пугается и начинает думать, что он и целое человечество рано или поздно будут окончательно порабощены техникой.В философии этот миф используется для объяснения феномена техники. На обывателей влияние философии ничтож- 17
но, но на философов и прочих интеллектуалов – огромно. Представления о независимых от культуры и человека законов развития науки, техники и технологий заставляют сделать логический вывод о неспособности разума управлять собственным порождением.

В истории человеческой мысли были уже порождения миров с особым статусом: мир Эйдосов (Идей) Платона, родственный ему мир универсалий средневековых философов, объективный мир природных законов и общественного развития, научного знания К.Р. Поппера. Общим для всех этих «миров» было независимое от социума и отдельного человека бытие.

Следствием философских представлений об объективных законах развития техники стало ее наделение самостоятельной онтологической сущностью. Придание технике подобного статуса обосновывает представление о ее самостоятельном, независимом от человека и общества, существовании, и как следствие наделение этой реальности субъективными свойствами. Техника становится способной к самостоятельному развитию, а в предельных вариантах ей приписывается и свобода воли. Представление о самостоятельном существовании техники снимает с человека ответственность за последствия собственной преобразовательной деятельности. В этом скрывается могучая привлекательность и востребованность этого мифа. При его помощи маскируется как индивидуальная безответственность, так и коллективная [85. С. 45-48]. Благодаря этому мифу все проблемы в технической реальности становятся объективным процессом, который протекает вне этических категорий, и равнодушен к человеку. В умах проповедников прогресса он обладал собственной ценностью, и требовал поклонения и жертв. Вслед за наукой, первой ласточкой прогресса, такое же отношение распространилось на технику, и на технологии.

За предполагаемой нейтральностью уже М. Хайдеггер увидел нелицеприятный оскал и написал: «В самом злом

плену у техники, однако, мы оказываемся тогда, когда усматриваем в ней что-то нейтральное; такое представление, в наши дни особенно распространенное, делает нас совершенно слепыми к ее существу» [144. С. 221]. Осуждая нейтральность, он сам привнес в философию изрядный запас демонизации. Будучи мистическим философом, он оторвал сущность техники от ее существа, придумал «постав», при помощи которого и разрешился от тяжкого философского бремени, поставив тем самым часть философов в спазматическое недоумение. Свершив столько подвигов на фронте интеллекта, М. Хайдеггер снискал мировую славу. Сложность понимания технического остались, а благодаря М. Хайдеггеру еще и увеличилась проблемой понимания самого понимания техники. Великую максиму: «Философия – умение делать непонятное понятным», М. Хайдеггер решительно не разделял, безмерно умножая непонятное.

В философских концепциях опора на таинственную «сущность техники» в духе М. Хайдеггера приводит к самым фантастическим размышлениям. В качестве посылки используется «филологическое вычитание» частей слов. В качестве достигнутой разности преподносится нечто следующее: «со-бытие об-ступает бытие, на-ходящем на-стоящее обсто-ятельство ме-ста весь-ма убедительным». На-стаивая на этом, преимущественно «философы из гусар» [37] получают то ли, разжижение мудрости, то ли экстракт мозгового камня в собственном соку. Подобная «лингво-математика», может «фонетически» и обоснована[4], но философски и алгебраически не внушает доверия. Ее применение облегчает развитие и создание мифологем. Всевозрастающее кружево понятий отвлекает исследователей и привлекает выхолощенный интеллект схоластов.

Отвлечение сущности от существа приводит к обнаружению преимущественно таких качеств, которые неподвластны рациональному описанию, а, следовательно, выводят любой объект или деятельность, связанную с ним, из сферы ответственности человека. «Человеческая техника, и только она, независима от жизни человеческого вида» [149. С. 465], – утверждал, например, О. Шпенглер. Принцип независимости или объективности уже применялся в экспериментальном познании, а в гуманитарной области К. Маркс использовал его для описания исторического процесса. Если науке, технике и технологиям свойственны подобные качества, то для человека единственно рациональным поведением становится «подстраивание» под них, с преклонением и последующим поклонением как науке, так и технике, а заодно и технологиям[5]. Мистика «объективности природных или социальных законов» позволяет активно творить кумиров. Кумиры требую жертв.

Это явление блестяще описал А.П. Платонов, давая характеристику одному из персонажей: «… Захару Павловичу имя Трех Осьмушек Под Резьбу понравилось больше крестного: оно было похоже на ответственную часть любой машины и как-то телесно приобщало Захара Павловича к той истинной стране, где железные дюймы побеждают земляные версты» [104. С. 219]. Человеческие качества, в данном случае имя, даваемое при крещении, легко заменяются обезличенными цифрами, сложность социо-геосферных взаимодействий подчиняется инженерии. В конце, правда, обнаруживается

Котлован, в котором кишат люди, и еще Коллективизация, и Индустриализация, и ГУЛаг. Причем все это взаимосвязано и логически вытекает из поклонения технике и объективным процессам общественного развития. Умаляя достоинство человека и создавая искусственную среду, быстро выясняется, что «поскольку закон единства организма и среды нельзя обойти, искусственная среда потребует искусственного обитателя» [70. С. 42], – именно такой вывод делает В.А. Кутырев, анализируя противостояние естественного и искусственного. С этим нужно не просто согласиться, но привести дополнительные примеры: К.Э. Циолковский, будучи провозвестником космической эры, так прямо и писал о необходимости придания человеку эфирной сущности, сочетаемой с полным и окончательным истреблением всего живого на планете [146. С. 9 и далее]. Именно такой подход к изменению человека, критикуемый В.А. Кутыревым, активно пропагандируется до сих пор. Его адептам, кажется, технологически проще трансформировать генетическую структуру человека, чем изменить социальные формы применения техники. При этом они руководствуются не столько благим намерением лишить человека наследственных болезней, сколько преимущественно наделить его свойствами адекватными новой среде обитания [39. С. 25-29, 41-42, 50; 133. С. 308-309; 125. С. 27- 35; 171. P. 340]. В результате подобных трансформаций человека, неизвестны положительные следствия, но совершенно точно, что это будет мощнейшим рычагом власти.

Одновременно с идеей трансформацией человека идет и активная религиозная пропаганда мистико-космической и информационной белиберды, заполняющей СМИ России. «В целом, – делает вывод В.А. Кутырев, – космическая мифология (в моем случае это синоним демонизации техники – А.М.) обеспечивает адаптацию человека к новой техногенной реальности, одновременно превращая его в материал и средство ее дальнейшего роста» [70. С. 24-26]. Последствия имеют вполне земные, практические решения – человек

превращается в безгласный объект манипуляций и всепроницающей отеческой заботы со стороны имеющих власть.

Эту сторону демонизации техники отмечал уже О. Шпенглер: «С появлением рационализма «вера в технику» делается чуть ли не материалистической религией: техника вечна и непреходяща, подобно Богу-Отцу; она освобождает человечество, подобно Сыну; она просветляет нас, как Дух Святой. А молится на нее филистер прогресса – от Ламетри до Ленина» [149. С. 484]. Подтверждением такого отношения могут служить также слова М.А. Горького, весьма чувствительного к требованиям текущего момента истории: «… техника сама как бы подсказывает и внушает человеку возможность и необходимость дальнейшего ее роста» [42. С. 7]. На западе Европы великий архитектор Ле Корбюзье писал такие же слова: «Предписывая свои условия нашему образу жизни, заставляя наш ум принять определенную систему правил, машина раздвинула рамки нашей жизни, вырыв пропасть между двумя поколениями» [72. C. 68]. В худшем варианте демонизация техники порождает иррациональные страхи, фобии и тогда техника становится объектом огульного порицания или религиозного поклонения [171. Pp. 339-444].

Развивая эти идеи, «филистеры прогресса» обязательно начинают смешивать и путать живое и неживое. Вслед за Э. Фроммом обращу внимание читателей на это характерное неразличение живого и мертвого, как на важнейший диагностический симптом. Для исповедующих его писателей и философов[6] он является принципиальной основой для их концептуальных построений.

Затрагивающие всех нас экологические изменения ставят вопрос о взаимодействии человека и природы, человека

и техники и т.д. И если между живым и неживым разницы нет, то совершенно очевидно, что нет никаких экологических проблем. Нет различий – нет конфликта – нет проблемы. Тревожащие нас мелкие неудобства легко разрешатся при помощи современных науки, техники и технологий – вот Credo современных филистеров прогресса. И веруют в него они слепо. Архитектор А. ван де Вельде в начале XX в. утверждал: «Ведь ясно же, что машины исправят впоследствии все причиненные ими беды, искупят все содеянные мерзости (выд. мной – А.М.)» [Цит. по: 36. С. 57].

Им противостоят родственные души борцов за экологию. У них другой символ веры. Собственное незнание, обретенное еще в средней школе относительно естественных наук, они, по аналогии, распространяют на все человечество. Они в алармистской истерике призывают ограничить техническое развитие, а ряд видов техники запретить. Подобные движения оказываются востребованы как «бескорыстными» политиками, так и экономическими конкурентами. Широко распространенная «атомофобия», в качестве зафиксированной идеи, требует поставить атомную энергетику за грань допустимого. Причем, необходимо запретить ее практически мгновенно, ничем не заменяя, обрекая экономическое развитие на энергетический коллапс. «Ученые не понимают как устроен атом», «ядерная энергетика – это то, что противно Богу» и другие их странные лозунги озвучиваются СМИ.

Забавным представляется и то, что противники «мирного атома» не выступают против автомобильного транспорта, уносящего гораздо больше жертв ежегодно, чем Чернобыль или Фукусима вместе взятые. Конечно, я не оправдываю эти две, равно как и другие, техногенные катастрофы. Я пытаюсь объяснить читателям, что техногенные аварии имеют не одно, а два направления для решения проблем. Не запретом, а ограничениями и развитием социальных методов контроля над техникой, мы можем снизить уровень опасности,

исходящий из технической реальности. Все попытки изменить ситуацию в благоприятном для человека направлении только путем ограничения техники будут обречены на провал. А вот постоянный общественный контроль ситуации, требования отчетности чиновников и руководителей о мерах, предпринимаемых по обеспечению безопасности, а еще больше ответственность инженеров и технологов не только перед работодателем, но и перед живущим рядом обывателем, принесут пользу и снизят вероятность катастрофы.

И филистеры, и алармисты, представляющие с точки зрения философии две крайние точки зрения, безобидны, если, конечно, не давать им власти. Впрочем, власть способна испортить любого.

Попытки создать промежуточное построение и, таким образом, угодить в сердцевину истины предпринимались Н.А. Бердяевым. Позиция, им принимаемая крайне неустойчива, и опирается на все и сразу, т.е. является дурной эклектикой.

В крайне путаной работе «Человек и машина (Проблема социологии и метафизики техники)», Н.А. Бердяев то приписывает технике нейтральность: («Техника и экономика сами по себе могут быть нейтральными…» [15. С. 153]), то антигуманность («Машина по природе своей антигуманна» [15. С. 156]), то способность к самостоятельному существованию вне социума и бунт против человека («Человек сказал машине: ты мне нужна для облегчения моей жизни, для увеличения моей силы, машина же ответила человеку: а ты мне не нужен, я без тебя все буду делать, ты же можешь пропадать» [15. С. 151]). Вступив на эту скользкую тропу, русский философ продолжает развивать мысли о демонизации. В потоке ужасов неожиданно звучат и вполне адекватные утверждения: «Не машина, а человек виновен в страшной власти машинизма (технократизма – А.М.), не машина обездушила, а человек обездушился. […] В мире происходит процесс дегуманизации, дегуманизации во всем. Но в этой

дегуманизации повинен сам человек, а не машина» [15. С. 161], которые надо рассматривать как случайные. Путаницу в философских показания Н.А. Бердяева немецкий исследователь Г.Х. Вригг объясняет исчерпывающим образом: «Как мыслитель, Бердяев не отличается ясностью. Напротив, его манере изложения свойственны неясности и скучные повторы. Сила Н.А. Бердяева – не в его аргументах, но в его интуициях» [32. С. 73]. И.Л. Солоневич по поводу Н.А. Бердяева высказывался совсем уж справедливо, но нелицеприятно [128. С. 135-136], и приведенные выше цитаты служат подтверждением заслуженной оценки.

Поддавшись обаянию демонизации, человек получает сладостную возможность бессмысленного[7] и романтически беспощадного бунта против техники (Дон Кихот, луддиты, антисциентизм, экстремистские экологические движений в наши дни).В бессмертном произведении М. де Сервантеса Сааведры борьба с ветряными мельницами была приведена в качестве пародии на рыцарские подвиги во славу прекрасной дамы. Борьба с техникой – пародия на сознательную работу по созданию правил и норм употребления техники. Однако созданный великим испанцем пример до сего дня представляет хрестоматийную иллюстрацию этой борьбы: «– Помилуйте, сеньор, – возразил Санчо, – то, что там виднеется, вовсе не Великаны, а ветряные мельницы; то же, что вы принимаете за их руки, – это крылья: они кружатся от ветра и приводят в движение мельничные жернова.– (…) это Великаны [заметил Дон Кихот]. И если ты боишься, то отъезжай в сторону и помолись, а я тем временем вступлю с ними в жестокий и неравный бой» [127. С. 65]. «Великая битва с ветряными мельницами» провела к закономерным последствиям: часть сельскохозяйственного техни- 25
ческого объекта была повреждена, а вот от копья Дона Кихота остались одни щепки; сам славный рыцарь был сбит с коня Росинанта мнимыми Великанами, да так, что нуждался в помощи врача [127. С. 66]. Правильный вывод, вытекающий из этой истории, Дон Кихот сделать не может; он находится внутри мифа и, соответственно не в состоянии оценить ситуацию как внешний наблюдатель. Направив свою деструктивную энергию на технику, он не добился ничего. В данном случае, культура оказалась справедливой: небесное бескорыстие Дона Кихота привело к тому, что его поступок стал нарицательным, как и его антипод – поступок Герострата. Если убрать мотив, то оба эти события – борьба с техникой привлекли внимание людей и остались в мировой культуре. Бессознательно обыватель технику боится и помнит тех, кто ее уничтожает[8].

Страх перед техникой, ее демонизация, имеет близкородственные связи с другими мифами в истории человечества. Наделение любых сущностей самостоятельным существованием происходило неоднократно. И всегда наделенные свободой воли сущности лишали человека его собственной свободы. Неприятие человека – вот первоначальная и единственная причина «демонизации техники, науки и технологий». Вытесненное, по З.Фрейду, стучится обратно в сознание и начинается процесс прописки собственных «демонов» по месту их временного места жительства. «Демоны», «страхи», «скрытые угрозы» – весь этот психоаналитический антураж не более чем плоды технофобии, прорвавшейся в философский дискурс.

Утверждение М.В. Ломоносова: «Если где-то пребудет, где-то убыть должно» – работает неукоснительно, и не только как закон сохранения энергии – это общефилософский принцип.

Демонизации техники необходимо противопоставлять другие философские концепции. Развитие представлений о системном взаимодействии общества и геосфер при помощи технической реальности является одной из альтернатив бездумному поклонению техники и всему тому, что с ней связано. Практическим результатом системных представлений будет обоснованное управление технической реальностью, ответственность за которое будут нести люди, а не обезличенные объективные законы развития.

Противовесом бездумной демонизации техники, а также, более широкой тенденции – рассматривать общественные и личностные отношения как технические коммуникационные акты (технократизм), необходимо развивать антропоцентрическую социальную философию технической реальности.

Поиск способов контроля над ней лежит в плоскости социального управления, развития этики, других разнообразных гуманитарных исследований. В демократичном обществе постоянно возникает вопрос: «Как и при помощи каких форм волеизъявления могут быть сбалансированы интересы общества? Как организации свободных граждан, отстаивающих свои интересы, цели и ценности, с одной стороны, и организаций, юридически владеющих техникой, применяющих технологии и финансирующих научные исследования, с другой?». Поиск ответа на него бесконечен и зависит от эволюции техники и социума. Но это развитие не должно останавливать движение в сторону философского горизонта. Напомню В.С. Высоцкого: «Узнай, а есть предел – там, на краю Земли, И – можно ли раздвинуть горизонты?» [33. C. 358].

В результате такой работы будет формироваться обоснованный философский фундамент для общественного контроля над техническими объектами. Такая форма социальной организации необходима, равно как и важен учет мнения членов общества относительно направлений развития техники и технологий. Когда ниже я буду писать о тех-

ническом контроле за производственными процессами, о невозможности человеческой психики принимать мгновенные в нашем масштабе времени решения, то, конечно, это не означает отказ как от внешнего контроля со стороны обывателей, так и о специфическом профессиональном контроле со стороны надзорных органов или технических служб.

Исключительно технического контроля за техникой без участия человека быть не может. Само создание систем контроля осуществляется проектировщиками, которые, как не крути, остаются людьми. Результат их работы учитывает не только технические сбои и неполадки, но и предполагаемые нарушения регламента обслуживающим персоналом. Исключить полностью «человеческий фактор» из техники или из ее части невозможно.

Печальный пример роли человека продемонстрировала авария на Чернобыльской АЭС. Несколько систем защиты были нарушены в результате действий персонала. Такие события подкрепляют мечту всех технократов о полном и тотальном контроле техники над техникой, а заодно и над обществом (последняя мечта редко озвучивается и уж записывается еще реже).

Необходимо признать, что потенциальные возможности контроля человеком техники в полном объеме реализованы быть не могут[9]. Как невозможно полностью исключить человека из техники, так и невозможно полностью технику подчинить человеку. Причины заключаются в следующем: усложнение технических систем делает невозможным ана-

лиз информации обо всей системе как о целом, поведение отдельного человека (соответствующее требованиям эксплуатации или нарушающее их) может определить деятельность всей технической системы [38]. Скорость необходимой реакции и контроль над потоком информации в современных системах выходят за рамки психических возможностей человека.

Стремление полностью отказаться от человеческого фактора в системе контроля означает не что иное, как устранение человека из системы социо-технических отношений. Эта конструкция в своей идеальной форме нереализуема. Именно человек разрабатывает критерии, по которым будет осуществляться подобный контроль и человек все равно остается интегрированным в систему как проектировщик, наладчик, потребитель. Идеологическая основа активно пропагандирует «преимущества» такого способа организации, маскируя то, что конечным пунктом развития будет превращение человека в биологический объект, неотличимый от других представителей животного мира. Только в этом случае возможен полный и тотальный контроль над биосферой, в явной форме, и за человеком, в скрытой. Причины, исходя из которых будут пытаться создать такую систему, понятны. Во-первых, даже не имея злого умысла создать тоталитарное геосферное образование, значимо влиять на биосферу, мы начали еще в эпоху неолита, теперь уже поздно останавливаться. Лучше учиться это делать с минимальными опасностями как для нее, так и для себя. Во-вторых, одним из элементов подобного управления является контроль над человеческим поведением, без которого выполнять любые природоохранные мероприятия невозможно. В-третьих, все формы контроля являются источниками власти, что привлекает людей в сферу деятельности по созданию новых форм контроля. Несмотря, на то, что полностью управляемая биосфера невозможна, а элементы управления возникали и будут возникать, делать из этого

вывод о том, что ноосфера образуется в ближайшем будущем, считаю преждевременным.

Этот конец цивилизации вряд ли будет достигнут. Мы не только не сможем управлять биосферой, но даже наши технические порождения не находятся под целокупным нашим контролем. Появление Интернета создало среду для распространения компьютерных вирусов. Развернувшаяся борьба между вирусами и антивирусами, за которыми как олимпийские боги стоят программисты, свидетельствует, что тотальный контроль невозможен даже и на существующем уровне развития техники и технологий, а досужие фантазии о грядущем оставлю без рассмотрения.

Рациональным подходом к решению данной проблемы было бы ограничение использования техники и результатов научно-технического прогресса на основании базовых для каждой культуры ценностей. Очевидно, что ценности, сформированные на основании использования техники, не могут служить критерием для оценки техники. Оценить ее возможности необходимо исходя из существующих в данном регионе и культуре норм и правил. В противном случае получится тавтология, не позволяющая понять хорошо или плохо применение техники.

Самая предельная из обнаруженных мной форм демонизации техники принадлежит П. Козловски, утверждавшего: «… вещи независимо от наших технических целей и интересов – обнаруживают собственную имманентную телеологию и целесообразность» [60. С. 13]. Надо очень самому перепугаться, чтобы подобное отношение к технике включать в «окультуривающий (вводящий в культуру) подход к действительности» [60. С. 12]. Описание современного мира, даваемое П. Козловски, проникнуто религиозной апокалипсической составляющей, а точнее «оккультизмом техники». Такая «культура» с демонами, вылетающими даже не в сумерках, а при ясной погоде, будет культурой технократии. В ней проповедуется повсеместное распространение техни-

ки и ее превосходство в силе и интеллекте над человеком. Несчастному человечеству остается только подчиниться нависающей над ним внешней «телеологии и целесообразности». В таком мире только Сверхчеловек – бравый техно-герой – окажется способным совладать с демоном техники. Ему и будут принадлежать лавры и слава спасителя человечества, а равно и тяжелое бремя безраздельной и неоспоримой власти над миром. И тогда наложит он на нас широко известную числовую печать. Я же задамся вопросом; почему этот демонизм обыватель должен разделять, отдаваясь во власть не техники, а технократии? Бурной фантазии надо противостоять, чтобы иллюзии не обрели реальной силы. Нет никаких независимых от нас присущих технике ни целей, ни интересов. Даже компьютер не умеет думать. На рубеже тысячелетий суперкомпьютер, наконец, смог обыграть Г.К. Каспарова в шахматы. Но на основании того, что при помощи молотка человек лучше забивает гвозди не вызывает у нас подозрений о господстве молотков во вселенной. Почему совершенно аналогичная ситуация с электронным устройством вызывает уныние в собственных способностях? У человека их гораздо больше. Суперкомпьютер не может пробежать стометровку или сыграть на бильярде. Не вызывает сомнения, что кандидат в мастера спорта по шахматам сможет забить гвоздь, даже и повредив себе пальцы, но супершахматной приставке подобное действие принципиально недоступно. Это еще Р. Декарт понимал: «Во-первых, такая машина никогда не могла бы пользоваться словами или другими знаками, сочетая их так, как это делаем мы, чтобы сообщать другим свои мысли. […]. Во-вторых, хотя такая машина многое могла бы сделать так же хорошо и, возможно, лучше, чем мы, в другом она непременно оказалась бы несостоятельной, и обнаружилось бы, что она действует не сознательно, а лишь благодаря расположению своих органов. Ибо в то время как разум – универсальное орудие, могущее служить при самых разных обстоятельствах, ор-

31

ганы машины нуждаются в особом расположении для каждого отдельного действия» [49. С. 283]. Механическая модель функционирования органов человеческого тела, никогда не превращалась у великого философа в механистическую трактовку человека [50. С. 6-7].

Есть одно следствие демонизации о котором следует упомянуть. Это секуляризованный эвфемизм, призванный замаскировать страх перед техникой. Точка зрения П. Козловски позволяет перекинуть мостик между демонизацией и представлением об универсальности техники. Якобы имманентно присущая технике телеология (целесообразность) в ином лингвистическом контексте называют универсальным свойством техники.

Не смотря на широкое распространение мифа об «универсальности техники», обнаружить его ясную документальную констатацию оказалось не просто. Большинство предпочли спрятаться за интуитивно понятным лишь для них понятием. Четко понятие «универсальности техники» расшифровано лишь А.А. Ворониным: «Инструкции к машине могут быть написаны на любом языке, но сама машина – это универсальный язык, понятный без переводчика, объединяющий людей из разных стран, времен и культур (выд. мной. – А.М.) одинаковыми пользовательскими процедурами, символическими значениями, записанными в «генотипе» машины, производственной, социальной, моральной и эстетической инфраструктурами, имплицированными машиной» [30. С. 8]. Из-за употребления этого мифа вкупе с биологической аналогией социальная и культурная роль техники оказалась искажена до легкой узнаваемости. С одной стороны, машина представляет собой универсальный язык, а с другой стороны – язык имплицирован машиной. С одной стороны, предписывается универсальность вне времени пространства и культуры, а с другой – пользовательские процедуры и даже символические значения, которые зависят от социо-культуры. Дикарь

племени Мумба-юмба носил консервную банку, придавая ей символическое значение[10], неужели такое же значение ей придавал Э. Уорхал в своей картине, запечатлевшей консервы? Поверить и проверить это сложно, и, замечу, совсем не обязательно. Достаточно вспомнить отношение римлян к штанам, считавшим их за варварское одеяние, и сравнить с современной одеждой генетически родственной древнегерманской. В первые века нашей эры одежда такого типа разъединяла людей, сегодня джинсы их объединяют. Поэтому за полным отсутствием доказательств миф об внеисторической и культурной универсальности техники необходимо отбросить. В этом случае философия техники лишится массы привнесенных этим мифом противоречий, но обретет широкое поле для исследований культурных и национальных особенностей, связанных с техникой и ее применением (технологиями).

Для использования множества технических устройств необходимо получить специальное образование или быть воспитанным в культуре, имеющей специфические особенности применения данной техники. Иллюзия того, что мы все можем пользоваться техникой, возникает из забытого детского опыта. Мы с первых шагов сталкиваемся с электрическими приборами, наряду с обучением языку и усвоением невербальной информации мы получаем навыки их применения. А потом ошибочно полагаем этот навык универсальным и чуть ли не врожденным.

Пользователь должен понимать язык инструкции, а те случаи, когда инструкция отсутствует, а машину все же используют, возникает лишь культурологическая ошибка.

Накопленный багаж знаний об использовании сходных машин порождает иллюзию о существовании «универсального языка машины». Если я вижу шнур с вилкой на конце, то глаз автоматически ищет источник энергии. Но любой, выросший без применения электричества человек не будет понимать каким образом использовать эту технику[11]. Давно замечено, что женщины, прежде чем использовать прибор, читают инструкцию, а мужчины, опираясь на свой богатый предшествующий опыт, включают его в сеть. Стоит ли после этого удивляться их подверженности бытовому травматизму и преждевременной «смерти» технического устройства. Даже на уровне гендера в одной и той же культуре можно обнаружить много интересного, за исключением универсальности «языка машин».

Еще один источник иллюзии универсальности происходит из-за того, что многие технические устройства распространены в мире, либо из-за сходства задач в разных культурах были созданы сходные орудия труда. Аналогичные процессы известны в биологии, когда у китов (морских млекопитающих) и у рыб в результате эволюционных преобразований сформировались плавники. Но внешнее сходство плавников не позволяет говорить об их едином происхождении и некоторой «универсальности». Подобно этому археолог обнаруживая в раскопе иголку, не сомневается

относительно способа использования данного объекта. Со времени неолита до патента И.М. Зингера на швейную иглу этот предмет не претерпел значительных изменений формы, разве что менялся материал, из которого он изготавливалась. Сталкиваясь с каменным топором или черепком древней керамики, мы обнаруживаем их прямых потомков в нашем мире. Но вот когда аналога нет, то идентификация объектов крайне затруднительна, а иногда невозможна. В эпоху неолита широкое распространение получили микролиты, маленькие осколки кремня, зажимаемые в костяных или деревянных держателях. Эти микролиты были разных типов, и догадаться каким образом они использовались, кроме самых общего наименования «скребки», не получается. Наличие в одном культурном слое множества скребков нескольких типов однозначно наводит нас на мысль о специфике их применения, но она неразличима и далеко не очевидна.

Относительно проблемы универсальности науки вообще и научного знания в частности было сломано много копий. В классическом представлении научное знание было представлено как независимая от культуры и индивидуальных пристрастий информация, обладающее, как это и следует из мифа, независимым существованием. В явном виде этот миф олицетворял К.Р. Поппер, за что ему отдельный поклон. Величие этого философа до сих пор затмевает для многих принципиальную ошибочность такого представления. Критики указывали на вовлеченность ученого и его персональную заинтересованность в результатах собственной исследовательской деятельности, на невозможность создания универсального метода для познания разнообразного мироздания. А так же на невозможность формальной вербализации всего объема научного знания и научной методологии [105]. Много писали и о социо-культурном влиянии, но все без толку, и мифолюбы поют свои старые унылые песни об объективном научном познании.

Дата добавления: 2015-06-30